Ну, он начал:
– Фамилия?
– Зайдшнур.
– А-а! Зайдшнур, где вы были во время войны?
– В Советском Союзе.
– Служили в армии?
Мне пришлось признать, что не служил; это не сходилось с моими документами, которые я купил, чтобы попасть в школу ускоренного обучения, и согласно которым я был на три года старше, чем в реальности.
– Почему?
Я только пожал плечами. Он не задерживался, пошел дальше, в том же темпе. Вопрос, вопрос, вопрос.
– Сколько республик в Советском Союзе?
– Пятнадцать.
– Что такое “Шестнадцатая республика”?
– Нет “Шестнадцатой республики”.
– Я не это спросил. Я спросил: что такое “Шестнадцатая республика”?
Я сказал, что это выражение, принятое польским подпольем и означающее, что Польша теряет независимость и в реальности становится частью СССР. Он кивнул.
– Что такое колхоз?
Я процитировал определение из советского законодательства, которое изучал в Самарканде.
– А что такое кибуц?
Я чуть слетел со своего стула от удивления. Вот образованный черт! И ответил шуткой:
– Это палестинское издание колхоза.
Мы оба улыбнулись.
– Ну что ж. Какую отметку вы бы сами себе поставили? Или по-другому спрошу: чем вы собираетесь заниматься после матуры?
Ждал, конечно, ответа: пойду на такой-то факультет. А я ответил по-другому:
– Я уезжаю из Польши через две недели.
– Куда собираетесь?
– В конечном итоге – в Палестину.
– Так что же, вы – еврейский националист?
– Да, я еврейский националист.
И вдруг улыбка с него слетела.
– А как это соотносится с лояльностью по отношению к народной республике?
– Еврейский националист может быть лояльным гражданином народной республики.
– Спасибо.
– Спасибо.
Я вышел, меня окружили мои товарищи по классу.
– Что происходит? Тебя он держал куда дольше, чем любого из нас.
– Я, кажется, срезался, я сказал им, что я еврейский националист.
– Ты что, с ума сошел? Ты с кем играешь? Ты знаешь, что это значит? Понимаешь, что он с тобой сделает?
– Что сделает, то сделает.
После мы выстроились в ряд перед экзаменационным комитетом, и нам начали зачитывать результаты. Я был последним: в польской транскрипции Зайдшнур начинается с Z. Результаты: сдал. Отлично. Времена, конечно, были еще диетические, эпоха Гомулки.
Несколько человек срезалось, но успешно сдавшие экзамен отправились выпить вместе в ближайший ресторанчик. Собрали все деньги, которые у нас нашлись в карманах, купили себе бутылку водки и бутылку вина. Потому что по законам польского скаутского движения запрещалось пить водку. А я и еще трое одноклассников были скаутами. Вдруг появился хозяин заведения (у заведений были еще хозяева, а не правительство) с огромным подносом сэндвичей. Мы закричали на него: “Нет-нет, мы не заказывали”. Потому что денег уже совсем не осталось. На что он улыбнулся широкой улыбкой: “Это от заведения. Панове после матуры?”
И мы начали пировать. Первый тост произнесли за счастливую жизнь всем нам и за лучшее будущее. Выпили. И тогда я встал и сказал:
– Я уезжаю из Польши через две недели. Вы знаете, куда я еду, вы знаете, зачем я еду. Об этом мы не раз говорили на переменах. Вы все будете обмениваться адресами, чтоб навсегда осталась связь. Я не смогу дать вам мой адрес, потому что не знаю, где буду жить. Могу только пожелать вам всего наилучшего.
В ответ поднялся один из моих одноклассников, теперь уже бывших. Его звали Збышек, лицо до сих пор помню. И сказал:
– Я антисемит. Вы все знаете. И ты, Теодор, конечно, знаешь. Но я хочу сказать, что я перестану быть антисемитом, если встречу еще таких евреев, как Теодор. За вашу и нашу вольность.
Я помню, что тогда расчувствовался. Я рос в мире, в котором плохие отношения между евреями и поляками были частью жизни. Считалось нормальным, что евреи не жалуют поляков, а любой поляк не любит евреев, хотя на самом деле это было не так: мама часто вспоминала, что один из виленских профессоров, поляк, дворянин, протестовал против системы, согласно которой еврейские студенты должны были стоять в то время, как поляки садились. Профессор тоже перестал садиться и изо дня в день читал свои лекции стоя. Позже он спрятал у себя в имении несколько семейств еврейских и спас их этим. Так что было и это, и это. Но большинство, по-видимому, действительно не любили евреев, не зная их. И напряжение было взаимным.
Я же во время пребывания в Польше научился уважать поляков очень. Да, когда два народа живут в одном и том же месте, нет нужды во взаимной любви. Но уважение нужно, и уважения – хватит. Я уважал поляков за укорененную демократию, за то, что их шляхта избирала своего короля во времена, когда в Европе ничего подобного не было. И я научился их любви к свободе, готовности подставить глотку под нож, если надо защитить патриотические принципы.
Но мне предстояло с Польшей расстаться. Тем более что польское правительство старалось не препятствовать выезду евреев за границу; их осталось в Польше около двухсот тысяч из трех миллионов, но все равно многие считали, что это слишком много. Чем меньше евреев останется, тем лучше. Со своей стороны мы создали сильную подпольную организацию, которая занималась нелегальной переброской людей за рубеж; мы имели даже вооруженную самооборону, членом которой я, конечно, стал. К моменту завершения моей учебы отец уже выехал во Францию; мы отправились вслед за ним.
