[1252]. Аналогичная акция прошла в Республике Саха (Якутия)[1253]. Эти случаи представляют особый интерес, поскольку Русская православная церковь всегда была настроена крайне скептически в отношении практик низовой мемориализации (в особенности придорожных мемориалов).
Другим примером апроприации низовых мемориальных практик является история движения «Бессмертный полк». Это движение родилось в Томске по инициативе Сергея Лапенкова и других журналистов независимого телеканала TV2[1254] в 2012 году и в течение нескольких лет распространилось по всей стране. Основная идея движения – почтить память своих предков, принимавших участие во Второй мировой войне. В 2015 году контролируемый властями Общероссийский народный фронт взял на себя организацию шествия «Бессмертного полка» во время празднования в Москве 70-летия со дня победы в Великой Отечественной войне, после чего низовая локальная мемориальная инициатива превратилась в национальную проправительственную демонстрацию[1255] с участием президента страны[1256].
Таким образом, коммуникативный потенциал низовых мемориальных практик реализуется не только в протестном или близком к протестному сценариях, но и посредством апроприации и администрирования этих практик институтами власти. Используя этот потенциал, власть получает доступ в низовое пространство, которое в спонтанных, неконтролируемых случаях низовой инициативы оказывается для нее закрытым.
Итак, практики низовой мемориализации – это не только часть современных «практик памяти», но также элемент политической жизни современной России, инструмент коммуникации в публичной сфере и публичном пространстве. На примере мемориала «Немцов мост» мы видим, как низовые мемориальные практики становятся способом говорить, апеллировать к власти в ситуации невозможности диалога, а также как диалог о свободе, справедливости, социальных и политических проблемах опосредуется материальными предметами и ритуалами – цветами, фотографиями, свечами и минутами молчания на месте убийства политика Бориса Немцова.
Оккупированное пространство Большого Москворецкого моста формирует платформу для политической дискуссии как на самом мемориале, так и в публичной сфере. Использование на этой платформе тех объектов, которые изначально не были предназначены для политической коммуникации, таких как памятные и уличные знаки, цветы, плюшевые игрушки, а также исполнение траурных ритуалов делает возможным более свободный и открытый разговор на болезненные, а порой и опасные темы.
Таким образом, мемориал становится перформативным актом. Оставаясь на мосту, сообщество мемориала утверждает само существование политической оппозиции в России, ее способность к консолидации и борьбе за свободу слова и собраний. Выходя в публичное пространство, публично выражая свою связь с определенными политическими взглядами и лидерами, сообщество мемориала вынуждено вступать в прямую коммуникацию со своими оппонентами. Одновременно власть и ее агенты вынуждены реагировать на ситуацию. При этом как реакция, так и ее отсутствие будут прочитаны обществом как «сигнал». Реагируя на одни события, вступая в диалог с определенными группами и игнорируя другие, власть осуществляет коммуникацию с обществом.
Несомненно, мемориал Бориса Немцова не является типичным случаем низовой мемориализации. Мемориал сохраняется необычайно долго, формируя вокруг себя сообщество дежурных и сторонников политика. Однако именно на этом примере хорошо видно, как традиция репрезентации маргинальных политических сообществ через похоронный обряд, существующая с середины XIX века, актуализируется в современной российской ситуации. Используя форму низовой мемориализации, маргинальная оппозиционная группа формирует и удерживает место своего постоянного присутствия в центре Москвы, где никакие политические акции невозможны. Именно коммеморативный бэкграунд позволяет данному сообществу сохранять контроль над публичным пространством в центре города.
Ольга ЛазицкиПрорываясь сквозь тьмуАльтернативная профессиональная журналистика в современных российских публичных сферах
6 июня 2019 года журналист Иван Голунов сдал редактору черновик своего последнего расследования и отправился в кафе в центре Москвы на встречу со своим другом. Но встреча так и не состоялась. Голунова задержали полицейские в штатском. Его затолкнули в машину, подбросив в процессе в его рюкзак наркотики, и отвезли в отделение полиции. Голунова попытались обвинить в попытке сбыта наркотиков в крупном размере. Это преступление в России карается пятнадцатью годами тюремного заключения. Учредитель и главный редактор интернет-издания «Медуза»[1257], где работает Голунов, заявили, что их репортера «преследуют из‐за его журналистской деятельности» и что ранее ему уже поступали угрозы в связи с одним из расследований, готовящихся к публикации[1258]. Коллеги Голунова из «Медузы» и многих других изданий запустили масштабную кампанию в его поддержку и организовали протесты у здания Главного управления МВД в Москве. К 10 июня протесты распространились далеко за пределы журналистского сообщества и охватили не только Москву, но и другие города в России и за рубежом. 11 июня все обвинения с репортера были сняты. Таким образом, дело Голунова стало одной из первых побед гражданского общества в путинской России и важной вехой в развитии публичных сфер.
