. О том, что русскую историю порой так и прочитывают, свидетельствуют исследования антрополога Дейл Песмен, в начале 1990‐х задавшей жителям Омска вопрос: что означает для вас миф русской души сегодня, в контексте постсоветской общественной жизни? В ответах, пишет Песмен, омичи постоянно возвращались к образам «загадок, гибридности, парадокса, тайны, отсутствия ясности, чудовищности и хаоса», причем они «кооптировали эти „несовершенства“… как положительно оцениваемые аспекты национального характера»[1498].
Подобные прочтения уникально «несовершенной-но-хорошей» русскости интересны для дискурс-аналитиков, но их фактическая основа не особо богата. Более верным и плодотворным мне представляется другой вывод. Как отмечают составители сборника, в русской истории наблюдается как частая смена, так и повторяющаяся неустойчивость делиберативных практик. Рассматриваемые на этом фоне кейсы сборника представляют собой материал, четко показывающий принципиальное – и отнюдь не «уникально русское» – несовершенство публичной сферы. На это более фундаментальное общественное несовершенство – и на коллизию между теорией нейтральной, гармоничной публичной сферы и практикой многоголосной реальности конкуренции и конфликта – неоднократно указывали сами теоретики публичных режимов[1499]. Джон Ролз, например, ссылался на нехватку «полной правды» в политике и кардинальное «несовершенство» публичного разума не как на проблемы, которые нужно решить, а как на факты жизни, которые нужно принять[1500]. Неидеальность публичной сферы становится ключевой темой и в поздней феминистской и постколониальной критике теоретизации публичности. Согласно утверждению экспертки по политической коммуникации Веену Раман, лишь «смешанная модель делиберации внутри несовершенной публичной сферы» может помочь проанализировать публичные культуры современной Индии[1501]. Только такая модель, пишет Раман, может содействовать пониманию «публичной сферы, в которой доминирующие нормы и структуры коллективной жизни были изменены посредством реальных практик в кризисные периоды»[1502].
Сборник продолжает важную работу Раман и других исследователей, показывающих иллюзорность идеи нейтральной, гладко функционирующей публичной сферы. Ее авторы осознают, что, как пишет в своей главе Стивен Ловелл, «слишком уж часто публичная сфера не дотягивает до высокой планки», установленной классической теорией публичности. Материалы русской истории, где расхождение теории и практики, согласно Ловеллу, самоочевидно, дают отличный повод «не… отвергнуть концепцию Хабермаса, а… доработать, чтобы сделать применимой и к „смешанным“ случаям, сочетающим в себе „буржуазные“ и „абсолютистские“ черты».
Несовершенство в данном контексте не исключительно (и совсем не обязательно) негативный концепт. Конечно, ни пропаганда, ни террор, ни насилие не могут быть оправданы никогда: у мерзости сталинского террора нет «своих плюсов». Но в предыдущих главах также обсуждались публичные режимы, которые неидеальны в другом, более положительном смысле, – например, альтернативные выставки второй половины 1970‐х годов. Анализ этих выставок, проведенный Мариной Максимовой, подтверждает недавние исследования, уточняющие традиционный взгляд на эпоху как на период монолитного социального застоя. Неофициальные выставки, по словам Максимовой, были примерами новых манифестаций публичной жизни, успевшими ускользнуть от неадекватного государственного контроля. Другой пример – неуклюжесть советских коверных клоунов, описанная Анной Ганжой: их «неидеальные» образы представляли альтернативу советскому идеалу нового человека в новом теле, а фигура «более реалистичного», неумелого клоуна помогала гражданам справиться с эмоциональным давлением жесткого идеала.
Неудивительно, что недостаточный контроль властей и неловкий контргерой приветствовались в советском обществе, где несовершенство функционировало как путь от контроля к убежищу, от террора к безопасности. Так происходит всегда, когда недостаток – качество репрессивного режима или, как в случае советских клоунов, свойство его символов.
Но несовершенство может действовать как положительная категория не только в репрессивных публичных режимах. Философ Игорь Померанц понимает ту же категорию как незаменимое условие для «реального общества», которое
всегда перекошено – либо в сторону чрезмерного рационализма, к дробным решениям, либо в сторону иррационализма, к загадке целого. Скажем, экономически ориентированное общество всегда перекошено в сторону эффективности (и следовательно, свободной инициативы) или в сторону социальной защищенности, которая тормозит инициативу. И принципиально не может быть абсолютно совершенного общества. Наиболее совершенное общество – это общество, сознающее свое несовершенство и время от времени его исправляющее, двигаясь от одного перекоса к другому[1503].
