Усилия Гото и Карахана медленно, но верно делали свое дело. В заявлении 24 октября для японской печати Карахан напомнил, что советская сторона уже сделала формальное предложение о начале официальных переговоров с Японией и что ответ теперь за Токио. 18 декабря Чичерин наконец-то лично ответил Гото. Не извинившись за задержку с ответом и никак не объяснив ее, нарком начал с обычных в дипломатической переписке комплиментов в адрес «одного из самых видных государственных деятелей великой соседней с нами страны на Дальнем Востоке» и выразил надежду на то, что «Вы, г. министр, сделаете все возможное для быстрейшего возобновления наших переговоров», поскольку «при наличии доброй воли не так уж трудно уладить все спорные вопросы в отношениях между нашими странами».[106]
В коротком письме Чичерина обращают на себя внимание три момента. Во-первых, ни МИД Японии, ни министр Идзюин там вообще не упоминаются, как будто их нет, – речь идет только о «беседах нашего друга Карахана с вашими представителями». Карахан, которого Чичерин официально рекомендует Гото как преемника «нашего друга Иоффе», в Пекине уже контактировал со своим коллегой посланником Есидзава, но Гото в ответном письме Чичерину от 30 января 1924 г. сообщает, что поддерживает контакты с Караханом через своего секретаря и помощника Мори, ранее участвовавшего в переговорах с Иоффе.[107] Во-вторых, Чичерин заверяет Гото, «что наше правительство строго соблюдает принцип невмешательства в чужие внутренние дела и требует такого же отношения к себе со стороны других правительств». Это можно рассматривать как гарантию – пусть на словах – воздерживаться от ведения коммунистической пропаганды в Японии, которой так опасались противники признания Советской России.
Наконец, нарком сделал и геополитическое обобщение. «Мы ожидаем очень многого от будущих наших отношений с Японией. Мировые интересы все более обращаются к Тихому океану, и недалеко то время, когда тихоокеанские интересы займут господствующее положение в мире. Сибирь имеет многообещающее будущее, и тесное сотрудничество с Японией является основным условием развития наших дальневосточных областей». Можно усмотреть в этом полемику с европоцентристскими воззрениями Литвинова, но мысль о том, что «всемирная история переносит центр своей тяжести на Дальний Восток», была высказана Вл. Соловьевым еще в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899-1900 гг.). Трудно поверить, что такой образованный человек, как Чичерин, не читал нашумевшую книгу великого философа. Впрочем, эту мысль не раз повторяли и после Соловьева – как в России, так и за ее пределами. Гото особо подчеркнул свое согласие с выводом Чичерина: «Смею Вас заверить, что я всецело присоединяюсь к Вашим замечательным мыслям о мировой политике; особенно полно совпадает с моими теперешними представлениями Ваше замечание о том, что развитие мировой политики все более и более приковывает внимание всего мира к Тихоокеанской области и что всеобщий мир связан теснейшим образом с миром в Восточной Азии. Поскольку взаимные отношения между Японией и Россией обладают в этом отношении крупным значением, я убежден в том, что государственные деятели обеих стран нравственно обязаны работать над скорейшим восстановлением дружественных отношений между ними».
Жернова истории мелют медленно, но официальные советско-японские переговоры между Караханом и Есидзава все-таки начались 14 мая 1924 г. в Пекине и завершились 20 января 1925 г. – после семидесяти семи нелегких встреч – подписанием Конвенции об основных принципах взаимоотношений между странами.[108] Заключение конвенции вызвало волну оптимизма, в том числе в японской прессе, которая немедленно отозвалась тревожными нотами в выступлениях и заявлениях политиков, дипломатов и журналистов атлантистских держав. Во вполне обычной нормализации отношений между странами-соседями они увидели чуть ли не создание блока, которого давно страшились. Новый министр иностранных дел атлантист Сидэхара (за время переговоров в Японии снова сменился кабинет) поспешил всех успокоить: ни о каком союзе не может быть и речи.
