В начале – середине XIX века Сибирь представляла собой политический, экономический придаток Российской империи. Реформы Сперанского (Устав об управлении инородцами 1822 года и др.) определили начало «короткого XIX века Сибири»[494], который можно назвать веком ожидания реформ. Сперанский не только сформировал специальную форму управления для сибирского региона, но и определил административно-правовое обособление Сибири от остальной империи, что впоследствии будет восприниматься как преграда для реформ и препятствие для интеграции региона в пространство Российской империи[495].
В результате высылки осужденных «декабристов» в Сибирь появилось новое социально-политическое явление – политическая ссылка[496]. Принудительное переселение политических ссыльных повлекло за собой перемещение языка просвещения, а также элементов общественности, которыми владели осужденные акторы. Деятельность политических ссыльных активизировала интерес центра к Сибири: рост литературных произведений способствовал трансформации консервативного образа региона[497]. «Декабризм» также повлиял на культурное развитие сибирского пространства: например, первыми, кто организовал библиотеки в Якутской области, были декабристы. В переписке и сочинениях декабристов впервые происходила актуализация проблем колониального угнетения и неравноправия в Сибири (Г. Батеньков), а также сравнение освоения Сибири с Северной Америкой – идея отделения Сибири от метрополии за счет собственных ресурсов (И. Пущин)[498]. Подобны и культурные интенции А. Бестужева-Марлинского, который одним из первых стал вводить коренные народы Сибири в область высокой литературы[499]. Большое значение для региона оказали польские восстания 1830 и 1863 годов, которые привели к наполнению пространства Сибири политическими активистами, также сыгравшими роль в формировании общественных движений в конце века[500].
Появление интеллектуальной прослойки в Сибири напрямую связано с развитием «подпольной публичности» в Петербурге. В период между 1850–1860‐ми годами в столичные университеты поступало большое количество студентов из провинций, одними из которых стала группа сибиряков[501]. Усвоив такие механизмы публичности, как критические обсуждения социально-политических и литературных текстов, дискуссии, публичные выступления, студенты организовали кружок сибирских патриотов, разбирая проблемы экономической, политической и культурной отсталости Сибири. Помимо этого, они критиковали правительственные меры, ходили на демонстрации, беседовали о революции и реформах в империи[502]. Важное интеллектуальное влияние на них оказали А. Герцен, Н. Чернышевский, их народнические идеи и труды, анархо-федералистские представления М. Бакунина, «свободолюбивая лирика» Т. Шевченко, а также «племенной федерализм» и автономизм профессора Н. Костомарова[503]. Однако наибольшее влияние на формирование групповой самоидентификации оказала концепция «областности», федерации самоуправляющихся областей А. Щапова, идеи которого основывались на примере колонизации Сибири.
В Петербурге были сформированы принципы будущей областнической концепции[504] на основе сравнения колониального опыта Сибири, Северной Америки, Австралии и Канады. Таким образом, сибирское областничество сформировалось из встречи молодой колониальной элиты и «просвещенной» метрополии[505]. Механизмы публичной активности, используемые сибирскими студентами в Петербурге, были усвоены ими и перенесены на пространство Сибири. Воодушевленные студенческими движениями столицы, народническими интенциями и общей лихорадочной обстановкой, молодые сибиряки возвращались в родной край с надеждой на мгновенные изменения: знаменитое «Дело об отделении Сибири от России и образование республики подобно Соединенным Штатам» 1865 года[506] ослабило радикальные интенции молодых сибирских патриотов. По признанию будущего лидера областничества Н. Ядринцева, «Дело» было следствием не сепаратизма, но истинной любви к Сибири и ее благам[507], хотя другой лидер областников Г. Потанин признавал, что идеи отделения действительно присутствовали в умах сибиряков. Радикализм и желание мгновенной трансформации Сибири не принесли желаемого результата – многие участники были осуждены и высланы за пределы региона.