В контексте моего исследования эту победу делает еще более важной то, что общество было мобилизовано особой группой журналистов, которые таким образом надеялись спасти своего коллегу от репрессий, регулярно применяемых государством в отношении тех, кто его критикует. Журналисты, которые сражались за свободу Голунова, сражались и за право беспрепятственно выполнять свою работу, а также за право граждан контролировать власти и знать, что происходит. Этот беспрецедентный случай показал, что в сегодняшней России людям нужна серьезная и правдивая журналистика, что они уважают честных репортеров, что профессиональная журналистика имеет значение и способна вызывать перемены в обществе и что в публичных сферах появилось уникальное журналистское сообщество. Оно не только развенчивает миф о всеобъемлющем контроле государства над СМИ, но и демонстрирует свое влияние на гражданское общество и свой мобилизационный потенциал. Я называю это сообщество альтернативной профессиональной журналистикой, отделяя ее от журналистики мейнстрима и подчеркивая ее профессиональную автономию. Далее я подробно объясню этот термин и его составляющие и приведу аргументы в пользу введения новой терминологии и теоретического аппарата для изучения публичной сферы и журналистики в современной России. Кроме того, я исследую изменения, произошедшие в российской медиасистеме в посткрымские годы (после 2014 года); указываю место, которое в ней занимает альтернативная профессиональная журналистика; анализирую предпосылки, обстоятельства и материальную инфраструктуру, позволяющие практиковать альтернативную профессиональную журналистику в условиях путинского режима, и рассказываю об аудитории альтернативных профессиональных журналистов, уделяя особое внимание ее потенциалу участия в общественной жизни.
Опираясь на поздние работы Хабермаса, в которых он утверждает, что государство должно контролироваться публичной сферой, а его легитимность напрямую зависит от того, насколько оно прислушивается к общественному мнению, я буду понимать публичную сферу как систему коммуникаций между государством и гражданским обществом[1259]. Согласно Хабермасу, СМИ в целом и журналистика в частности имеют особую роль в структуре публичной сферы[1260]. Хабермас считал журналистику одним из институтов/агентов, работающих внутри публичной сферы. Все ее участники, влияющие на общественное мнение, так или иначе отобраны профессионалами СМИ, благодаря которым лидеры общественного мнения стали вхожи в массовые аудитории и субкультуры[1261]. Следуя Фрейзер, критикующей раннюю хабермасовскую концепцию публичной сферы[1262], я использую множественное число понятия «публичная сфера», признавая множественность и разнообразие публик и арен для производства и циркуляции дискурсов и формирования и принятия социальных идентичностей[1263]. В дополнение к пространственной интерпретации концепции Хабермаса, продолжая мысль Бодруновой[1264], я также воспринимаю публичные сферы как набор коммуникативных процессов, в результате которых формируется общественное мнение. Таким образом, публичные сферы – это социальные практики, расположенные в публичных пространствах, где граждане заявляют о своих интересах и потребностях, исправляют свои невыгодные позиции в конкурирующих публичных сферах, обсуждают общественно важные проблемы и призывают власти к ответу. Этот утопический идеал основан на сочетании изначальной буржуазной концепции, подавляющей и исключающей многие социальные группы, и инклюзивных и эмансипационных веяний, появившихся на Западе в середине XX века. Этот идеал едва ли когда-либо существовал. Конечно, российские публичные сферы не соответствуют и не должны соответствовать этой идеалистичной модели. Однако она может быть очень полезной для теоретизации современных российских публичных сфер при определении их эмансипационного и политического потенциала. Хабермас утверждал, что граждане различных наций по-разному воспринимают права и свободы, инклюзивность и равенство, публичное обсуждение и решение проблем, что определяет их восприятие себя как членов политического сообщества