Одним из систематических критиков консенсуальной модели была автор концепции агонистической демократии, бельгийский политический философ Шанталь Муфф. В ее логике либеральные консенсуальные теории не работают в контексте современного мультикультурого, мультиконфессионального общества, потому что нами движут аффективные, иррациональные страсти, одновременно обусловленные нашими мы-идентичностями и формирующие их. Эти аффективные основания наших идентичностей нельзя унифицировать или рационализовать в консенсусе, они несводимы друг к другу, более того, как только выдвигается притязание на то, что консенсус найден, он неизбежно подавляет или вытесняет чьи-то интересы. Любой консенсус поэтому «седиментируется» в гегемонический порядок. Единственный способ избегать такого рода гегемоний или сопротивляться им – это сохранять право на антагонизм. Однако для того, чтобы антагонизм не превращался в уничтожение противника, Муфф разрабатывает такую концепцию политического, которая позволила бы легитимировать конфликт в общем публичном пространстве. Стороны соглашаются разделять общее политическое пространство, сохраняя за собой право на содержательные разногласия. Оппонент в этой системе координат перестает быть врагом или конкурентом, он становится (непримиримым) соучастником общего символического пространства борьбы. В наличии и динамике этой борьбы Муфф и видит смысл политического (the political) в отличие от политики (politics) как базовой структуры социальных институтов и практик, функционирующих на гегемонических основаниях. Иными словами, демократия выступает у нее синонимом непримиримого плюрализма, несводимого к согласию. Функция публичной сферы, в ее логике, состоит в том, чтобы, проявив различия, легитимировать конфликт как ключевую составляющую политического. «Вопрос заключается не в том, – пишет она, – как достичь компромисса между конкурирующими интересами, и не в том, как достичь „рационального“, то есть полностью включающего согласия, согласия без исключения», – а в том, чтобы проявить в публичной сфере антагонистические интересы и ценности. И далее: «[Агонистическая модель демократической политики] бросает вызов распространенной идее о том, что публичное пространство считается территорией, где может потенциально возникнуть согласие. С точки зрения агонистической модели, напротив, публичное пространство – это поле битвы, где сталкиваются различные гегемонистские проекты, не имея никакой возможности последующего примирения»[1396]. Таким образом, Муфф не только подвергает критике консенсуальную модель, но и дает новую трактовку концепта публичной сферы: это символическое пространство легитимации диссенсуальных позиций. Ее модель агонистической демократии стала отправной точкой для развития концепции значимого диссенсуса в 1990–2000‐е годы, а диссенсуальный характер публичной сферы начал мыслиться нормой зрелой (mature) демократии. В рамках этой традиции считается, что если публичное пространство выдерживает определенный градус конфликтности, это тем более продуктивно для развития гражданского общества.
Вместе с тем теории значимого диссенсуса не дают нам достаточно ресурсов, чтобы понять, как артикулировать диссенсус в публичной сфере недеструктивным для участников образом. Какие публичные пространства будут для этого пригодны? Как должна (если должна) регламентироваться эта публичная коммуникация? Что должно мотивировать участников друг друга слушать или по крайней мере соблюдать границы? Отчасти ответы на эти вопросы дает теория аудиальной демократии. Будучи концептуальной наследницей диссенсуальных теорий, она исходит из того, что разногласие является нормой политической жизни, но для его артикуляции в публичном пространстве недостаточно иметь право голоса – надо также уметь (а значит – учиться) слушать выразителя другой альтернативной позиции. Умение слушать не предполагает, что мы соглашаемся с нашим оппонентом содержательно, – оно лишь означает, что мы признаем его право на альтернативное мнение и вслушиваемся в содержание его позиции. Слух необязательно должен быть эмпатическим – напротив, необходимость в нем возникает именно там, где мы с оппонентом несогласны. В каком-то смысле этический императив аудиального внимания учит нас именно тому, как не соглашаться друг с другом взаимно уважительным образом. Он позволяет выстроить общее коммуникативное поле, общий горизонт (разных или взаимоотрицающих) значений и артикулировать конфликты недеструктивным образом[1397].
В свете очерченной выше дискуссии нам будет важно понять, в каком направлении развивается сегодня российская публичная культура медиадебатов, полемики, дискуссии, диалога. Какие коммуникативные инструменты и техники ей доступны, а какие и почему нет. В какой степени она инклюзивна или какие механизмы исключения и в силу каких причин в ней запускаются. В какой степени она артикулирует формат консенсуса, мнимого консенсуса, значимого диссенсуса или мнимого диссенсуса.
