Егор Лигачев, сохранивший репутацию прямого и честного человека, как будто бы явно лукавя, подчеркивал, что речь шла не о попытке влиять на курс партии, а о частном мнении, которое оказалось ему и другим членам Политбюро близким[1011]. Если второе утверждение верно, первое представляется ложным. Свои рекомендации членам Политбюро, ЦК и главным редакторам газет и журналов «внимательно отнестись к статье» он сопровождал указанием на то, что «это не только мое мнение»[1012]. Впоследствии Лигачев представлял эти рекомендации как свое частное и честное убеждение, разделяемое соратниками, а не как попытку корректировать официальную партийную линию. Как объяснить это странное упорство в отрицании, казалось бы, желательной для него роли не только во время кризиса, но и много лет спустя? Этот нюанс в его самооправдании не должен показаться надуманным – на партийном языке речь идет о критической разнице между демократической дискуссией внутри партии и расколом КПСС на фракции или переворотом[1013]. Странная для нашего уха риторика самозащиты подтверждает, что через несколько десятилетий обвинение в несостоявшемся расколе и фракционной деятельности остается для Лигачева более тяжелым, чем ответственность за реально произошедший распад СССР. А для Горбачева неосуществившаяся угроза его смещения членами Политбюро и сегодня выглядит важнее, чем реальная потеря власти в результате реформ и демократизации СССР.
По возвращении из Югославии Горбачев неожиданно обнаружил сочувственный прием статьи как идеологического «эталона» в разговоре с Воротниковым в кулуарах съезда колхозников[1014]. В его глазах статус текста, сначала показавшегося «проходным», изменился. Содержание статьи и факт публикации не имели значения, что Горбачев повторял во время обсуждений в Политбюро и после: «…были публикации и похуже», «…мало разве разного печатают в газетах, в журналах. Это нормально. Люди обдумывают»[1015]. Для лидера, готовившего свой решительный ход, речь шла только о статусе текста, который стал частью «акции»: «Обращает на себя внимание отношение к этой статье, ее оценка как эталона, рекомендация перепечатывать и всячески пропагандировать статью. Именно в этой связи позиции ряда товарищей вызывают тревогу»[1016]. Яковлев, в течение недели с момента публикации получавший тревожные запросы от дружественных главных редакторов, просил их переждать и собирал силы. Искусный аппаратный игрок и политик понимал, что этот выпад конкурента нельзя оставить без ответа. Он готовился нанести встречный удар или подать в отставку. Начался второй этап реакции на статью. По инициативе генерального секретаря, поддержанного Яковлевым, Медведевым и Черняевым, два полных дня Политбюро, 24 и 25 марта, были посвящены реакции на статью Нины Андреевой.
Март 1988 года был моментом наибольшей близости позиций Горбачева и Яковлева как с точки зрения идеологической и риторической чувствительности (общая нечувствительность к «кощунству» и понимание необходимости признавать сталинские преступления, хотя по вопросу о Ленине и марксизме их позиции сильно различались), так и с точки зрения конкретного политического приоритета в этот период – одобрение намеченной реформы (переход от партийной бюрократии к выборам). Медведев, разделявший убеждения и цели двух лидеров, был младшим участником триумвирата[1017]. Доверенный помощник Горбачева Черняев, также участвовавший в подготовке реформы, воспринял письмо Андреевой как чрезвычайную опасность[1018]. К лидеру также присоединились премьер-министр Рыжков, находившийся в остром конфликте с Лигачевым, и министр иностранных дел Шеварднадзе, проводивший внешнюю политику, далекую от формулы «кто кого». В руководстве произошел раскол, и для Горбачева и его близкой группы, настроенной на новые реформы, критически важной была нейтрализация второй группы в ходе будущего обсуждения. Любой лидер может требовать от соратников лояльности по ключевым вопросам. Генеральный секретарь ЦК КПСС мог также указать на недопустимость раскола и фракций как подтверждение их верности принципу единства одной партии, у которой есть монополия на власть и насилие.
В предшествующий период в Политбюро сложилась атмосфера относительно свободных обсуждений, которая предполагала в том числе и несогласие участников. Два дня заседаний по делу Нины Андреевой сильно отличались от этой новой практики. Горбачев, Яковлев и Медведев в данном случае не предполагали и не допустили обсуждения – задача, по словам самого инициатора гласности, была добиться «полного единства» в этом вопросе. С учетом состава Политбюро на тот момент Егор Лигачев мог быть наиболее вероятным и влиятельным организатором оппозиции. И если до марта 1988 года основные политические разногласия возникали между Лигачевым и Яковлевым, Лигачевым и Ельциным, Лигачевым и Рыжковым, то письмо «Не могу поступаться принципами» свидетельствовало о том, что Лигачев, возможно, готов выступить и мобилизовать оппозицию против предлагаемой Горбачевым новой реформы. Заключение письма отсылало к речи самого Горбачева и прямо поднимало центральный вопрос о власти КПСС в момент, когда Горбачев принял решение перераспределить власть от КПСС к Советам и Съезду народных депутатов, переходить от назначений к выборам. При этом генеральный секретарь точно оценил жест своего соратника Лигачева и увидел в нем не только опасность, но и готовность принять точку зрения старшего товарища.
