Все аспекты медиаоглупления – приводящие либо к деполитизации и идеологической обработке граждан, либо к ложному восприятию реальности теми, кто у власти, – разрушают публичные сферы, препятствуя эффективной и содержательной коммуникации между государством и гражданским обществом. Вторя Канту[1281], Хабермас верил, что независимые СМИ и профессиональные журналисты, посвятившие свою работу служению обществу, могут способствовать просвещению, которое должно осуществляться посредством публичных сфер[1282]. Хабермас даже предложил называть функциональные публичные сферы «методом просвещения»[1283]. Корректируя концепцию Хабермаса с учетом реалий постмодерна, Фрейзер призвала не только «иметь смелость к использованию своего разума», но и проявлять способность «говорить своим голосом, одновременно конструируя и выражая таким образом свою культурную идентичность через фразеологизмы и стиль»[1284]. Возможен ли этот идеал публичного участия в современной России? Какие структурные возможности и социальные практики уже существуют для «метода просвещения»? Есть ли потребность в функциональных публичных сферах в сегодняшней России? И что российские журналисты делают для того, чтобы прорваться сквозь тьму?
Хабермас выделяет три вида акторов публичных сфер[1285]. Первый вид – это группа «аутсайдеров» из области государства и экономики. Они используют публичные сферы для того, чтобы расширить свое влияние и навязать свои дискурсы. Второй вид – это группа «инсайдеров», цель которых – защищать интересы группы и обсуждать общественные проблемы. В эту группу входят офлайновые и онлайновые активисты, волонтеры, некоммерческие организации и «граждане» интернета[1286]. И третий вид – это группа специалистов медиа, включая журналистов, которые отслеживают, какие темы для обсуждения циркулируют в публичных сферах. В идеализированной концепции Хабермаса публичная сфера, собранная из частных индивидуумов для обсуждения тем, представляющих общественный интерес, имеет целью привлекать государство к ответственности, подвергая его деятельность критическому разбору и давлению общественного мнения. Согласно Хабермасу, институциональный дизайн современных демократий подразумевает отделение государства от гражданского общества и автономность публичной сферы, обеспечивающей разнообразие независимых СМИ и всеобщий доступ инклюзивных массовых аудиторий к публичной сфере[1287]. Учитывая разнообразную критику концепции Хабермаса, я согласна с Вербилович, которая считает, что нормативная модель Хабермаса до сих пор является «наиболее прогрессивной попыткой понять, как происходит преобразование социальной практики „снизу“ и какие интенции этому предшествуют»[1288]. Кроме того, я использую некоторые моменты из критики работ Хабермаса для развития своего теоретического аппарата. Фрейзер, указывая на то, что утопическая концепция Хабермаса никогда не существовала в реальности, считает, что проблема заключается не только в том, что Хабермас идеализировал либеральные публичные сферы, но также в том, что он не изучал другие – нелиберальные, небуржуазные конкурирующие между собой публичные сферы[1289]. Среди множества небуржуазных обществ постмодерна Фрейзер выделяет публичные сферы, альтернативные доминантным[1290]. Она предлагает называть их «субальтернативными контрпубликами», являющимися параллельными дискурсивными аренами, на которых члены подчиненных социальных групп создают и распространяют контрдискурсы, позволяющие им в свою очередь формулировать альтернативные интерпретации их идентичностей, интересов и нужд[1291]. Следуя идее Фрейзер о множественности публичных сфер, Трубина согласна, что российская публичная арена также состоит из множества подсфер, обусловленных географическими и региональными факторами, социальными вопросами или же культурными предпочтениями членов публик[1292]. Вербилович считает, что в гетерогенных и конкурентных публичных сферах традиционные и онлайн-медиа могут играть роль «контрпублик», упомянутых Фрейзер[1293]. Таким образом, российская альтернативная журналистика также может играть роль определенных субальтернативных контрпублик, существующих внутри современного российского общества. Бодрунова утверждает, что наличие альтернативных публичных арен подразумевает наличие альтернативных СМИ, которые почти всегда обеспечивают работу некоторых элементов контрсфер[1294]. Для альтернативных социальных групп альтернативная журналистика может не только производить контрдискурсы, но также стать способом эмансипации граждан, подвергшихся дискриминации в доминирующем обществе. Бодрунова считает СМИ самым важным актором в российских публичных сферах и утверждает, что качеством работы профессионалов СМИ определяется качество публичных сфер[1295]. Таким образом, теоретически можно ожидать, что возникновение альтернативной профессиональной журналистики высокого качества может в итоге привести к высокому качеству динамичных публичных сфер.