Примечательно, что в тех немногочисленных исследованиях современной российской публичности, которые мы имеем, для описания российской публичной сферы чаще всего используются метафоры «публичной немоты», афазии или атрофии публичного языка. Так, например, авторы сборника «„Синдром публичной немоты“. История и современные практики публичных дебатов в России», опираясь в целом на хабермасовский нормативный идеал ведения публичной дискуссии, который уже в течение нескольких десятилетий реализуется в американских и европейских практиках, говорят об отсутствии в России публичной сферы или «публичной немоте»: обсуждение повседневных и глобальных общественно-политических проблем не стало значимым элементом российского общественного опыта, для публичных обсуждений в России нехарактерна ориентация на взаимопонимание, у участников отсутствуют навыки ведения публичных дискуссий (как то: взаимное уважение, умение слушать, способность выражать себя на языке аргументов)[1398].
Соглашаясь в целом с метафорой «публичной немоты» (дефицита навыков публичного обсуждения в России), мы попытаемся показать, что российская медиапубличность первой половины 2010‐х, напротив, переживает расцвет жанра публичных дебатов, которые ставят своей целью развитие культуры значимого диссенсуса в России. На примере российской медийной публичности мы попробуем дать иллюстрацию как к обозначенной выше западной дискуссии, так и к отмечаемой исследователями ситуации публичной «афазии». Иллюстрация будет дана на материале телепередач центрального российского телевидения в жанре «публичные дебаты»: «Право голоса» Романа Бабаяна (ТВЦ), «Право знать!» Сергея Минаева (ТВЦ) и «Поединок» Владимира Соловьева («Россия 1») с 2010‐го по 2014 год. Все три передачи транслировались в часы пик вечернего медийного времени российского телевидения и собирали большие аудитории.
Дебаты – важный жанр для становления публичной сферы, легитимации ее диссенсуального (конфликтного, плюралистического) характера. Это особенно важно в условиях идеологически дискурсивной монополизации политической жизни современной России, когда несмотря на формальную многопартийность большинство голосов (в парламенте и на выборах) со значительным отрывом отдается ведущей партии «Единая Россия». Последняя исповедует неоконсервативный курс внутренней политики и занимает четко выраженную пророссийскую, антизападную позицию во внешней. Поэтому определенный политический и рефлексивный герметизм является характерной чертой российской публичной жизни. В этом отношении медиапроекты, которые позиционируют себя как публичные дебаты, разнообразят единый метанарратив официальной государственной идеологии. По крайней мере на декларативном уровне они реализуют тот самый состязательный сценарий публичных дискуссий, о котором Гладарев писал как о наиболее продуктивном. С другой стороны, они претендуют на то, чтобы практиковать разнообразие и множественность, которые провозглашались официальными лицами государства как один из элементов национальной и международной политики ранних 2010‐х годов[1399]. Столкновение альтернативных политических позиций в час-пиковое медийное время дает возможность телезрителям солидаризироваться с одной из позиций, услышать другие точки зрения и почувствовать себя сопричастными единому пространству публичной сферы.
Официально телепередача Романа Бабаяна позиционирует себя следующим образом: «„Право голоса“ – это место для дискуссий и арена для политических баталий. Мы задаем актуальные вопросы и не ограничиваемся простыми ответами. Мы хотим услышать все точки зрения. Нам важно знать, куда идет страна и что нужно ее гражданам. Для нас нет запретных тем и неинтересных мнений. В нашей программе всегда включен микрофон для тех, кто неравнодушен и не хочет молчать. Потому что „Право голоса“ есть у каждого!»[1400] В этой формулировке для нас важно несколько моментов. Во-первых, передача представляет собой открытое публичное пространство, где возможно выражение позиций. Во-вторых, предполагается, что эти позиции будут конфликтующими. В-третьих, эти дискуссии касаются значимых для российского общества вопросов. В-четвертых, модальность высказывания строится в виде вопросов, а не монолога. В-пятых, подчеркивается значимость выслушивания чужой точки зрения, а не только права высказывания. В-шестых, декларируется инклюзивный характер соучастия: каждый потенциально может быть включен в дискурс.
Публичная площадка телепередачи представляет собой своего рода медиаагору, где пространство поделено между сторонниками разных позиций и наблюдающими экспертами. Каждая из трех сторон насчитывает по четыре участника, то есть всего двенадцать участников и один ведущий. Задается отправная точка – тема, далее следуют ключевые вопросы от ведущего ко всей дискуссии, далее ведущий обращается к одному из участников с вопросом, передавая право голоса от одного к другому.