— Извиняюсь, товарищи, однако я попрошу вас… Мы заново взвесим ваши покупки…
Тетки опешили: как так, кто ты такой?! Спокойно и вежливо парень объяснил, что такой же, как и они, покупатель, но категорически настаивает выполнить его просьбу. В магазине стало тихо-тихо. Назревал неожиданным скандальчик. Парень не предъявлял документа, но все безоговорочно решили: он — из торговой инспекции.
— Товарищ ищет жуликов… Что же вы стоите, гражданки, подходите, перевесим заново…
Инка говорила негромко, уверенно, однако лицо ее было белым, а зубы непроизвольно прикусывали подкрашенную губу и от этого становились розоватыми. Взглянув на нее, одна из теток махнула рукой — а ну вас! — и громыхнула дверью. У другой парень забрал свертки и начал поочередно класть на весы. Покупатели вплотную придвинулись к прилавку, сдерживая дыхание, следили за качающейся на шкале стрелкой.
Стрелка остановилась и, словно перст судьи, указала: недовес пятнадцать граммов. Еще одна покупка — и снова недовес… Парень положил конфеты, потом колбасу, потом — масло… Показания неумолимой черной стрелки записывал на клочке оберточной бумаги.
— Теперь подсчитайте, на какую сумму вы обманули только двух покупателей.
— Считайте, если вам нужно…
У Инки шли круги в глазах, ей казалось, она вот-вот упадет в обморок. Она плохо слышала шепот сердобольных хозяек, советовавших извиниться перед ревизором, попросить прощения, дескать, молодая, неопытная.
А парень сам пощелкал на счетах и сказал, что недовес обошелся в тридцать одну копейку, в частности, у тетки — в двадцать копеек.
— Два рубля старыми деньгами, мамаша!
Если бы он не подчеркнул это «два рубля старыми», женщина, пожалуй, и не подписала бы акта: подумаешь, копейки! Но два рубля!..
Когда она вывела свою фамилию и, ни на кого не глядя, вышла из магазина, парень попросил, чтобы еще кто-нибудь расписался в качестве свидетеля. И иронически усмехнулся: один по одному покупатели потекли к двери. У всех нашлись вдруг неотложные дела. По его усмешке, по искоркам в глазах можно было понять, о чем он думал: «Почему же вы не хотите уличать недобросовестного человека?.. Вот так вы проходите мимо безобразий, так стараетесь ускользнуть, когда милиционер просит вас засвидетельствовать проступки хулигана или бандита… Моя хата с краю!»
— Вы, разумеется, тоже не подпишите? — убежденно сказал он, поглядев на Инку, безучастно повернувшуюся к окну, за которым сияла голубая весна.
— Почему же! — Инка точно пробудилась. — Давайте подпишу… Здесь?
Крепко сжав карандаш, так что побелели суставы пальцев, расписалась. Затем сунула руки под мышки, словно согревая их, нервно прошлась за прилавком. А когда он спрятал акт, она взяла с полки рубль и кинула:
— Возьмите… за труды…
Парень то ли недоуменно, то ли сожалеюще пожал плечами и вышел. Через окно Инка видела, как он быстро и широко шагал к автобусной остановке, прижимая к себе свертки. В торгинспекцию направился? Полетит теперь Инкина жизнь вверх тормашками! Как же это могло случиться? Как? Она взвешивала совершенно точно… Весы подвели? Торопилась и не заметила малый, такой ничтожный недовес? Ведь никогда не собиралась богатеть на чужом… Как же такое вышло? Ничего и никак теперь не докажешь, что она, Инна Кудрявцева, не обманывала: недовес занесен в акт, акт подписан ею… Зачем она поторопилась подписать?! Нужно было еще и еще раз перевесить все — что-то здесь не так, но могла она ошибиться, не могла!
В промежутках, когда не было покупателей, Инка выверяла весы: при свободных чашах бесстрастная стрелка останавливалась на нуле. Ложилась стограммовая гирька — и черная стрелка склонялась точно к цифре «100». В чем дело? И почему она такая невезучая, такая несчастная?! Неужели в жизни ее ни одного светлого дня не будет?!. И как это трудно удерживать слезы, когда хочется криком кричать… А надо быть ровной, корректной, даже улыбаться всем этим людям, от которых только и слышишь: дайте, подайте, взвесьте, заверните, а почему нет, а почему не такое!..
Сменщица Клава придет сегодня в пять вечера, вместо двух часов дня, как обычно. На медицинской проверке… Если б она знала, какой мучительной, каторжной отбываловкой был для Инки остаток дня! Покупатели, не слышавшие о неприятной истории, замечали, что их продавщица чем-то угнетена, обслуживает бесстрастно, словно бы никого не видя. Они старались не заговаривать с ней, тихо брали покупки и уходили. Ведь у каждого человека бывают минуты, когда его лучше всего не трогать, не лезть в душу с непрошеными утешениями.
Но, вероятно, не угадала этих минут и этого состояния Инки сухощавая женщина лет сорока, с прямыми жесткими волосами, щеткой выбивавшимися из-под круглой велюровой шляпки. Покупок она не делала, но брюзгливо подмечала то одно, то другое: не так витрина оформлена, не расфасован заранее сыпучий товар, нет пергаментной бумаги для завертывания сливочного масла…
Инка кусала губы, чтобы не сорваться, не наговорить дерзостей.