Важно оговориться, что принципиально перекошенное общество Померанца не следует путать с тем, что английский философ Энтони Квинтон назвал «политикой несовершенства» консервативных мыслителей. Те видят в моральном и «интеллектуальном несовершенстве человеческой личности» повод для утверждения превосходства сильной социальной инфраструктуры над личной автономией и свободой[1504]. Померанц, наоборот, категорически ставит нарочито неавторитарную текучесть и несовершенство выше стремления к идеально организованному обществу.
В этом Померанц не одинок. Еще Исайя Берлин называл общественный «поиск совершенства» «рецептом для кровопролития»[1505]. В этих словах Берлин, в свою очередь, следует старой традиции, в которой социальные критики не осуждают, а хвалят несовершенство и провал как общественные блага[1506]. Эта богатая традиция более чем жива сегодня. Именно ей следовала постколониальный теоретик Лила Ганди, в середине 2010‐х годов провозгласившая «моральное несовершенство» продуктивным ответом на общую западную «культуру перфекционизма»[1507]. За чрезмерный перфекционизм Ганди критиковала и империализм, и фашизм, и либерализм. В рамках этой же традиции действовал бельгийский журналист Йоэль Де Кеулаер, когда в 2019 году он прославил «неидеальную систему» публичности – и в особенности демократичной публичности – в книге под названием «Ура! Демократия несовершенна»[1508]. «Демократия, – уверяет читателей Де Кеулаер, – неудовлетворительна, неуловима, несправедлива, непримирима, неразумна и невозможна. Да здравствует демократия!»[1509]
Кризис вокруг COVID-19 только усилил старинный обычай не доверять совершенно идеальным публичным режимам. Весной 2020 года – в период широкой реализации карантинных мер по всему миру – критики карантинов стали охотно вспоминать о Мишеле Фуко, который в «Надзирать и наказывать» упоминает пандемии как наилучшую почву для идеально тоталитарного правления. «Город, пораженный чумой, – пишет Фуко, – пронизан донизу иерархией, слежкой, наблюдением, письмом; город, обездвиженный функционированием обширной державы, которая отчетливо проявляется во всех отдельных телах, – вот утопия совершенного управляемого города»[1510]. Фуко обращался к тем же классическим вопросам, которые звучат в нашем сборнике. Представляет ли совершенство проблему для мира делиберативных институций? Являются ли несовершенства, противоречия и провалы изъянами или, наоборот, условиями для здоровой публичной сферы? Одинаковы ответы на эти вопросы во всех регионах мира или, рассматриваемые в русской ситуации, они требуют иного подхода, чем, скажем, в английской?
В заключение я не буду вставать на защиту резких «да» или «нет» в качестве ответов на эти вопросы. Я позволю им повиснуть в воздухе, словно открытому концу богатой теоретической и эмпирической работы авторов сборника. Их анализы не очерчивают норму, не показывают нам, как именно должен выглядеть оптимальный публичный режим. Не демонстрируют они и насколько такой режим должен или не должен соответствовать теоретическим идеалам публичности – в России или в любом другом локальном контексте. Зато они предлагают богатую пищу для размышления об этих вопросах, немаловажных для будущего российской публичной сферы.
Аннотации и справки об авторах
Михаил Велижев, профессор факультета гуманитарных наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», Москва, mvelizhev@hse.ru
Ключевые слова: историография, политический язык, публичная сфера, Александр I, Карамзин
Аннотация: Статья посвящена проблеме адресации одного из ключевых текстов русского политико-философского канона XIX века – записки «О древней и новой России» Н. М. Карамзина. Автор показывает, что Карамзин как историограф был вовлечен в целую сеть придворных связей, предписывавших ему определенную роль в отношении его патрона и покровителя – императора Александра I. Резкая по тону и выводам записка «О древней и новой России» выглядела как нарушение придворного этикета – на этом основании автор отводит гипотезу о прямой адресации текста российскому монарху и предполагает, что в марте 1811 года при свидании с Александром в Твери Карамзин выступал прежде всего как автор создававшейся тогда «Истории государства Российского». Политиком же он стал поневоле – в тот момент, когда трактат, вопреки его желанию, оказался передан великой княгиней Екатериной Павловной императору.