[721]. Однако индивиды сохраняли доступ к публичной сфере для того, чтобы жаловаться друг на друга или хвалить друг друга. Разумеется, жалобы советских граждан, которые подробно анализирует в своей работе Ф.-Кс. Нерар[722], были чрезвычайно обширным потоком. Но одновременно жалоба (и ее близнец – похвала) была функциональным жанром социалистической публичной сферы, доступным для использования индивидами. Сами решения, двигавшие плановую экономику, были вне критики, однако можно было пожаловаться на того или иного индивида (или группу индивидов), плохо справлявшегося с проведением плана в жизнь[723], или похвалить того, кто справлялся хорошо.
На эту функцию надстраивалась другая роль социалистической прессы – роль транслятора единообразной риторики, образности и мифологии, которые одновременно усиливали идеологически-пропагандистский эффект и наделяли высказывания прессы силой[724], а также роль медиатора, организующего обратную связь. По-видимому, в обоих случаях рядом с этими публичными сферами существовали и иные коммуникативные пространства, подвергавшиеся влиянию доминирующих сфер и одновременно противостоявшие им – такие пространства, как пролетарская публичная сфера Негта и Клюге по отношению к буржуазной публичной сфере Хабермаса. К примеру, Л. Захарова выделяет в СССР три вида публичных сфер: «полностью официальную плебисцитарно-аккламаторную публичную сферу, соответствующую советскому понятию общественности», «полуконтролируемую» зону завуалированной критики и, наконец, неофициальную и тайную зону, «существовавшую в нишах, оппозиционных режиму»[725]. Важную роль играл и пространственный фактор: социалистическая публичная сфера, как мы ее описали, была по большей части локализована в городах, будучи привязанной к крупным предприятиям, которые проходили через переоснащение либо строились заново[726]. В сельской местности, где в 1930‐х годах все еще проживало большинство граждан СССР, ситуация была иной.
Чтобы завершить наш анализ социалистической публичной сферы, нам остается сделать еще одно сравнение. Две роли советской публичной сферы были по-разному представлены на разных уровнях коммуникации: медиа общесоюзного охвата резко отличались от низового слоя городских и заводских газет. Это различие не бросается в глаза, однако анализ специфики социалистической публичной сферы позволяет его высветить: газеты общесоюзного охвата реализовали по преимуществу пропагандистскую роль, тогда как газеты локальные в большей степени воплощали роль организаторскую. Рассмотрим выпуск «Правды» за тот же день, 18 апреля 1931 года. Кажется, что лысьвенская газета копирует «Правду» до степени смешения – бóльшая часть материалов «Правды» посвящена актуальным проблемам хозяйственного строительства: МТС в Средней Азии, освоение Криворожского металлургического бассейна, организация речного транспорта, трудности освоения производства на Сталинградском тракторном заводе. «Правда» также напечатала несколько заметок о международном положении. Небольшая статья З. Г. Зангвиля, одного из разработчиков кредитной реформы, разъясняла читателям нововведения. Кроме того, «Правда» выступала и в роли организатора: третья страница газеты была почти полностью посвящена обмену посланиями между разными производственными коллективами (все они были из Тулы), вызывающими друг друга на соревнование. «Правда» критиковала и подгоняла строителей социализма на всем пространстве Союза, от Памира до Криворожья.
Какого типа контента практически не было в «Правде»? В ней отсутствовали материалы рабкоров. Это было обусловлено как общесоюзным масштабом работы «Правды», так и тем, что у центральных газет хватало профессиональных журналистов (которым на помощь всегда могли прийти свободно владевшие пером большевистские руководители типа Зангвиля). Различия в контенте определялись именно тем, что газетам локальных организаций приходилось участвовать не только в пропагандистском оправдании, но и в реальном управлении или, используя понятия Б. Цимбровского, в «производственной» функции.
