ного лет». Енукидзе, таким образом, проводил прямую параллель между тем, что происходило в России после революции, и тем, что происходит в Германии после прихода к власти Гитлера, то есть тем, что сами нацисты называли национал-социалистической революцией. Продолжая эту параллель, Енукидзе сказал, что как в Германии, так и в СССР «есть много людей, которые ставят на первый план партийно-политические цели. Их надо держать в страхе и повиновении с помощью государственно-политического мышления». «Национал-социалистическая перестройка, – утверждал Енукидзе, – может иметь положительные последствия для германо-советских отношений». Енукидзе явно искал и находил общие линии развития, схожие черты между германским национал-социализмом и советским коммунизмом».[122] Итогом встречи стала устная договоренность о встрече Гитлера с Крестинским, которая не состоялась, согласно мемуарам Дирксена, из-за интриг Литвинова, отменившего визит своего заместителя в Германию. «Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Наркоминдела, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав».[123]
Забегая вперед, напомню, что летом 1935 г. Енукидзе попал в опалу, а в 1937 г. был арестован и расстрелян. Аналогичная судьба постигла едва ли не всех участников макиавеллистских зондажей Сталина относительно сближения с Германией и Японией – Радека, Крестинского, Карахана [Дирксен в мемуарах охарактеризовал его как человека, «плывшего в кильватере Енукидзе».], полпредов Хинчука и Юренева, торгпреда Канделаки и других. Ходили слухи, что, несмотря на «меры физического воздействия» (попросту говоря, пытки), Енукидзе отказался оговаривать себя и других на показательном процессе, на что, как известно, согласился Радек, а после дополнительного «воздействия» и Крестинский. Но это будет только через десять лет после визита Гото в Москву.
Японские документы об этой поездке опубликованы полно, хотя их не так много. В Архиве МИД сохранилась в основном рутинная переписка, касающаяся технических сторон визита, а также откликов прессы на него. Наибольший интерес представляют записи бесед Гото, сделанные его помощниками; они включены в многотомную публикацию «Документов внешней политики Японии», а еще ранее использовались в литературе.[124] Однако снова приходится с сожалением констатировать, что наши документы (в первую очередь записи переговоров) до сих пор не опубликованы, хотя и были использованы в книге Л.Н. Кутакова. При этом гораздо менее информативные записи бесед Чичерина и Карахана с послов Танака (однофамилец премьера) в многотомник «Документов внешней политики СССР» включены.
Визит начался и закончился встречами с Чичериным 29 декабря ц 21 января, в канун отъезда из Москвы. 31 декабря Гото встречался с Калининым и Енукидзе, 7 и 14 января со Сталиным, 13 января с председателем Совета народных комиссаров Рыковым. 29 декабря, 8, 11, 16, 18 и 19 января он был у Карахана, обсуждая в основном вопросы рыболовной конвенции (записей бесед от 8 и 11 января в «Документах внешней политики Японии» нет, но они упоминаются в примечаниях к «Документам внешней политики СССР»). Кроме того, с Чичериным и Караханом неоднократно встречался его помощник Мори, но записи этих бесед не опубликованы ни в Японии, ни в России.
26 декабря Гото посетил могилу Иоффе на Новодевичьем кладбище, на сороковой день после его самоубийства, вызвавшего оживленные толки как в СССР, так и за границей. Иоффе был давно и тяжело болен и просил разрешения выехать на лечение в Австрию, но политбюро отказало ему как активному деятелю троцкистской оппозиции. Однако главным мотивом самоубийства был протест против исключения из партии Троцкого и его ближайших сторонников, в чем Иоффе видел «предательство» Сталиным и его окружением идеалов революции и большевизма ради укрепления своей личной власти. Многолюдные похороны Иоффе стали молчаливой, но выразительной демонстрацией оппозиции, а речь Троцкого над свежей могилой друга и соратника – его последним публичным выступлением в СССР. Нет оснований предполагать, что, посещая могилу Иоффе, Гото вкладывал в это какой-то политический смысл: такой поступок, будучи истолкован политически, мог только осложнить переговоры с советским руководством, что он, бесспорно, понимал. С другой стороны, как благочестивый японец он должен был исполнить обряд хакамаири – поклониться праху уважаемого им человека. Помянул он его добрым словом и в одном из интервью накануне отъезда. Вообще тот факт, ранее игнорировавшийся историками, что Гото приехал в Москву и встречался с «первыми лицами» СССР как раз в разгар «последнего боя» Сталина с троцкистской оппозицией, сообщает его визиту и нашим представлениям о нем новые краски.
Как свидетельствуют записи, Гото излагал всем своим собеседникам (кроме не имевшего реального политического веса Калинина) одни и те же идеи и проекты по трем перечисленным выше вопросам: Китай, концессии, рыболовная конвенция. Однако мы рассмотрим их в несколько иной последовательности, начав с экономических проблем, чтобы затем перейти к политическим.