— Вы можете сообщить об этом директору магазина…
Сказала Инка очень сдержанно, но глаза ее выдали все, что она думала о придирчивом посетительнице. И это взвинтило женщину:
— Вы почему грубите мне?! Нет, вы почему грубите?!
— Я не грубила вам…
— Нет, вы мне грубили! Дайте жалобную книгу!
— Гражданка, продавец действительно не грубила вам, — вмешался курносый белокурый парень, подавая мелочь на папиросы.
— А вас, гражданин, не спрашивают! Подайте мне книгу жалоб и предложении.
Инка сняла с гвоздя книгу и пошла к самому концу прилавка, где была откидывающаяся крышка для прохода. Руки ее вздрагивали, а на лице застыла неестественная улыбка.
— Идите сюда, пожалуйста, здесь вам удобнее будет писать…
Женщина прошла, склонилась над книгой. Инка тоже склонилась и громко сказала:
— Вот здесь, пожалуйста! — А шепотом, почти не разжимая губ, выдавила: — Ох и стерва ты, милая бабонька!..
Та ошарашенно вскинулась и на какую-то минуту лишилась языка.
— Вы… вы хамка!.. Вы… я вас под суд!..
Инка с неподдельным возмущением оглянулась на покупателей:
— Товарищи, за что же она меня?! Что с вами, гражданка? Вы здоровы ли?
— Слушайте, уважаемая, — снова, теперь уже рассерженно, вступился за Инку белокурый молодой человек, — что вы привязались к продавщице?
— Она меня оскорбила!
— Не выдумывайте, уважаемая! Не с той ноги утром встали…
— Не хотите писать? — Инка демонстративно повесила книгу жалоб на место. — Зря только время у людей отнимаете.
Женщина посеменила к двери. На щеках ее выступали то белые, то красные пятна. «Как огни светофора», — подумала Инка.
— Я вам этого не оставлю! Я — к директору!..
— Хоть к господу богу! — благодушно напутствовала ее беременная молодайка. — Вот люди пошли…
И в магазине еще долго не унимался разговор о том, какие пошли нынче люди. И все сочувствовали Инке, которой попало ни за что, ни про что.
Но Инка, продолжая взвешивать и подавать, не слышала этих разговоров и вздохов. С минуты на минуту она ждала или погромного визита Беллы Ивановны или ее вызова. Чувствовала, как во всем теле поднимается жар, как разрастается, невыносимой становится боль в висках и затылке. Горячая кровь с гулом била в уши: «Все! Все! Все!» Ей отдадут трудовую книжку и отпустят на все четыре стороны. А с той записью, которую сделает в книжке инспектор по кадрам, можно разве лишь с уральского яра… Глупости! У нее дочь, у нее — Ленка. За Ленку в детсад надо пятнадцать рублей платить. Да пятнадцать за квартиру… А зарплата — шестьдесят рублей. Если план выполнишь… «Таких мы всегда будем поддерживать и поощрять…» А таких, Белла Ивановна, как вот сейчас?.. Правильно, оскорбила. Но та ведь сама хороша!.. Но никогда не обвешивала, тут — ошибка… Этот парень! Эта женщина! Одно к одному.
Пришла сердитая, кем-то «подогретая» Клава. Сбросила пальто и, подбородком прижав концы платка, начала натягивать халат.
— Заходила в контору. Белла икру мечет. Я б ее портрет вместо таблички на ворота: «Осторожно, во дворе злая…» Никто не знает, в чем дело… Завтра перед работой зайди к ней, велела. — Клава поворошила в картонной коробке деньги. — Инкассатор не приезжал? Хорошая выручка?
Инка не отвечала. Клава подняла на нее взгляд и испугалась:
— Что?! Обсчитали? Товар не довезли? Что случилось?!
У Инки подрагивали губы.
— Ничего, для тебя ничего не случилось…
ГЛАВА VI
У Беллы Ивановны черные усики, огненные восточные глаза и темперамент южанки. Инке она не давала рта раскрыть. Инка сидела на стуле перед ее столиком, а Белла Ивановна быстро ходила по кабинету и то всхлопывала возмущенно руками, то бросала их за широкую спину и без передышки восклицала и ахала:
— Я уже не знаю, что с тобой делать! Я уже не знаю! Ну зачем ты ее оскорбительно обозвала?!
— Она лжет…
— Она лжет! Она лжет, она ревизор, и она лжет! Хорошенькое дело, ревизор пищеторга лжет! А Кудрявцева не лжет, она обозвала ревизора, и она не лжет… Я должна верить Кудрявцевой и не должна верить ревизору! Ах, Кудрявцева, ах, продавец Кудрявцева!.. Я всю ночь ужом на кровати вертелась, я целую ночь глаз не смела сомкнуть…
Инка смешливо фыркнула и поспешно опустила лицо. Ей представилось, как большая грузная Белла Ивановна вертелась «ужом на кровати». Инке не следовало так откровенно фыркать, ей вообще не следовало выражать каких бы то ни было чувств, кроме чувств горького раскаяния и смирения.
Услышав Инкино фырканье, Белла Ивановна остановилась потрясенная.
— Тебе уже весело, Кудрявцева? Миленькое дело, ей уже весело! Подумать только, ей — весело!
С каждым повтором фразы голос Беллы Ивановны все больше накалялся. Оборвался он лишь неожиданным звонком телефона.
— Кому там плохо, — раздраженно и вместе с тем как-то буднично проворчала Белла Ивановна, снимая трубку. — Алло! Да… Макароны? Господи, да с милой душой!.. Везите!..