– Руки вверх!
Я руки поднял. Зло поднял. Дальше нашелся парень, который меня туда пригласил; он успокоил своих товарищей.
Я спросил: “Почему вы так на взводе?” И он сказал: “А ты подымайся на второй этаж, тогда поймешь”.
Там на полу стояли четыре гроба. Три парня моего возраста и одна девушка немногим моложе. Мне объяснили, что они ехали к чешской границе на пути в Германию и далее. Их задержали бойцы NSZ – Национальных вооруженных сил, то есть польских крайне правых, которые не подчинялись и Лондонскому польскому правительству. Они скомандовали: “Евреи и коммунисты – шаг вперед”. И наших ребят расстреляли.
Мы хоронили их на заново созданном еврейском кладбище. Собралась пара тысяч человек – по тем временам много. Говорил полковник UB, послевоенного управления безопасности, то есть политической полиции. Он сказал: “Это война, и в ней гибнут люди. Но мы победим”. Далее говорил представитель еврейской общины. Его голос выводил меня из себя, хотелось ударить его по лицу просто для того, чтобы замолчал. Он плаксиво объяснял, как это все несправедливо, что после гибели столь многих евреев их все еще убивают, – и что мы просим защиты польского правительства. После него говорил один из товарищей погибших. Он сказал: “От нас сказали, что мы просим защиты у польского правительства. Это ложь. Мы не просим ничего у польского правительства. Мы не хотим иметь ничего общего с польским правительством и с кем-либо из поляков. Все, что мы хотим, – это уйти поскорей из этой проклятой страны, и мы желаем ее народу, чтобы они горели и гибли, как горели и гибли наши семьи. Это все, что у нас есть сказать этой стране и этому народу”. Его быстро спрятали за спины товарищей и днем позже перебросили через чешскую границу. Ведь по закону он был ответственен за обиду, нанесенную Народной Речи Посполитой.
Так я начал работать с Движением, и меня через две недели избрали заместителем руководителя лодзинского отделения. Как-то потом спросили: “Ты же был самым молодым, почему тебя избрали?” И я ответил: “Злости было больше”. Я ненавидел все, что в моем сознании связывалось со страданиями еврейства; мои друзья называли меня “неулыбающийся Теодор”.
Двумя днями позже я пошел в школу. Была уже середина учебного года, мест в городских классах не нашлось, поэтому меня послали в предместье. Я вошел в свой класс, учитель спросил:
– Фамилия?
Я назвал фамилию, которую употреблял с детства, – “Зайдшнур!” – и весь класс повернулся ко мне. Было понятно, кто я по национальности.
– Имя?
– Теодор.
– Где учились?
– Во Второй государственной, Самарканд.
– Религия?
– Атеист.
Весь класс вздрогнул и опять повернулся в мою сторону. Поляки, вообще говоря, религиозны, но тут было и другое, что я понял позже. Все решили, что я прячу свое еврейство и, вместо того чтобы сказать “еврей” на вопрос о религии, отвечаю “не религиозен”. Но дальше шел последний вопрос:
– Национальность?
– Еврей.
В классе словно бомба взорвалась. В классе не было ни одного еврея. Точнее, как выяснилось позже, немногие были, но скрывали свое происхождение.
Вскоре я разговорился с моим соседом по парте. Все шло хорошо, пока он не сказал о мальчике из другого класса: “Этот маленький жидок сделал то-то и то-то”. (По-польски еврей – “жид”.) Я в ответ сбил его кулаком на пол. Он испуганно закричал:
– Чего ты от меня хочешь? Я же ничего такого не сказал!
Я ему ответил:
– Теперь ты будешь говорить “еврей”, по-братски. Ведь тебя “полячком” никто не зовет!
Этим я заработал очки, чего не понимал тогда. Поляки любят отвагу, это часть их национальной культуры. Их не корми хлебом, дай им отвагу. После этого я еще дрался несколько раз, и все антисемитские штучки закончились. Класс меня принял. Я был их особенным евреем, которым они гордились. Как сейчас слышу шепоток за спиной: “А знаете, какой у нас еврей? Дерется! И не только дерется, а по польской литературе пятерки получает”.
Помню, учительница начала спрашивать о Мицкевиче, получила несколько дурацких ответов. Ей надоело, она повернулась ко мне: “Если знаете ответ, скажите”. А для меня Мицкевич – мой поэт. Он же из Вильно! И я до самого звонка рассказывал о Мицкевиче. Она повернулась к классу и сказала: “Учитесь у пана Зайдшнура, как любить польскую литературу”. Вышла и стукнула дверью.
Постепенно я начал успокаиваться, бешеная злость против всего нееврейского стала гаснуть. Хотя только в Израиле это гневное чувство исчезло: “Как вы смеете жить, когда мы все вымерли!” А для моих одноклассников я стал странным зверем, потому что они, вообще-то говоря, евреев никогда не видели. Они знали, что их надо ненавидеть, или считать недоделками, или считать предателями, прислужниками советской власти. Но живого еврея практически не встречали. И через отношение ко мне меняли свое отношение к еврейской проблеме как таковой. Что четко выразилось во время моей матуры, то есть итогового экзамена за среднюю школу. Вполне в духе польской культуры он очень торжественно обставлен. Там и указ президента, и всякие прочие вещи.