Уже во время первой беседы с Караханом Гото предложил создать рисовую концессию в районе озера Ханка площадью 1 млн десятин земли, в которую японская сторона была готова вложить 300 млн иен. Еще в ноябре 1925 г. он пытался заинтересовать японское правительство идеей создания Акционерного общества освоения Дальнего Востока, а в мае 1927 г. передал аналогичный проект Довгалевскому. Второй проект был составлен уже в бытность Танака премьером, и связи Гото с правительством должны были придать предложению больший вес. Проект предусматривал выделение под концессию 860 тыс. га сроком на 75 лет; в августе замещавший полпреда Беседовский (несомненно, проконсультировавшись с начальством) «посоветовал» своему собеседнику сократить искомые площади до 10 тыс. га (т.е. в 86 раз!), уменьшить срок до 30 лет и подать соответствующую заявку в Главконцесском.[125] Ответ не удовлетворил Гото, который решил еще раз попытать счастья в Москве, так мотивировав свое предложение: «Это послужит звеном для укрепления дружбы с вами. Русские и японцы будут совместно работать». Тот же вопрос Гото ставил перед Рыковым как главой правительства, а Мори, проводивший переговоры по техническим вопросам и без участия своего патрона, – перед Чичериным и Караханом, подробно рассказывая им об избыточности населения Японских островов и трудности освоения природных богатств Приморья при имеющейся там малой заселенности и недостатках инфраструктуры. Однако политбюро, следившее за ходом переговоров, уже 2 января отвергло предложение Гото с такой мотивировкой: «Ни при каких условиях этой концессии сдать не можем, так как этим делом занято русское население и сгонять их мы не можем». Передать резолюцию было поручено заместителю председателя Главконцесскома Ксандрову, с которым Гото несколько раз встречался (записи их бесед также не опубликованы). Так что по вопросу о концессиях желаемых результатов достигнуто не было.
Концессионная политика советской власти заслуживает специального исследования в общем контексте истории большевистской дипломатии. Лучше любого барометра она отражала колебания отношений с той или иной страной и «капиталистическим окружением» в целом, а также перипетии борьбы за власть в правящей верхушке: пост председателя Главконцесскома, несомненно важный, но требовавший постоянных контактов с иностранцами (от этого – полшага до обвинений в шпионаже и государственной измене!), занимали опальные «нотабли» Троцкий и Каменев, для которых он был «станцией пересадки» между политбюро и ссылкой. Ну а в связи с приведенным выше решением «Инстанции» можно вспомнить, что официально предлагал Японии Чичерин в июле 1918 г., когда ситуация была совершенно иной: «Мы готовы допустить японских граждан, стремящихся к мирному использованию естественных богатств в Сибири, к широкому участию в нашей промышленной и торговой жизни. Мы готовы, в случае если на то последует согласие Китая, отказаться от некоторых своих прав на часть Восточно-Китайской железной дороги и продать Японии южную ветку этой железной дороги, а также сделать ей и другие облегчения для вывоза японских продуктов и товаров в Россию. Мы готовы возобновить торговый тракт <договор, – В.М.> и рыболовную конвенцию с Японией, являющуюся источником благосостояния японского народа».[126] Однако тогда на эти предложения, которые Карахан и Чичерин делали японским дипломатам еще с декабря 1917 г., никакого ответа не последовало. В августе 1925 г. на страницах «Известий» Чичерин приветствовал (разумеется, не от себя лично) в перспективе «заключение новой рыболовной конвенции», получение Японией концессий не только на Северном Сахалине, но и «на нашей дальневосточной территории», «создание смешанного банка для финансирования экономических операций между СССР и Японией» и даже «развитие японской колонизации в тех частях Сибири, где по местным условиям и по политическим соображениям это окажется допустимым».[127]
Переговоры о выработке рыболовной конвенции вел лично посол Танака с помощью экспертов. Когда они забуксовали, в процесс включился Гото. Как это часто бывает, обе стороны считали свои требования разумными и законными, а требования противной стороны – завышенными и незаконными. Не вдаваясь в подробности, остановимся только на одном ключевом вопросе: Танака и Гото хотели официальных гарантий, что за японскими рыбопромышленниками будут сохранены все эксплуатировавшиеся ими ранее рыболовные участки, на что советское правительство не соглашалось, а поскольку речь шла о советских же территориальных водах, могло диктовать свои условия. 14 января политбюро приняло окончательную формулу, предложенную Чичериным и Караханом, в которой говорилось лишь о том, что «правительство СССР… готово считаться с тем, чтобы, в соответствии с указанной конвенцией, разумным и законным интересам японских подданных не был нанесен ущерб».