Несмотря на административный контроль и цензуру в Сибири, «Дело» ознаменовало изменение активности сибиряков: из революционно-подпольной она превратилась в общественную, публичную деятельность, характерную для североамериканских интеллектуалов[508]. Находясь под влиянием североамериканской колониальной модели, областники также старались воспитать в сибиряках элементы критического мышления:
Переворот умов [в Сибири] и пополнение пустоты в [сибирских] головах – вот роль, нам предстоящая. А потому рядом с изучением материализма изучайте социальные доктрины и занимайтесь чтением исторических и публицистических сочинений, изучайте законы революции и реакции и политических переворотов, клонящихся как к объединению народностей, так и к сепаратизму, и главное при этом чтении – приравнение ко всему прочитанному судеб нашей родины – Сибири[509].
В последней трети XIX века в областнической среде происходил поиск языка самоописания, характеризовавшийся гибридным состоянием – с одной стороны, русские, с другой – колониальные элементы[510]. В противовес унификаторским тенденциям имперских элит областники разработали региональную программу, используя инструменты и категории теорий колониализма и национализма, а также опыт интеллектуалов Российской империи[511]. Помимо объявления Сибири колонией, программа закрепляла фактор особой «сибирско-русской народности», а также важную роль инородческого вопроса.
Для того чтобы добиться региональной идентификации (сибирского патриотизма[512]) со стороны населения, областники прибегли к использованию механизмов публичной сферы. За счет формирования местной прессы, публицистики, литературы, истории, живописи, музыки, поиска знаковых исторических фигур, организации публичных выступлений, лекций и кружков происходило зарождение общественного мнения среди читающей сибирской публики[513], которая, по мнению областников, должна была расширяться с каждым годом. Необходимым условием было требование от имперских властей регионального самоуправления, сибирского университета и решения инородческого вопроса, которое направлялось через печать (не случайно печатный орган областников «Восточное обозрение» находился в столице) и циркулировало в формировавшемся публичном пространстве. Подобная форма публичности была способом легитимации областнических идей и включения сибирских «национальных» окраин в общественное пространство. Одним из инструментов публичности стала разработка сибиряками альтернативного сценария празднования трехсотлетнего юбилея присоединения Сибири[514], в котором областники попытались заявить об отсталости Сибири, ее нуждах и развитии: не обошли стороной пример Америки, считая процесс индустриализации Соединенных Штатов идеальным для успеха «сибирского эксперимента»[515]. Одним из итогов стала публикация ведущей работы Ядринцева «Сибирь как колония»[516], получившей небывалое распространение как в Сибири, так и в столичных научных и общественных кругах.
Вопрос о строительстве сибирской железной дороги значился одним из центральных для обсуждения в сибирской публичной сфере. Действительно, в качестве линии коммуникации, трансфера технологий и дискурсов железная дорога играла важную роль во внутренней саморегуляции Сибири второй половины XIX – начала ХХ века[517]. Являясь имперским проектом, транссибирская железная дорога одновременно «сокращала» имперское пространство, предоставляя возможности для развития мобильности, и расширяла границы сфер влияния на востоке империи. Между 1850‐ми и 1870‐ми годами вышло более ста выпусков газет, в которых обсуждалось строительство магистрали[518]. Изначально областники в лице Ядринцева высказывались однозначно негативно, считая, что железнодорожное сообщение послужит имперскому центру только в качестве механизма транспортировки ресурсов, однако в дальнейшем и Ядринцев, и Потанин описывали развитие железнодорожного сообщения в положительном ключе[519].
Несомненно, элементы просвещения и публичной сферы прослеживаются в деятельности сибирских областников: расширяя пространство публичного на окраины Российской империи, Ядринцев и Потанин представляли собой аналогов людей письмен, способных печатным словом и публичной речью сформировать общественные настроения в Сибири. Однако речь не идет о функционировании классической публичной сферы: слабое развитие капитализма в Сибири, отсутствие или зарождение публики, недостаток общественных институций, административный контроль, усилившийся после «Дела», а также негомогенность пространства говорят скорее о плебейском типе публичной сферы; из‐за узости тем и круга лиц такую активность можно назвать подпольной. Несмотря на попытки областников активизировать сибирское общество, это не привело не только к отделению Сибири от метрополии по примеру Североамериканских штатов, но и даже к зарождению революционной сибирской группы – в таком случае самоуправляющаяся (независимая) Сибирь, воображаемая сибиряками на страницах печати, являлась лишь миражом.