Таким образом, социалистическая публичная сфера была принципиально важной частью экономической системы, сложившейся в ходе индустриализации СССР на рубеже 1920–1930‐х годов и включавшей также ряд других режимов трудовой организации (в том числе и разнообразные меры прямого принуждения). Коммуникацию, осуществлявшуюся в рамках этой сферы, нельзя свести только к вертикальному общению, к параллельно шедшей индоктринации сверху и отклику снизу. В городах, на производствах пресса играла роль самостоятельного актора, позволявшего индивидам и группам индивидов использовать риторику пропагандистов. Для социалистической публичной сферы не была принципиально важной демаркация между приватным и публичным. Вместе с тем эта публичная сфера не сводилась к тому, что Хабермас называет «репрезентацией». Локальные массмедиа социалистической публичной сферы были частью функционирования производственных и бытовых процессов, сконцентрированных в растущем советском городе и охватывающих относительно небольшое количество индивидов – работников конкретных предприятий и организаций. Основой для взаимодействия индивидов в публичном поле были в данном случае не отношения равных частных лиц, обсуждающих общие вопросы, а соревнование равных участников производственного процесса, обменивающихся жалобами, похвалами и обязательствами. Структура этой публичной сферы определялась не только общими чертами плановой экономики (товарный дефицит, соревнование, отсутствие частной собственности), но и социально-экономическим ландшафтом советского города эпохи индустриализации. Именно форсированное промышленное строительство, носившее проектный характер – строительство социализма, – наделяло соревнование смыслом. По мере завершения строительного проекта, своего исходного контекста формирования, социалистическая публичная сфера начинала функционировать иным образом; А. Юрчак называет это «перформативным сдвигом», связанным с исчезновением того метадискурса, который был способен изменять господствующую идеологию из внешней позиции. Теперь идеологический язык свелся к поддержанию формы, а не к «более-менее точному описанию фактов» (рабкоры Зоркий и Новый были бы этим недовольны!), а главным принципом «символического режима» стал «принцип вненаходимости». В позднесоветском обществе возникали «новые, неожиданные смыслы, интересы, отношения, способы существования, виды субъектности, сообщества и публики»[727]. Этот процесс можно считать процессом возникновения разных форм приватного в такой публичной сфере, которая была для этого в наименьшей степени приспособлена.
Остается кратко рассмотреть вопрос о том, существует ли преемственность между социалистической публичной сферой и реалиями современного постсоветского пространства. Может показаться, что такая преемственность существует. В конце концов, «материальные ценности» советской экономики, то есть те самые заводы и предприятия, работу которых когда-то позволяла организовывать социалистическая публичная сфера, после исчезновения породившей их экономики продолжили функционировать в новых, рыночных условиях, оказывая влияние на складывающуюся постсоветскую экономику. Никуда не исчезли и сложившиеся в социуме связи, приобретенные людьми навыки и умения – все эти «кирпичики» планового хозяйства оказались теперь материалом для возведения здания рыночной экономики…
Но с социалистической публичной сферой этого не случилось, ведь она – как и буржуазная публичная сфера, описанная Хабермасом, – не сводилась к инфраструктуре (медиа) либо к индивидам, участвовавшим в ней. Оставались в рабочем состоянии типографские производства и бумажные фабрики, сохраняли свои навыки публицисты, корреспонденты и художники, а на стены по-прежнему можно было вешать плакаты и стенгазеты. Однако исчезновение плановой экономики и распад советского государства означали полный и мгновенный крах социалистической публичной сферы. Сохранение одного из этих слагаемых, пожалуй, могло бы задержать крах: даже при изменении социально-экономической основы политическая «надстройка» была бы способна инкорпорировать отдельные элементы социалистической публичной сферы в новые реалии. Этого не случилось, и сегодняшняя российская публичная сфера, хотя и использовала старую инфраструктуру для своего роста, принципиально отличается от советской, а потому обязательным условием для ее содержательного анализа является отказ от заведомо тупиковой аналогии.
Анна Ганжа«И все мы похожи слегка на детей»Производство публики в советском цирке
Мириам Нейрик начинает свою книгу, посвященную истории советского цирка[728], рассказом о смерти Юрия Никулина в августе 1997 года и сопровождавшей ее беспрецедентной общественной реакции[729]. Нейрик отмечает уникальность разделяемой миллионами бывших советских граждан и преодолевающей любые социальные барьеры любви к человеку, делом жизни которого был цирк. Эта всенародная любовь к Никулину как к олицетворению советского цирка обязывает исследователя рассматривать цирк в СССР не только как популярное массовое зрелище, но и как важнейший коллективный опыт, опыт публичности, объединявший большинство советских людей[730].
Для того чтобы прояснить характер советской цирковой публичности и ее радикальной трансформации на протяжении нескольких десятилетий, необходимо обратиться к истории публичного. Ханна Арендт относит слово «публичный» к миру, понимаемому как пространство всеобщей открытости, видимости и слышимости, конституируемое совместной политической деятельностью людей. Гарантией реальности мира как публичного пространства является соединение множественности частных перспектив и тождества общего дела – полиса, республики