Существуют разные теоретические подходы к развитию российских публичных сфер и их взаимоотношению с российской журналистикой в разные исторические периоды. Есть радикальные точки зрения, утверждающие, что публичных сфер в России никогда не было[1296]. Есть также оптимистичные точки зрения, указывающие на наличие публичных сфер даже во времена тоталитарного СССР[1297]. Далее я группирую различные точки зрения в три теоретических лагеря.
1) Согласно одному из направлений мысли, в России никогда не было функциональных публичных сфер. Долгова утверждает, что было бы «очень сложно создать „публичную сферу“ в стране, где ее никогда не было в то время, когда большая часть мира уже ее утратила (кстати, также не решив окончательно, а существовала ли она)»[1298]. Вместо публичной сферы Долгова видит хорошо срежиссированный спектакль, который производит иллюзию существования публичных сфер в России. Свои роли в нем играют подконтрольные государству СМИ и чиновники, а наблюдают за представлением люди, которые вполне удовлетворены позицией зрителя и которые никогда и не попытались бы вместо этого стать участниками действа[1299].
В этом же теоретическом лагере находятся исследователи, которые считают, что российская журналистика никогда не была независимой и едва ли когда-либо испытывала на себе свободу слова. Арутюнян доказывает, что российские СМИ еще в 1702 году возникли как учрежденное властью и спонсируемое государством предприятие и были (лишь с несколькими исключениями) напрямую зависимы от государства во всем, что касалось финансирования, средств производства и даже редакционных инициатив[1300]. Эта раболепная традиция помешала журналистам и издателям стать независимыми, поместив их в государственную сферу вместо сферы публичной.
2) Другое направление мысли, касающееся отношений российских журналистов и публичных сфер, более оптимистично. Рудакова уверена, что даже в условиях советского режима российские журналисты умудрялись служить публике, действуя так, как если бы они были частью гражданского общества[1301]. Ажгихина тоже указывает на сильную связь советских журналистов со своими читателями[1302]. Это обеспечивало обратную связь граждан с журналистами, что, по мнению Хабермаса, представляет наилучший способ операционализации журналистики в публичных сферах[1303]. Этот способ обладает характеристиками общественной журналистики[1304], концептуализируемой некоторыми исследователями через призму теории публичных сфер[1305]. Согласно Хаас, цель общественной журналистики – не только проинформировать аудиторию, но и привлечь ее членов к общественной жизни, обращая их из зрителей в активных участников политических и социальных процессов[1306]. Таким образом, те, кто практикует общественную журналистику, действуют за пределами традиционной модели западной журналистики с ее профессиональными нормами нейтральности и объективности и выступают уже в роли политических игроков, а не просто информационных стражей. Ниже будут рассмотрены отношения между западными журналистскими нормами и ценностями российской альтернативной журналистики и детально проанализированы упомянутые различия.
3) И третье направление мысли признает существование золотого века постсоветской журналистики, который определил характеристики современных российских публичных сфер. Макнейр считает, что во времена золотого века российской журналистики в 1990–1995 годах в России существовали реальные публичные сферы, посредством которых обычные люди могли просвещаться и участвовать в политических дебатах