[567]. В Великобритании этот процесс происходил медленнее, по крайней мере в высоких политических сферах. Хотя отчет о парламентских заседаниях («Хансард») часто воспринимали как стенограмму, большую часть XIX столетия его составляли из фрагментов газетных отчетов; лишь в 1877–1878 годах этот «официальный» отчет стал готовить профессиональный стенограф[568].
Как видно из этих примеров, прямой связи между стенографией и политической культурой нет. Конечно, в либеральной Америке стенография распространилась рано. Но так было и в гораздо менее либеральной Германии, а Великобритания, эталон либерализма, существенно от них отставала. Когда мы говорим о России, нельзя не отметить, что здесь не было института, который считался эталоном в любой публичной сфере, где использовалась стенография, – парламента.
Но публичная сфера необязательно должна быть либеральной или конституционной. На примере России, где стенография получила распространение, несмотря на самодержавие, мы наблюдаем разновидность противоречия, которое Хабермас связывает с абсолютизмом: с одной стороны, усиление государственной власти монарха, с другой – условия для развития публичности, которые создаются благодаря формированию государственных институтов. Изначально стенография в России была призвана способствовать укреплению и модернизации правительственных проектов, но она главным образом стимулировала возникновение либеральной (и радикальной) общественности. В большинстве земств считали, что гласность необходима для нормальной работы, и некоторые местные земские собрания стремились составлять как можно более полные отчеты о своей деятельности – в виде стенограмм. Впервые составлять и издавать такие отчеты начали в Санкт-Петербурге, а в 1860‐е годы эту практику переняли и в некоторых других городах (в частности, в Херсоне и Екатеринославе); заседания Московского земского собрания записывались стенографистами, но эти стенограммы не публиковались.
Однако рамки стенографической гласности были четко определены. В большинстве земств вопрос о стенограммах даже не поднимался. Конечно, отчасти это объяснялось нехваткой ресурсов – например, в уездных собраниях не было стенографистов, – но у представителей земств были, по-видимому, и более серьезные соображения. В земском собрании Елисаветграда сформировалось противоположное мнение: земства должны заручиться более основательной поддержкой закона, прежде чем публиковать такие подробные отчеты о своих заседаниях. С 1866 года материалы, издававшиеся земствами, проходили цензуру у губернатора, и было неясно, какие гарантии защиты есть у представителей земств, если они как-то неосторожно высказались на одном из таких заседаний, и существуют ли вообще эти гарантии[569]. Какой бы практики ни придерживались в отдельных собраниях, в целом доступ к более широкой аудитории для земств часто был ограничен. Как отмечалось в июне 1866 года в «Вестнике Европы», большинство земств не могли публиковать точные протоколы своих заседаний: лишь некоторые губернские газеты соглашались печатать полные отчеты[570].
И все же даже после того, как в 1867 году гласность в земствах была резко ограничена, и несмотря на то, что правительство упорно отвергало принципы конституционализма, стенография продолжала менять природу публичного высказывания в России и расширять его возможности. Наиболее важную роль она сыграла не в общественных собраниях, существовавших в России в зачаточном виде, а в судах. Главные газеты, выходившие в столицах, как «бульварные», так и серьезные, свободно публиковали стенографические отчеты – к тому же они не были стеснены цензурными ограничениями: все периодические издания имели право публиковать такие отчеты в рубрике, посвященной юридическим вопросам. Газеты очень подробно рассказывали о многих сенсационных процессах того времени, а иногда материалы этих процессов выходили отдельными изданиями. Так, в начале 1870‐х годов читатели могли пощекотать нервы красочным изложением дела скопцов, процесса над Верой Дмитриевой, обвиняемой в «краже и убийстве своего плода», и дела Мясниковых о подложном завещании, где один из подсудимых был не в себе, что возбуждало еще больший интерес к процессу[571].
Помимо откровенно сенсационных материалов такого рода, стенограммы давали читателям новую возможность – ознакомиться с (предположительно) дословной передачей устной речи простого народа в мировых судах, благодаря чему Россия могла увидеть (и «услышать») себя по-новому. Впечатление от таких публикаций усиливалось за счет того, что журналисты сопровождали их своими комментариями и делали репортажи. Луиз Макрейнольдс так характеризует издательскую политику одной бульварной газеты: «Если на страницах „Голоса“ печатались стенограммы, то издатели „Петербургского листка“ решили не докучать читателям „сухими отчетами“. Вместо этого они „отправляли в суд собственных корреспондентов, чтобы у читателей осталось впечатление живого рассказа с места событий“»[572]. Во многом именно газеты прославили некоторых адвокатов. Речи Ф. Н. Плевако (который, по рассказам, делал для себя лишь краткие заметки, а не записывал предварительно весь текст) пользовались огромным успехом у публики, поэтому хлопоты, которые он брал на себя, приводя с собой в суд собственного стенографа, были вполне оправданны[573].
