ных медиа и качество их аудитории способны развивать культуру общественного участия. Хабермас сделал похожий вывод, когда объяснял, почему расширенная публичная сфера, сформированная массмедиа, потеряла свой политический характер и осталась «публичной сферой лишь по внешнему виду»[1388].
И, наконец, третья перспектива – это надежда на лучшее развитие событий, когда альтернативная профессиональная журналистика разрастется и переместится с «периферии» в «ядро», изгнав оттуда прогосударственные медиа, проверив на себе новые бизнес-модели и технологии вовлечения аудитории, недоступные традиционным мейнстримовым СМИ, и отыскав эффективные пути отражения нападок режима. Баданин полон оптимизма по поводу этой перспективы, во-первых, потому что «существование и возникновение новых медиастартапов уже показало наличие самодостаточной аудитории и ее прирост», и, во-вторых, потому что эти медиа «выполняют важную социальную миссию – они не участвуют в сокрытии правды»[1389].
Альтернативные профессиональные издания уже сформировали небольшой, но достаточно активный медиарынок. Его игроки в большинстве своем специализируются на жанре расследования, имеющего огромный потенциал цитируемости, который – по аналогии с телевизионными рейтингами – помогает привлекать деньги рекламодателей. Как отмечает Кашин, культура журналистских расследований в сегодняшней России превосходит даже мировой уровень. Репортеры «не столько вскрывают нынешние тайны, сколько наколдовывают (так. – О. Л.) завтрашнюю Россию, в которой честная публикация будет вызывать отставки, а чиновники будут бояться воровать, понимая, что если, не дай Бог что, завтра над их дачами пролетит карающий квадрокоптер – ну и все, в лучшем случае конец карьере»[1390]. Один из журналистов, который в июле 2019‐го опубликовал расследование строительства элитной недвижимости Игоря Сечина[1391], определил профессиональную миссию журналиста в современной России как «дергать кого-то за усы, хвост, постукивать по плечу, любыми способами намекать – парни, мы тут все вокруг вас не слепые, мы все видим и все понимаем»[1392].
Альтернативные профессиональные журналисты видят «завтрашнюю» Россию по-разному. Молодое поколение высказывается оптимистичнее своих менторов. Однако ни у одной из групп нет четкого понимания, какие именно социальные изменения они хотели бы видеть в стране. Единственное, с чем они все согласны, – это то, что люди, которые хотят доискиваться правды и рассказывать ее, будут в обществе всегда, при любом режиме.
Татьяна ВайзерНеопросвещение как национальный проект медиапубличностиИмитация значимого диссенсуса в российских политических ток-шоу первой половины 2010‐х[1393]
Становление в России постсоветской медийной публичности в ее современном виде началось с 1990‐х годов. За это время она переживала периоды от относительной плюрализации и свободы от цензуры до полного подчинения всех центральных каналов и платформ официальному курсу государственной политики. В интересующие нас 2010‐е годы российская публичная сфера особенно драматично развивается в напряжении между либерализацией и монополизацией. С одной стороны, мы наблюдаем пролиферацию различных публичных пространств и дискурсов (интернет-форумов, новых каналов радио– и телевещения, новых городских и медийных публичных платформ). Они способствует формированию публичного языка, выведению ранее «незначимых» проблем в область общественно значимых и дискутируемых вопросов, расшатыванию монополии государства на табуированные или сакрализованные темы. С другой стороны, основные телевизионные каналы приватизируются государством и пропагандируют прогосударственную идеологию. Альтернативные либерально-демократические медиа («Дождь», «Новая газета», «Радио Свобода», «Эхо Москвы», «Медуза»[1394], «Кольта») вынуждены либо занимать более маргинальное положение, либо вводить платную подписку, что ограничивает аудиторию; в отдельных случаях они становятся объектами преследования. В начале 2010‐х годов правительство России приняло несколько законов и предприняло несколько шагов, ограничивших либеральные права и свободы прессы и возможности развития публичной сферы в России в целом. Среди них: монополизация основных государственных каналов российского телевидения, закрытие или преследование альтернативных медиа; апроприация прежде либерально-демократически настроенных телеканалов (РБК, еще ранее – НТВ); тенденция к унификации интерпретаций внутренних и международных политических процессов, попытка создания единого образа национальной истории; закон об «иностранном агенте» (2017), согласно которому все НКО должны были зарегистрироваться как иностранные агенты, если они получают финансирование из‐за рубежа (что ограничило их гражданскую активность); депортация иностранных журналистов независимых изданий и преследование общественных фигур, чье мнение (или обнаруживаемые ими факты) радикально расходилось с официальной позицией страны и т. д.
