ло изначально направлено расследование.
Для меня в данном случае важнее, что диалог между Усмановым и Навальным и внимание, которое он к себе привлек, можно считать объективными симптомами того состояния, в котором оказался российский политический дискурс за семнадцать лет (на тот момент) путинской власти. Перепалка на YouTube, которая в данном случае приобрела статус публичной дискуссии, привела к личному – по крайней мере виртуальному – столкновению между двумя политическими оппонентами в ситуации, когда те, кто наделен властью, обычно не стремятся просто говорить, потому что обладают исключительным правом действовать. В той мере, в какой такие дискуссии свидетельствуют о том, что элита вынуждена публично отвечать за свои действия, их, несомненно, следует приветствовать. Но с точки зрения как формы, так и содержания они лишь жалкая пародия на оживленный обмен мнениями, который предполагают традиционные публичные дебаты. Такой формат позволил одной стороне уклониться от ответа на обвинения другой, опровергать эти обвинения стало необязательно, а все напряжение, которое создается в таких дискуссиях за счет эффекта присутствия, сошло на нет. И в словах Явлинского об отсутствии более обширных институтов гражданского общества есть доля истины. Из-за их отсутствия возникает сомнение, что социальное может преобразоваться в гражданское, а затем и в политическое, но все же дискуссия в интернете лучше, чем отсутствие таковой. Кроме того, в плане содержания можно сказать, что обмен видеороликами не так уж далек от дебатов «вживую», которые в эпоху телевидения тоже могут восприниматься как «пиар-шоу», если воспользоваться выражением Явлинского. И, в конце концов, все эти недостатки объясняются скорее не ограниченными возможностями самого канала, а тем, каким образом он используется, равно как и тем, что публичная дискуссия в России всегда носила весьма условный характер[1491]. В то же время посты Навального оказались более успешными в другом отношении – они побудили его сторонников к действиям и к участию в публичных демонстрациях. Почти все посты Навального – и сами видеоролики, и прикрепленные к ним комментарии – содержали призывы принять участие в акциях протеста на День России и склонить к тому же других. Несмотря на то что несанкционированные протесты запрещены федеральным законодательством, 12 июня около 50–98 тысяч граждан в 154 российских городах вышли на улицы – среди них было много тех, для кого интернет является естественной средой обитания и основным, если не единственным источником информации[1492]. Учитывая, что Навальному доступ к популярным СМИ, по сути, закрыт, логично предположить, что разоблачения Медведева, Усманова и других высших чиновников, которых Навальный обвинил в коррупции, сыграли ключевую роль в организации массовых протестов. Поэтому правильнее было бы сказать не то, что в России отсутствует публичная сфера или «суд общественного мнения», а что за почти двадцать лет путинского режима официальный политический дискурс в России испытывает все большее давление со стороны другой, сетевой публичной сферы, которая предоставляет гражданам альтернативные каналы и язык для восприятия, отображения и критики окружающих их реалий. Интернет и социальные сети сделали расстановку сил в дискуссии менее однозначной: слова приобрели больший вес за счет влиятельности социальных медиа, которые, будучи изначально средством частной коммуникации, дали возможность распространять информацию и воздействовать на общественное мнение. На риторическом уровне это воздействие проявляется в форме нового языка публичной критики, изобилующего мемами и создающего альтернативу традиционному делению на «официальный» и «неофициальный» дискурс. Как видно из рассмотренного случая, контролировать эту альтернативную среду властям удается с переменным успехом, поэтому они все чаще прибегают к законодательным мерам, чтобы ограничить свободу высказывания в Сети (о чем свидетельствует закон, который был принят в марте 2019 года, запрещающий выражать в интернете «неуважение к власти»). Если это действительно так, то борьба будет происходить прежде всего между, с одной стороны, распространением, утверждением и все большей влиятельностью политических дискуссий в интернете, что объясняется демографическими факторами, и, с другой стороны, попытками существующих государственных институтов контролировать, сдерживать и как-то ограничивать свободные и открытые дебаты в Сети[1493].
Эллен Руттен[1494]Несовершенство и публичная сфера: Эпилог[1495]
Сборник «Несовершенная публичная сфера» – это не просто диалог с мышлением Хабермаса и его оппонентов. Авторы сборника предлагают коллективный взгляд на русскую историю через призму публичности и публичной речи. Их анализ помогает понять, как работали и работают в русскоязычных сообществах различные формы дебатов, полемики, творческих проектов, пропаганды, а также контроля и насилия со стороны различных социальных сил, от государственных до радикально оппозиционных.
