Эдик, который до этого о чем-то беседовал с однокурсницей, повернул шишковатую голову к Альбине, прислушался. Его прическа никак не напоминала современную. Сейчас мальчишки подстригались или с английской тщательностью, с тонкой ниточкой пробора, или коротко, с напуском на лоб. У Эдика были длинные волосы светло-пепельного цвета, очень гладко зачесанные назад, будто зализанные. На темени — родинка.
— Ты тысячу и один раз права! — воскликнул он, на этот раз особенно заметно произнося звуки в нос, и Инка подумала: «У него, наверно, полип в носу». — Ты права, Альбина! Жизнь надо красиво прожить, и если ты не глуп, — то и взять от нее надо как можно больше, «ибо я называюсь лев», или по-латыни: «Quia nominor leo…»
— Ну, пока что ты не лев и не лео, а Эдик! — добродушно засмеялся Владислав. Его широкое обветренное лицо стало бурым от выпитого. — В лучшем случае, ты Эдуард. Эдуард Владимирович.
Он тяжело поднялся и пошел к подоконнику настраивать свой магнитофон. Эдик хотел что-то сказать, но его перебил скрипач — преподаватель музыкального училища:
— Ты, Эдуард, желаешь взять от жизни все. А как насчет взаимности? Общество и этого ведь ждет…
На взгляд Инки, он был самым красивым и выдержанным из парней, хотя и с претензией казаться оригиналом: носил круглую черную бороду, будто приклеенную к чисто выбритому подбородку: Скрипач был очень молод, и легкая седина на висках лишь подчеркивала его молодость и обаяние. Улыбаясь серыми спокойными глазами, он ждал ответа. Эдик заметил, что все стихли и выжидающе смотрели на него. Он сдвинул белесые брови к переносице:
— Только взаимность рождает нечто ценное, непреходящее.
— Н-да?! — глаза скрипача улыбались, а сам он подался ухом к Эдику, словно трогал смычком струну и ослушивался в ее звук. — Н-да? Твои утверждения сакраментальны, но не подтверждены практически, на мой взгляд. Извини, конечно, однако, выражаясь твоей латынью: «Amicus Plato, sed magis amica veritas» — «Платон друг, но истина дороже».
— А истина, Матвей, в том, что, прежде чем возвести здание, закладывают фундамент. И чем он прочнее, надежнее, тем долговечнее здание. В моем конкретном случае общество еще только фундамент закладывает. Общество и — я! Ибо в период каникул я строю в совхозах. То есть я не только студент, но и строитель. Помогаю обществу закладывать во мне надежный человеческий фундамент. И не беда, а гордость для общества мое стремление уйти от приземленности, вознестись высоко. Чтобы взять должное. «Ибо я называюсь лев»! И потому языки изучаю. И потому мозоли наколачиваю. Вот! — Эдик возвел над головой длинные белые ладони, показывая на них желтоватые пятнышки старых мозолей — Ты прав, Матвей: «Платон друг, но истина дороже»! Напросился на пикировку — отвечай!
— Фиглярство и дилетантство, милый…
— Бросьте вы! — вмешался Владислав. — Послушаем-ка новые записи.
— Нет, погоди! — остановил Эдик его магнитофон. — Матвей начал говорить бестактности. Значит, ему пора браться за инструмент. — Он взял с дивана футляр и вынул из него вишнево-желтую скрипку. — Просим!..
Матвей с усмешкой вылез из-за стола. Он понял уловку хозяина. Приняв из его рук скрипку, вскинул ее к левой ключице и прижал своей красивой черной бородкой. Смычок в правой руке легонько коснулся струн, пробуя их настрой. Потом Матвей опустил руку со смычком и с той же непонятной усмешкой сказал:
— Пусть разногласия не разъедают нас, как лепра… Никколо Паганини, каприччио…
Смычок скользнул по нежно отозвавшимся струнам, забился в руке скрипача, а левая кисть метнулась по тонкому полированному грифу, метнулась сверху вниз и опять вверх… И следом за ней из-под смычка взлетали и падали то отчаянно веселые, то нежные, еле слышные, то басовитые и тревожные звуки. Что-то они будили в людях, наверное, вызывали какие-то образы, картины — все сидели притихшие, сосредоточенные. На глазах актрисы Инка заметила слезы. Эдик сидел, скрестив на груди длинные руки и опустив голову. Его однокурсница пристально смотрела в черное окно, и ее щеки бледнели, когда скрипач забирал особенно высокие и виртуозные моменты. Игорь без конца дышал на стекла своих очков и тер их носовым платком…
Среди этих людей, среди этой музыки Инка вдруг необыкновенно остро почувствовала себя и одинокой и несчастной. Она не понимала этой музыки, не понимала этих людей, говорящих чуждые, не знакомые ей слова. И она подумала, жалея парней и девушек: «Неужели они всегда так праздники проводят? С тоски умереть можно…» Ей не все нравилось в развеселости, разухабистости деревенских праздников, не всем хороши были вечеринки молодых горожан в пору ее девичества, но все-таки и то и другое было лучше, чем это, здешнее, сегодняшнее. Ей казалось, что тут каждый старался показать, насколько он разносторонен, насколько умен. Потом она решила, что просто сама отстала от времени, от вкусов. Ведь в деревне ее кругозор замыкался прилавком сельмага, уходом за свиньями и птицей, которыми был полон двор свекра, да заботами о часто болевшей дочке. И редко-редко — участием в бесшабашно разгульных свадьбах и крестинах.
