сти общества, к которой приглашали присоединиться. Открытые письма – жанр, присущий определенному кругу и поддержанный смежными кругами, – оказался формой, позволявшей увидеть сообщество, «круг» (студенческие компании, сотрудники научного института, кухни и т. п.) как «общество».
Открытое письмо, переданное по радио или перепечатанное на машинке, создавало впечатление общности, которая могла существовать лишь на бумаге и в эфире: подписанты могли не знать, кто еще подписал письмо, под которым они поставили свою подпись[958], они могли отказываться позже от самой подписи или от сознательности этого поступка. Текст жил своей жизнью, отдельной от той, что происходила на собраниях в институтах, прорабатывавших подписантов, и для читателей самиздата важен был той общностью, которая на самом деле не существовала или же, напротив, была шире (см. описанный С. Чуприниным случай, когда подписи под одним и тем же письмом собирали дважды, во второй раз не привлекая «молодых, обоих членов семьи, перспективных ученых» и др. и снизив количество подписей с нескольких сотен до нескольких десятков[959]). Эти подписи под письмом оказывались результатом иногда действительно встречи (подписи, собранные во время «процесса четырех» непосредственно перед зданием суда), но чаще, если подписей было много, если письма начинали претендовать на бóльшую репрезентативность, – символической встречи, псевдовстречи и, напротив, символического разрыва людей, продолжавших в реальности существовать в едином пространстве, кругу, сообществе и т. п.[960]
Псевдовстречи согласившихся друг с другом по какому-то одному вопросу, отсутствие дискуссии с адресатом полемики (на практике и на уровне риторики открытых писем), не-встреча на едином, физически конкретном и ощутимом поле обсуждения поднятых в открытых письмах вопросов – вот характеристики того образа публичного поля (the public), которое создавалось открытыми письмами, в свою очередь возникшими из реальных дискуссий – в домах, на шумных днях рождения или в небольшом кругу (the publics). Если понимать публику как людей, видящих друг друга (Арендт[961]) и вступающих в открытый и для самих дискутирующих, и для зрителей обмен мнениями, готовых убеждать и быть переубежденными (Шмитт[962]), то открытые письма конца 1960‐х годов позволят нам говорить не о существовании публичной сферы, а о развитии различных ее признаков: письмо, собравшее несколько сотен подписей, может быть понято как совместное действие, но лишь как совместное действие, осуществленное не только вне процесса дискуссии, но и помимо открытой коммуникации.
«Дискуссий не было»: в конце 1960‐х годов их не было не только в смысле отсутствия разногласий внутри одного круга или смежных кругов по вопросам самиздата (оценка Павла Литвинова), их не было также и в том полемическом пространстве, которое создавалось открытыми письмами. Полемика с недостойными ее адресатами в открытых письмах диссидентского круга оказалась столь же номинальной, как и дискуссия в открытых письмах, широко публиковавшихся советскими газетами. В 1970‐е, с развитием эмиграции и появлением эмигрантских периодических изданий, открытые письма обретут больше возможностей для полемики внутри (бывших) единомышленников, сохранив при этом и тенденцию к декларативности, которая не предполагала поля для спора[963].
Тимур АтнашевПереключая режимы публичностиКак Нина Андреева содействовала превращению гласности в свободу слова
Мы хотим проследить некоторые механизмы изменения режима публичности в период перестройки на примере дискуссии вокруг письма Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» в марте – апреле 1988 года. С одной стороны, знаменитый текст интересен сочетанием архаического раннесоветского языка со ссылками на запрещенные имена и неожиданно откровенным описанием идеологического противостояния «двух башен», которые атакуют социализм. Однако аргументы и язык текста недостаточны для понимания последствий его публикации. Нашей задачей будет восстановить политический контекст появления письма и действия ключевых участников политической и идеологической борьбы вокруг этого текста, которые повлияли на то, что именно услышала в этом высказывании каждая из сторон. В ходе борьбы вокруг интерпретации несколько раз менялся статус текста («письмо в редакцию», «эталон», «манифест консервативных сил»). В результате этой борьбы менялся режим публичной коммуникации – представления участников о границах и последствиях допустимых политических высказываний.