Идея была, разумеется, в том, чтобы через Францию попасть в Палестину. Но на подступах к Палестине стоял тогда английский флот и не пускал никого. Еще шла эта отчаянная борьба, в которую я в конечном итоге ввязался сам. Рассуждал я примерно так: английский флот сидит, где не надо, и не дает нам прорваться на родину. Значит, надо выбить этот английский флот оттуда и убрать всех этих сволочей, которые нам мешают. Правда, позже выяснилось, что среди горячих, завзятых членов молодежного сионистического движения, в том числе его руководителей, было немало таких, кто ушел в Америку. Я до сих пор не понимаю, как они могли.
Да, мне было ясно, что миром дело не кончится. Но я не боялся неизбежно предстоявшей войны и не видел другого пути, кроме спешного выезда в Палестину для участия в боях. И вот пришел день, точнее ночь, когда в Париже все евреи слушали радио и следили на голосованием в Организации Объединенных Наций – создавать или нет государство Израиль. Страна за страной голосовали. Америка за, Куба против, Колумбия воздержалась. Это было мучительно долго; чаша весов колебалась: есть у нас большинство в две трети, нет у нас большинства в две трети. Мы сидели и ждали. И вдруг – итог! Резолюция принята, “за” – более двух третей голосов! Взрыв чувств.
Мы отпраздновали это событие с большим треском. Сняли огромное здание; мой отец говорил – и очень хорошо говорил – от имени исполкома сионистического движения. Он нарисовал образ будущего совершенно невероятной красоты. Израиль будет необыкновенной страной, царством мира и справедливости, потому что нас так мучили, потому что мы столько людей потеряли и теперь проявим миролюбие ко всем. И к меньшинствам тоже, – подчеркнул мой отец. Председательствующий произнес: “А теперь послушаем, что молодежь думает. Я вижу, что сын Меера стоит в группе вожаков молодежного движения. Теодор, ты говори”. Я сказал:
– Война начинается сегодня.
И как холодным ветром повеяло по толпе. Я продолжил:
– Все, кто может носить оружие, немедленно должен выступать в сторону Палестины. Будет не хватать людей. Будет нехватка оружия. Это главная проблема на сегодня.
Толпа это восприняла очень холодно. Но мне было ясно, что я прав.
И в тот же вечер у меня произошел скандал с отцом – самый страшный в моей жизни. Мы возвращались домой вместе: отец, мама, я. И я предупредил их, что уже начал принимать меры, чтоб меня перебросили нелегально в Палестину, причем немедленно. На что отец заорал на высоких тонах, что я еще ребенок и не имею права принимать такое решение. Я ответил:
– Я больше не ребенок. Я ребенком был раньше.
Он продолжил орать, а я говорил все тише и тише, и злее, и злее. И это было страшно – что он мне наговорил и что я ему наговорил. Он пригрозил, что с помощью полиции снимет меня с поезда на Марсель. (Потому что морской путь лежал через Марсель.) В ответ я бросил, что если так, то я откажусь от его фамилии, что было для него страшным ударом, ведь он гордился своей фамилией. Я уйду и никогда не вернусь. И больше не захочу его видеть.
И еще я напомнил ему присказку о сионистах, которые всегда готовы послать другого еврея в Палестину – за деньги третьего. И повернулся к маме с вопросом: “Мама, ты молчишь, что скажешь?” И она мне ответила: “Я очень боюсь за тебя. Ты единственный мой ребенок, кто остался.
Но если ты не сможешь по-иному жить, ты должен ехать. А я могу только одно сделать – поддержать тебя в твоем решении”.
Назавтра я ушел из дома. Исчез. Сначала отправился в тайное место, где наша организация, которая готовила людей к пересылке в Палестину, выдавала нужные бумаги. Когда люди отбывали в эмиграцию с английским разрешением, мы это называли “Алия А”; когда на нелегальных кораблях – “Алия B”; когда через Ливан – “Алия С”; у меня же была “Алия D”. Это значило, что два прекрасных профессионала выспросили все мои данные и подготовили бумаги, согласно которым я отправлялся в Боливию к моему дяде, чтобы учиться у него международной торговле. Приложили документы, которые подтверждали это. И объяснили, что если меня попробуют остановить на границе, то я должен заявить, что по пути в Боливию заехал в Тель-Авив к матери, потому что она умирает от рака.
Добирался я до Палестины кораблем, который назывался греческим именем “Марафон”. Все четыре дня поездки в Хайфу из Марселя я не спал совсем, а ходил кругами по палубе. Иногда прерываясь на то, чтоб сыграть шахматную партию с кем-нибудь из пассажиров. Передо мной стоял вопрос: что будет дальше? До сих пор я жил в ожидании того, что попаду в Палестину. И вот я еду в Палестину. А дальше? В чем теперь моя жизненная цель? И решил, что еду для того, чтоб воевать. Но без языка (а иврит свой я забыл почти полностью) я буду обузой. Какой ты солдат, если не понимаешь приказа? Поэтому сначала надо быстро овладеть языком. Отправиться на войну. А если вернусь – выбрать один из двух возможных путей: или уйти в кибуц (потому что нас воспитывали в вере, что кооперативы – идеальный способ жизни в Палести