Некоторые основания для беспокойства у Сидэхара были. В мае 1925 г. японская миссия в Китае окольным путем получила запись доклада В.Л. Коппа, назначенного полпредом в Токио, с которым тот якобы выступил 17 апреля 1925 г. на заседании «Политбюро Харбинского губкома»
Гото, как известно, стремился не участвовать в межпартийной борьбе, но ориентировался на партию Сэйюкай, которая к моменту подписания Пекинской конценции оказалась в оппозиции. Да и к новому премьеру Като Такааки (однофамилец покойного Като Томосабуро) он испытывал антипатию. Но это не значит, что Гото остался в стороне от Большой Политики, в том числе и от советско-японских отношений. В марте 1924 г. он опубликовал небольшую статью «Изучение новой России», в которой рассматривал постепенно активизировавшуюся большевистскую дипломатию в Азии как противовес англо-американской и призывал к скорейшему возобновлению японо-советских переговоров.[109] В феврале 1924 г. Советский Союз был официально признан Великобританией и Италией, чуть позже Францией и еще целым рядом стран, что, конечно, подталкивало МИД Японии к более активным действиям. Когда пекинские переговоры успешно завершились, Гото откликнулся на это событие статьей «О восстановлении японо-российских отношений»,[110] где дал их обзор за последние двадцать лет через призму собственной деятельности, включая переговоры с Иоффе. Гото указывал, что ни содержание марксистской доктрины, ни политический характер большевистского режима не являются непреодолимыми препятствиями для партнерства с Россией, покуда коммунистическая пропаганда не угрожает внутреннему положению Японии. Но и она, продолжал он, вовсе не так страшна: коммунистические партии существуют и ведут пропаганду во многих странах Европы, не выходя за рамки законности, а если их деятельность начинает угрожать национальной безопасности, власти успешно пресекают ее. В бытность министром внутренних дел, Гото не отличался ни особой мягкостью, ни особой суровостью к радикалам, умело используя и левых, и правых; однако его прорусские, а позднее и просоветские симпатии ни в коей мере не делали его покровителем японских социалистов или коммунистов.
После установления дипломатических отношений между Японией и СССР Гото активно общался с советскими дипломатами в Токио и несколько раз писал Чичерину в Москву, но основным содержанием его деятельности в этот период стали экономические вопросы. Он выступал как неофициальное лицо, представляющее интересы общественности и деловых кругов. В 1926 г. возглавлявшееся им Японо-российское общество было преобразовано в общенациональное, а затем переименовано в Японо-советское. Гото был бессменным председателем его правления до самой смерти. Президентом (фактически почетным председателем) общества стал принц Канъин (с 1923 г. старейший член императорского дома, позднее фельдмаршал и начальник Генерального штаба армии), который оставался на этом посту до 1939 г. В его правление вошли видные представители деловых кругов Такахаси и Иноуэ (оба неоднократно были министрами финансов и оба пали от руки террористов), бывший министр иностранных дел Исии, влиятельный член совета директоров ЮМЖД барон Окура и другие известные люди.
Обширные связи и хорошая репутация в глазах советских руководителей делали Гото идеальной фигурой для контактов с Москвой. Пока не опубликованы документы 1925-1927 гг. из российских архивов (в японских публикациях они тоже отсутствуют), приходится довольствоваться данными работы Л.Н. Кутакова, имевшего возможность изучить эти источники.
«Поздней весной 1925 г. Гото писал Г.В. Чичерину: «Элемент экономики играет в японо-русских отношениях важную роль, которая должна будет иметь значение также и в мировой политике. Недавняя поездка по Маньчжурии особенно укрепила мое убеждение в том, что лишь совместная деятельность трех государств – Японии, России и Китая – создает возможность экономического использования дальневосточного континента и обеспечит мир на Дальнем Востоке». Гото откровенно высказывался о планах использования богатств Сибири: «У меня самого имеется экономическая программа