На этом фоне попытка построения в российской медиасреде публичного диалога в формате политических дискуссий видится нам особенно ценной. Столкновение разных и порой противоположных точек зрения в современном российском публичном пространстве является одним из способов формирования неунифицируемой политической общности. Мы сосредоточимся на первой половине 2010‐х годов, когда российская медиапубличность переживала относительный расцвет диалогического жанра, выраженный в многочисленных публичных дискуссиях, дебатах и ток-шоу. Нас будут интересовать российские политические ток-шоу, которые строятся как публичные дебаты по актуальным общественно-политическим вопросам, сталкивающие заведомо конфликтные точки зрения. Они позволяют увидеть, как устроена публичная медиасфера в России, как организуется пространство публичной коммуникации, кто становится участником публичной коммуникации, какие темы обсуждаются, каковы основные коммуникативные режимы этого публичного взаимодействия. Формат политического дебата, практикуемый в ток-шоу, в идеале призван развивать чувство конструктивного антагонизма, он учит участников аргументативно выражать свои и выслушивать чужие точки зрения, оценивать, сравнивать, солидаризироваться с одними позициями и дистанцироваться от других и, таким образом, формирует общественное мнение. В этой перспективе важно исследовать, каковы те условия, в которых эти различные позиции сталкиваются, насколько собеседники-оппоненты воспринимают друг друга и насколько конструктивен их диалог. Для того чтобы решить этот вопрос на российском материале, мы обратимся к нормативной теории публичной коммуникации в западной политической философии, на фоне которой те или иные элементы российских публичных дебатов выявляют свои значения.
В последние десятилетия в западной политической философии развивается дискуссия о том, на каких принципах должна основываться логика принятия политически значимых решений и взаимодействия в публичной сфере. Согласно одной традиции, принимаемые решения легитимны тогда и только тогда, когда они проходят процедуру публичного обсуждения, целью которого является достижение консенсуса. Стороны с альтернативными позициями встречаются за столом переговоров, чтобы выразить свои точки зрения, обсудить значимые для них вопросы и принять устраивающее всех решение. Такая модель широко практиковалась в европейских политических институциях со времен окончания Второй мировой войны с целью не допустить новой волны насилия и массовых деструкций. Нормативный идеал общественного консенсуса нашел наиболее полное воплощение в концепции коммуникативной рациональности позднего Ю. Хабермаса. Разработанный им принцип аргументативной дискуссии предполагал, что стороны обмениваются мнениями на языке аргументов, свободном от принуждения (давления, манипуляций, отсылок к догмам и авторитетам). Следовать принципам этики аргументативной дискуссии – значит исходить из того, что то или иное значение, претендующее на значимость для всех, не может быть утверждено монологически вне аргументативного обсуждения сторон, которых оно так или иначе касается либо которых так или иначе касаются следствия принятия этой нормы. Принципы инклюзивной (то есть включающей всех заинтересованных сторон) аргументативной дискуссии (в терминах Хабермаса «идеальная речевая ситуация») формулируются следующим образом: каждый человек достоин уважения и признания; любой человек, способный к этике аргументативной дискуссии, может быть включен в ситуацию коммуникации; каждый владеющий языком и дееспособный субъект может принять участие в дискурсе; каждый может ставить под вопрос любое утверждение; каждый может вводить в дискурс любое утверждение; каждый может выражать свои установки, желания и потребности; никакое принуждение, господствующее вне или внутри дискурса, не должно мешать никому из говорящих реализовать свои права, определенные в вышеназванных пунктах[1395].
Эта консенсуальная модель публичной сферы была продуктивна во многих отношениях: она дала действенные инструменты для решения многих общественно значимых задач, разрешения социальных и политических конфликтов, нахождения хотя бы условного общего языка в послевоенном европейском пространстве. Тем не менее в 1990–2000‐е годы она породила несколько концептуальных «поколений» критики, упрекающих ее в лого– и рациоцентризме, европоцентризме и маскулиноцентризме. Основные упреки к консенсуальной модели были следующие: мы слишком разные и укорененные в своих традициях, культурных контекстах и т. д., чтобы можно было найти общий язык и договориться; было бы иллюзией считать, что возможна некая единая для всех (в данном случае – формальная, ориентированная на аргументацию) рациональность, которую могли бы разделить все потенциальные участники переговоров, а также что публичное пространство доступно всем потенциальным участникам. Согласно этой критической традиции, в современном плюралистическом обществе любой консенсус будет неизбежно неполным, мнимым и чреватым механизмами исключения.