— Налей мне вина! — шепнула она Игорю.
Он надел очки, взглянул на нее — губы сжаты, глаза невыразительные, остановившиеся. Налил. Развернул и подал конфету.
А Матвей все играл. Наконец он отложил скрипку и устало присел к столу. Раздались аплодисменты. В ту же минуту Владислав включил магнитофон, и комнату снова заполнила скрипичная музыка — игра Матвея была записана на пленку. Владислав довольно потирал руки и по-птичьи, одним глазом, посматривал на скрипача:
— Послушай, послушай себя! Убедись, что ты ничуть не хуже Ойстраха и Когана. Ты можешь стать светилом, только брось нас и…
— Не нужно преувеличений, милый Слава. Я не Эдуард и не переоцениваю себя. — Скрипач достал папиросы и пошел в прихожую покурить.
Снова были тосты, за что — Инка не разбирала толком, от выпитого у нее туманилось в голове. Давно она не пила столько. Пыталась улавливать то, о чем говорилось за столом.
— …Что ни говорите, а серьезную музыку у нас неквалифицированно пропагандируют. Очень это мало — сказать, что Бах или Бетховен гениален, от этих голых утверждений в моем восприятии музыки ничего не прибавится. А вот когда радио передает Девятую симфонию или аппассионату и милый женский голос комментирует, что имел в виду композитор вот при этих аккордах, то есть неназойливо, умно, создает своим комментарием определенное настроение, отвечающее содержанию музыки, вот тогда я усвою девятую ли симфонию, шестую ли сонату…
— Господи, ну и периоды у тебя, Эдик! Как у Льва Толстого. Тебе бы и комментировать классиков…
— Ибо он называется лев!
Парни громко засмеялись. Их смех не вспугнул страстного полушепота Альбины, повернувшейся всем телом к студентке:
— …в распределении ролей нет никакой логики! Ты смотрела «Тяжкое обвинение»? Иванова играет совершенно без блеска. А какие у нее внешние данные? Уродина! Но ей, представь, всегда заглавные роли дают.
— …пока молод и есть деньги — надо осмотреть мир, обогатить себя интеллектуально. — Это опять говорил Эдик. — И потому я вкалываю в студенческих строй-отрядах, и потому я рвусь в заграничные поездки. В Болгарии был, но… мне Францию, Лувр, Сорбонну подай! Я в Англии обязан побывать…
— Ты!.. А мы?..
— По Сеньке шапка… Вот Славик копит на автомобиль. Игорек копит для мамы…
— …я хочу уйти из театра. Но мне жалко наш театр, он так беден настоящими талантами…
— …как это у тебя, милочка, ресницы получаются? Совсем не подумаешь, что приклеены… Секретик есть?
К Инке обращалась соседка слева, которую Игорь называл, кажется, бывшей стюардессой. Инка устало кивнула:
— Есть… есть секрет…
Григорий тоже удивлялся ее ресницам: «Они у тебя как не свои!» И недоверчиво трогал их пальцами… Где он сейчас? С кем отмечает восьмое марта? Неужели и не вспомнит? А она… вспомнила? Только так, по случаю. Чужие, совсем чужие! Будто и не было четырех лет совместной жизни… Все — коротко: не сошлись характерами… Если б одно это!..
Инка потянулась к фужеру. Выпила. Еще выпила. Все пили и разговаривали, не слушая, что там крутит магнитофон.
И здесь все были чужие. Все. Только Игорь чуть-чуть ближе других. Отяжелевшую голову повернула к нему:
— Станцуем?.. Как когда-то… помнишь?..
Игорь хотя и крепко подвыпил, однако поднялся не совсем решительно. Но Инка скомандовала, чтобы музыка была громче, и, отодвинув стул, вышла из-за стола. Нетерпеливо поджидала Игоря. Казалось, знакомый мотив подхлестывал ее, и она нервически переступала старенькими туфельками. Игорь, ни на кого не глядя, подцепил взвинченную партнершу, и от нее будто сам наэлектризовался, вдруг с пьяной радостью ринулся в танец.
Прикусив губу, все ярче вспоминая полузабытые па и коленца, Инка дергалась, вихляла рядом с Игорем, летела через его руку, взмывала к потолку… Слышала его запаленное, сиплое дыхание… Слышала его прерывистый шепот: «Ты мировая… Хочешь быть моей?.. Навсегда!» Наверное, она улыбалась, потому что он с еще большей яростью бросал ее на себя, до боли стискивал ей руки и дергался, дергался, будто весь на шарнирах был…
Неожиданно кто-то сказал очень громко и четко:
— Они только что с деревьев спустились!
В ту же секунду оборвалась музыка, и наступила тягостная тишина. Инка не враз поняла смысл сказанного, а когда поняла, то расхохоталась и упала лицом на диван. Хохотала и никак не могла остановиться. И так же внезапно из ее глаз хлынули слезы. Теперь она неудержимо, взахлеб плакала. Игорь топтался рядом, растерянно поправлял на переносице очки.
Наконец Инка села и, словно маленькая рева, вытерла лицо ладонями. По-прежнему было тихо-тихо.
— Девушка, — мягко и многозначительно произнесла актриса Зуева-Сперантова, — мы не те, мы — другие!..
— Мы не тунеядцы какие-нибудь, — добавили со стороны.
Гости Эдика вдруг вспомнили, кто они, отрезвели и осудили «деревенщину» и «стилягу». Это Инка поняла по их лицам.