Случай Нины Андреевой стал ключевой вехой в процессе трансформации режима публичности от управляемой гласности 1986–1987 годов к полной свободе слова в 1991 году вопреки целям и противоречивым представлениям большинства участников дискуссии. Внутренне противоречивый канон советских норм публичных политических дискуссий включал в себя представление о священном характере политического режима, своеобразный культ предков, представления о научном и проверяемом в споре характере советской идеологической доктрины, установку на гласность как инструмент борьбы с бюрократизмом и тезис о приоритете политического единства над дискуссиями, ведущими к расколу (запрет на фракции). В 1988 году члены Политбюро также поддерживали «ленинские» идеи гласности и самоуправления для решения главной проблемы – бюрократизма. Полемика вокруг письма может быть достроена ex post как серия не продуманных участниками и историками советских апорий о свободе публичной дискуссии и единстве власти. Мы возьмем на себя смелость их воспроизвести.
Мы можем также ответить на обсуждавшийся участниками и историками вопрос: был ли тайный заказчик письма, «водивший пером» Нины Андреевой? По всей видимости, нет.
Вплоть до осени 1987 года инициатива в перестройке принадлежала коалиции реформаторов вокруг Михаила Горбачева, включавшей Егора Лигачева, Николая Рыжкова, Виктора Чебрикова, Эдуарда Шеварднадзе, Александра Яковлева, а также большую группу советников и экспертов. Игроки вне и внутри команды могли поддерживать, адаптировать на свой лад или не доверять новым инициативам, но не могли публично критиковать лидера. Ряд экономических реформ, проводившихся в рамках политики «ускорения» в 1985–1987 годах (сухой закон, борьба с нетрудовыми доходами, легализация ИТД – индивидуальной трудовой деятельности, инвестиции в машиностроение), был реализован без видимого сопротивления. Они дали краткосрочный, затухающий экономический рост в сочетании со снижением доходов, увеличением расходов и ростом долга[964].
В первые годы Лигачев, Яковлев и Горбачев единодушно призывали к большей гласности и открытости, в том числе к честности в отношении к прошлому. Для большинства в команде реформаторов, включая второго секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева или главного редактора «Советской России» Валентина Чикина, гласность представлялась инструментом борьбы с узкокорыстным «бюрократизмом» и служила обоснованием необходимости реформ. Александр Яковлев, на тот момент член Политбюро и секретарь ЦК КПСС, ответственный за вопросы идеологии, информации и культуры, имел гораздо более радикальные взгляды. Он видел гласность как инструмент трансформации политической системы в сторону двухпартийной социал-демократии – через критическое переосмысление советской истории в контексте мирового опыта, с которым он был хорошо знаком как посол СССР в Канаде[965]. Эта аппаратная борьба Лигачева, по должности старшего в этом тандеме, и Яковлева, непосредственно курировавшего вопросы идеологии в должности секретаря ЦК, за оперативный контроль над идеологической повесткой и над главными редакторами ведущих средств массовой коммуникации расширяла спектр высказываемых в прессе мнений и публикуемых художественных произведений, но не отменяла контролируемого характера гласности.
Основной стратегией Яковлева, который сыграл наиболее значительную роль в расширении границ гласности, был личный патронаж главредов изданий, в которых точечно публиковались запрещенные произведения и смелые публицистические статьи, рассказывавшие о НЭПе, коллективизации и репрессиях, а также личной роли Сталина, Бухарина и других большевиков, имена которых еще недавно публично не упоминались[966]. Растущая популярность таких изданий, как «Огонек», «Московские новости», «Новый мир» и «Наука и жизнь», давала Яковлеву преимущество над Лигачевым, который не имел своих «золотых перьев» и пытался воздействовать угрозами и установочными встречами. Номера журналов, публиковавших ранее запрещенные литературные произведения, становились бестселлерами[967]. С лета 1987 года Егор Лигачев и официальные лица, ответственные за пропаганду и воспитание, стали высказываться против чрезмерного «очернения» истории[968]. При этом публикации, не согласованные с одним из двух курирующих идеологию членов Политбюро, в прессе не появлялись, ограниченные механизмами цензуры и самоцензуры. В это же время Александр Яковлев рекомендует отказаться от предварительной цензуры курируемых им изданий, встречая активное противодействие Главлита. Вокруг смелых публикаций разворачивалась борьба, в которой главный редактор отсылал цензора к отделу пропаганды ЦК Яковлева, а цензоры просили письменного разрешения КГБ