Польза такого взгляда на историю давно известна русскоязычным исследователям: Хабермаса охотно переводят и читают на русском еще с конца 1990‐х, а в русскоязычном научном дискурсе его идеи встречаются в монографиях, сборниках и учебниках самых разных дисциплин, включая право, социологию, политологию, историографию и исследования медиа (в качестве особенно плодотворного примера уже была упомянута недавно изданная история публичных дебатов под редакцией Николая Вахтина и Бориса Фирсова)[1496].
Ценность данного сборника состоит в систематической работе авторов с социальными вопросами, впервые заданными Хабермасом и его критиками. Понятие «публичная сфера» для его составителей не просто полезный концепт для работы с русскоязычными материалами. Весь сборник построен вокруг двух ключевых вопросов: что происходит, когда теория или, лучше, теории публичной сферы применяются к разным периодам русской истории и как, в свою очередь, русские кейсы могут уточнять или сгущать существующие концептуализации публичности? Отталкиваясь от этих двух взаимосвязанных центральных вопросов, авторы задают другие, более детальные: какие формы и функции принимала публичная сфера в течение российской истории? Какие принимает она сегодня? Как и почему режимы публичности менялись в России со временем? Как выглядят их материальные инфраструктуры? Кто формирует эти режимы? Кто ответствен за интервенции и изменения в российской публичной сфере? Наконец, корректно ли говорить о подобной якобы гегемонической сфере или правильнее рассуждать о множественных, противоборствующих «публичных сферах»? И если так, то как разные публичные сферы и дискурсы соотносятся и конкурируют внутри России? Авторы сборника работают с этими вопросами в хронологически упорядоченных главах. Изучая режимы публичности – от культуры публичной речи Карамзина до блогов и политических ток-шоу 2010‐х, – они рисуют масштабное и яркое историческое полотно, а составители справедливо отрекаются от попытки подвести его детали под кальку общих выводов.
И все же трудно не заметить красную нить, проходящую через все работы сборника. Я говорю о теме, звучащей в самом названии книги, – о противоречивости и принципиальном несовершенстве обсуждаемых публичных режимов. О том, что отечественные социальные практики до некоторой степени «свидетельствуют о структурном несовершенстве российской публичной сферы», пишут составители во введении. Действительно, авторы сборника не раз показывают, как нормы классических теорий публичности сталкиваются с не поддающейся четкой регламентации или идеальной концептуализации реальностью. В обсуждаемых анализах реальность основана скорее на парадоксах, разногласиях и произвольностях, чем на общих интересах и консенсусе – центральных концептах ранних теоретизаций публичной сферы. Да, при Александре I действительно ценилось общественное мнение, однако, как показывает Виктория Фреде, на практике политики нередко придавали статус общественного мнения случайным взглядам, делая это исключительно для продвижения собственной политической повестки дня. Да, утверждает Джон Нельсон, в 1880‐е годы императорское разрешение открыть частные театры приветствовалось публикой, но это же решение подпитывало и публичные протесты против царской политики «официальной народности». В послевоенном СССР письма правозащитников на западные радиоканалы и вправду способствовали свободной общественной дискуссии, но, как пишет Ольга Розенблюм, для настоящей публичной полемики этого оказалось недостаточно. Схожий парадокс наблюдался и в 2010‐е годы: тогда публичный медиадискурс, правда, присутствовал, но, по словам Татьяны Вайзер, был предобусловлен «колонизацией основных средств массовой информации и фактической государственной идеологией». А Майкл Горэм показывает, что, хотя видеобитва Алексея Навального и Алишера Усманова является слабой альтернативой полноценной общественной полемике, нашумевшее видеообращение последнего демонстрирует, что правящая элита старается обосновывать свое поведение в соцсетях.
Работа с общественным мнением при Александре I, императорский протестный театр и видеобитвы современных медиа, письма 1960‐х – лишь четыре примера из обширного списка противоречивых, неидеальных и развивающихся российских публичных режимов, которые встречаются в этой книге. В распространенности подобных «несовершенных» публичных сфер в русской истории можно, увы, усмотреть подтверждение клише о России как о несовершенной, нерациональной или «хрупкой» нации[1497]