Месяца за полтора до начала матуры я сказал матери, что у меня дела обстоят плохо: я на физмат-отделении, а при этом у меня двойки и по математике, и по физике, потому что я не учился, к сожалению, а все свободное время посвящал Движению. И несвободное время тоже. “Понимаешь, мама, – начал я объяснять, – нет шансов эту матуру сдать, но никакой беды в том не вижу. У евреев перепроизводство интеллигенции, и даже хорошо, что одним интеллигентом будет меньше”. На что мама ответила, что она сама не выедет из Польши и мне не даст выехать, если я не сдам матуру. Более того, она (о чем я узнал позже) пошла в руководство Движения, нашла генерального секретаря, товарища Кунду. Ее приняли с полным уважением, так как папаша у меня был важным сионистом. И Кунда меня вызвал лично. И заявил от имени руководства Движения, что принято решение о том, что я обязан сдать матуру.
– С каких это пор Движение вмешивается в такие личные вопросы, как обучение? – спросил я возмущенно.
Он ответил:
– Ты – руководитель самой молодой группы в Движении. Если ты не сдашь, это станет известно всем, и родители перестанут разрешать своим детям участвовать в Движении. Так что вот тебе приказ руководства Движения: сдай матуру.
Я для виду заспорил, но понимал, что он прав. Мама наняла репетитора из политехникума – хорошего, умного парня. И за оставшиеся шесть недель мы догнали мои отметки до троек. И продолжали работать. Так что физмат в самой матуре я уже сдал на четверку.
Но в тот год польское правительство, формально коалиционное, практически контролируемое коммунистической “Польской объединенной рабочей партией”, столкнулось с сопротивлением большинства поляков. Поэтому был введен добавочный экзамен, который никогда не существовал перед этим, “Польша и современный мир”. И экзамен принимал не только учитель, но и представитель общества. Представителем общества был, конечно, назначенец доминирующей партии, и у него имелось право снять с матуры человека, которого он сочтет недостаточно подготовленным. Что давало возможность отсеять политических врагов существующего режима, не дать им поступить в университеты и тем самым менять состав будущей польской интеллигенции.
Система была построена на том, что мы сначала сдавали два письменных экзамена, и только те, кто сдал их, допускались до устных. Два письменных, которые я должен был сдать, – математика и польская культура. Ну, с математикой я справился, потому что к этому очень жестко готовился. А на “культуре” нам дали на выбор две темы: “Вечная дружба славянских народов” и “Красинский как крупный поэт периода романтизма в Польше”. За великую дружбу славянских народов я отвечать был не готов – не потому, что имел что-то против славян, но потому что ответ предполагал льстивое и ложное описание того, как поляки и русские любят друг друга. Так что оставался только Красинский, который, несомненно, был одним из трех главных поэтов польского Возрождения, наряду с Мицкевичем и Словацким, но при этом зверский антисемит, в отличие от Мицкевича.
И я решил для себя вопрос, как с этим справиться, поскольку хорошо знал биографию Красинского и помнил, что во время польского восстания Мицкевич был на стороне восставших и из-за этого вынужден был эмигрировать, а Красинский, будучи сыном поляка, ставшего русским генералом, ровным счетом ничего не сделал для восстания. Я построил сочинение на том, что, будучи сыном предателя польского народа, он, компенсируя это, стал неизбежно врагом национального меньшинства. Мой польский язык был тогда очень хорош, и, конечно, я люблю польскую литературу, так что работа получилась достойная.
Я заканчивал ее переписывать набело, когда в зале появился руководитель областного отдела образования, который в этот серьезный день объезжал все школы с инспекцией. Он прошел по рядам учеников, увидел, что я уже фактически завершил свою работу, сел около меня и начал читать мой текст. Я вполглаза смотрел на него. И увидел, как у него задрожали губы от сдерживаемого смеха, потому что я не только изругал Красинского, но сделал это юмористично. Он посмотрел на меня. Посмотрел на мою фамилию. Ясно понял, что тут происходит, как я расправляюсь с антисемитом по мере своих возможностей. И сказал:
– Неплохо написано. Но я бы все же добавил что-то о позитивных характеристиках Красинского.
Я поблагодарил за совет. Он ушел. И я, не изменив ни слова, сдал сочинение. Получил четверку вместо пятерки. И отправился сдавать устные экзамены. Мы переходили от стола к столу. Математика, физика, химия. Последним был экзамен “Польша и современный мир”. Рядом с моим учителем обществоведения, который молчал как рыба, сидел представитель общества. Я сел напротив. Лицо интеллигентское, руки как будто бы рабочего. Седина. Но, что самое важное, красный треугольник на рубашке. Это значило, что человек был политическим заключенным до прихода советской власти. То есть коммунист, но настоящий, из тех, кто платил за свой коммунизм.