Кроме того, стенографические отчеты о судебных процессах давали некоторым русским ораторам возможность коснуться политических тем – в первую очередь в ходе сенсационных дел 1870‐х годов. Начало политизации судебных процессов положило «нечаевское дело» 1871 года – второй по масштабу процесс за всю историю судебных слушаний до революции 1905 года: не менее 79 обвиняемых, в защиту которых выступало в общей сложности 23 адвоката. Правительству не удалось найти достаточно враждебно настроенных прокуроров или взять под контроль огромный интерес, который это дело вызвало у публики. Судебное заседание записывало не менее семи стенографистов. Они работали в парах, сменяя друг друга каждые 15–30 минут, и стенограмма этого процесса была опубликована в «Правительственном вестнике»[574]. Хотя вскоре стенограмму заменили кратким изложением происходящего, было уже слишком поздно: процесс вызвал главным образом сострадание к подсудимым, так как защитники – прежде всего Урусов и Спасович – сумели провести границу между мрачной, отталкивающей фигурой Нечаева и его несчастными последователями, нечаевцами. Государственные чиновники были шокированы мягкостью приговоров[575]. Последующие громкие процессы 1870‐х годов тоже обернулись неприятными для властей последствиями. В результате «Процесса ста девяноста трех» студенты, занимавшиеся революционной пропагандой в 1870‐х годах, предстали как жертвы, угнетенные царским режимом, и радикальные настроения разгорелись только ярче. Оправдательный приговор, который присяжные вынесли Вере Засулич в апреле 1878 года, поверг правительство в ужас, и с этих пор гласность судебных заседаний была серьезно ограничена. Тем не менее были и исключения из этого правила, когда у государства создавалась иллюзия, что оно может использовать публичную сферу в собственных интересах. Поразительно, но стенограмма процесса над народовольцами, причастными к убийству Александра II, была напечатана в «Правительственном вестнике». Хотя цензура сократила ее, купюры были не настолько существенными, чтобы читатели не смогли получить представление о политической программе подсудимых. Публика с жадностью поглощала эти материалы: газеты продавались по пятьдесят копеек за экземпляр – то есть в десять раз дороже обычного[576].
С 1881 года стенографии приходилось существовать в еще более жестких условиях, в особенности когда речь шла о судебных заседаниях. Началась эпоха контрреформ – Победоносцев принял твердое решение положить конец «говорильне» либеральной общественности. Придание огласке политических и других щекотливых процессов теперь было запрещено. Лишь совместными усилиями Владимир Короленко вместе с двумя другими журналистами смог составить нечто близкое к стенограмме скандального процесса над вотяками, которых обвиняли в человеческих жертвоприношениях[577]. Однако и в судах, и в других местах по-прежнему произносилось множество публичных речей. Такие московские ораторы, как историк В. О. Ключевский, уже упоминавшийся адвокат Ф. Н. Плевако и Н. А. Алексеев, занимавший во второй половине 1880‐х годов должность московского городского головы, прославились своим риторическим мастерством[578]. Среди тех, кто выиграл от политики контрреформ, в первую очередь следует назвать элитарные церковные учреждения, а духовные академии начали подготовку богословов с блестящим образованием, из среды которых впоследствии вышли некоторые из наиболее выдающихся русских ораторов[579]. После отмены театральной монополии в 1882 году начался расцвет театра, особенно ярко проявившийся в Малом театре в Москве[580].
Однако нас в данном случае больше интересует то обстоятельство, что образованное русское общество не забывало о политических последствиях, к которым могло приводить обнародование стенограмм. Хотя в России по-прежнему не было парламента, российская публика 1880‐х и 1890‐х годов, читавшая газеты, не могла не помнить, что 1870‐е годы были периодом, когда во многих странах Центральной и Восточной Европы утвердилась конституционная модель правления. Свой парламент (рейхстаг), о заседаниях которого публиковались пространные отчеты, был не только в объединенной Германии – парламентская система распространилась в славянских странах Юго-Восточной Европы, включая Болгарию и Сербию. В российских газетах того времени регулярно печатались отчеты о парламентских слушаниях почти во всех европейских государствах.