Горбачев решительно осудил статью как противоречащую новой политике ЦК, одобренной февральским Пленумом, и заставил каждого члена Политбюро выразить свою позицию, предварительно предъявив им эталон. Александр Яковлев выступил с развернутой критикой и впервые дал характеристику текста как антиперестроечного манифеста, затем Медведев, Шеварднадзе и Рыжков резко осудили статью. Медведев предложил дать оценку тексту в «Правде». Ни один участник не осмелился высказаться в поддержку «манифеста», объявив о своем противостоянии с лидером. Несколько человек признались, что статья им сначала понравилась, но теперь вопрос прояснился. Однако Лигачев, Громыко, Язов и Лукьянов выражали озабоченность слишком большой свободой печати и отстаивали свое право на личную позицию. Для Горбачева этого было достаточно: опасным было не особое мнение, а воля к власти и консолидация позиции группы вокруг любого вопроса против мнения лидера – оппозиция.
Дискуссия в Политбюро достаточно точно воспроизводила нормы Устава КПСС о единстве, оппозиции и свободе дискуссии, унаследованные от Х съезда ВКП(б). Политический язык участников был в этом отношении действительно общим, несмотря на фактический раскол, который они хорошо осознавали: «Нам нужно полное единство взглядов по этим вопросам» (Горбачев), «…по главным вопросам у нас не мнимое, а подлинное единство» (Лигачев), «…демократия и единство начинаются за этим столом» (Долгих), «Все мы политически согласны с оценкой статьи» (Никонов), «В этом составе Политбюро – абсолютное и полное единство» (Демичев), «Конечно, главное для нас – это единство, но не любой ценой. Только на принципиальной основе» (Шеварднадзе), «Единство должно быть не механическим, а на молекулярном уровне» (Бакланов), «Единство предполагает необходимость защищать свою позицию» (Лукьянов), «Политическое единство Армии обеспечено руководством Компартии» (Язов). После двухдневного марафона по принуждению к единству Михаил Горбачев мог подвести итог: «Думаю, разговор нас сплотил»[1019]. При этом в воспоминаниях Горбачев пишет об этом эпизоде так: «…еще раз выявился эфемерный характер солидарности руководящего синклита. В рассуждениях некоторых коллег проскальзывали ностальгия по старому, внутреннее несогласие со многими нашими новациями. Некоторые уже не шли в ногу, а тащились через силу, усмиряя в себе „ретивое“, лишь бы не оторваться от власти, связанных с нею благ. Но так, конечно, не может продолжаться до бесконечности. Раскол неизбежен. Вопрос лишь – когда?»[1020]
5 апреля «Правда» опубликовала развернутый ответ на письмо Андреевой, однозначно осуждая его как «манифест антиперестроечных сил». Достаточно скучный текст, написанный позднесоветским бюрократическим языком, был подготовлен редакцией газеты, Яковлевым, Лаптевым и его помощником, но не подписан. Отсутствие подписей придавало ответу более авторитетный характер, подчеркивая, что речь идет не о личном высказывании, а об общей позиции руководства партии[1021]. Как и в случае с «письмом в редакцию», содержание и стиль «ответа редакции читателю» были не так важны, как статус текста. После этого вынужденного акта единодушия в Политбюро Горбачев провел три заседания 11, 15 и 18 апреля, убеждая партийную элиту – первых секретарей республик и регионов, что его политические реформы единогласно поддержаны Политбюро, а платформа Андреевой несовместима с перестройкой и оценена «единодушно как вредная, антиперестроечная». И далее: «И это нельзя было оставить без оценки. Поручили „Правде“ дать ответную статью»[1022]. Фактически это была чистая победа Горбачева и членов Политбюро, готовивших радикальную демократизацию, над Лигачевым[1023] и членами Политбюро, чувствительными к очернению социалистического прошлого. В результате Лигачев потерял право вести заседания Политбюро, а секретариат ЦК – свое значение. Съезд народных депутатов через год открыл вторую в отечественной истории эпоху управления страной