Я дремлю в своем кресле, но Камилла расталкивает меня. У нее в руках дневник наших любовных сеансов. «Давай, записывай!» — шепчет она. «Но зачем, — удивляюсь я, — это же не сеанс!» — «Это гораздо сильнее, пиши!» Я пишу лишь бы что: «бабочка, добыча, опасность». Камилла заглядывает в дневник через мое плечо, но не произносит ни слова, и только когда мой карандаш замирает, она легонько толкает меня в бок и шепотом произносит: «Поставь дату». Я ставлю дату, вот почему я точно знаю, что тот вечер произошел ровно за неделю до последнего вечера.
Моя судья удивлена такой точности: «Не похоже на вас, Рафаэль, вы всегда так расплывчаты в вопросах времени». — «Я помню, вот и всё», — твердо говорю я.
Анна увидела этот дневник. Я сказал, что она не сводила глаз с Лео, — это правда, — она следовала за каждым его движением, как музыкант за взмахом дирижерской палочки. Он дирижировал изгибами ее тела, заводил их, наполняя мелодией жизни. Но все же при малейшей паузе, когда она застывала в нужной позе, а Лео наклонялся в поисках нового листа, она бросала взгляд в мою сторону, — короткий, тревожный, вопрошающий.
Она видела эту тетрадь, лежавшую у меня на коленях, и то, что я в ней что-то пишу, и Камиллу, положившую голову мне на плечо.
В ту последнюю неделю она приходила к близнецам каждый вечер, собирала все рисунки, разбросанные Лео, и торопливо засовывала их в свою сумку, словно боялась, что их у нее отнимут. Камилла была измотана, я тоже, но Лео, казалось, не знал усталости, пребывая в какой-то горячке. Потом я провожал Анну до такси, давал ей деньги на дорогу, полученные от Лео, возвращался к близнецам и оставался у них до утра, опасаясь, что они проспят занятия в Эльзасской школе, затем возвращался к себе, чтобы меня увидела госпожа Мария, точнее, услышала, для чего я специально немного шумел в своей розовой бонбоньерке, после чего засыпал, а вечером снова ехал на метро к близнецам. Вскоре приходила Анна, нас все сильнее затягивала трясина, я постоянно твердил себе, что так не должно больше продолжаться, что этому нужно положить конец.
Я сказал Анне, что отвезу ее на море. «Никогда не видела моря», — ответила она мне, что прозвучало немного странно для дочери дипломата, но я понял это по-другому: она никогда не ездила на море с парнем, не бродила с возлюбленным по пляжу, любуясь набегавшими волнами. Я сказал: «Мы поедем в Кабург», и в голове у меня мелькнула мысль, что, может, она начнет мечтать о романтическом путешествии со мной в качестве ее возлюбленного. Однако я не мечтал о романтическом путешествии. Я просто хотел удалить ее, себя подальше от этой квартиры на улице Севр, избавиться от ее ядовитого очарования. А Кабург был единственным местом на побережье, которое я хорошо знал.
Мы с близнецами шикарно провели там два дня в «Гранд-Отеле», где любил останавливаться Пруст. У нас был номер с просторными смежными комнатами, с общей ванной, искусно отделанной под старину, а вечером нас ждал ужин в большом ресторане отеля. Я как совершеннолетний сказал администратору, что приехал с двоюродными братом и сестрой, чтобы отметить день рождения последней, но никто, в общем-то, ничего не проверял. А вечером, когда ужин подходил к концу, свет в зале погас и от дверей в нашу сторону поплыли мерцающие точки, оказавшиеся семнадцатью свечками на огромном торте, который официант прикатил на тележке и который привел Камиллу в полный восторг. А потом мы гуляли в обнимку по пляжу, шагая против ветра вдоль темного неспокойного моря.
Вернувшись в отель и поднявшись на наш этаж, мы увидели, что перед каждой дверью выстроились в ряд мужские туфли. «Это для того, чтобы их почистили», — объяснила мне Камилла. «Какие-то траурные линии», — задумчиво произнес Лео. Мы принялись изучать выставленные туфли — английские, итальянские, — а потом решили переставить их местами. «Перемешиваем только те, что стоят у соседних дверей, чтобы завтра коридорный их все же нашел», — приказала Камилла, сама доброта. У нашей двери мы оставили свои старые кроссовки, полные мокрого песка. На следующее утро наши соседи, по-видимому, нашли свои туфли, так как никаких разгневанных криков слышно не было, но наши кроссовки остались мокрыми и грязными, а рядом с ними лежала красивая ракушка. «Классная!» — воскликнула Камилла, хватая ракушку. Лео дал мне пачку денег, которыми я расплатился на ресепшен, никто не задал никаких вопросов, но мне пришлось поставить подпись на квитанции, которая оказалась в руках моей судьи вместе с чеком на семьсот пятьдесят евро за форму для кендо. Что и говорить, адвокат Бернара Дефонтена свои деньги отрабатывал. А что я мог сказать в ответ? Разумеется, это были не мои деньги и близнецы были несовершеннолетними, с этим не поспоришь. А рассказывать про вымышленный день рождения, темное неспокойное море и маленькую ракушку было не к месту, все равно это ничего не изменило бы.
Однако для нас эти выходные, кроссовки и маленькая ракушка были важной частью нашей жизни. И если вы не хотите представить нас в коридоре «Гранд-Отеля», где мы прыгали и дурачились посреди ночи, где Камилла, нацепив на босые ноги мужские туфли, дефилировала, словно модель на подиуме, смешная и красивая, очень красивая, если вы не хотите представить, как Лео выбежал из нашего номера с тремя парами грязных кроссовок в руках, то вы ничего не сможете понять, и мне даже не стоит рассказывать о том, что случилось позже, так как единственное, что хотел адвокат — это изобличить убийцу.
Воспоминания о том уик-энде взволновали меня, и когда я рассказывал вам об этом на очередном сеансе, месье, у меня снова начался приступ апноэ. «Я понимаю, что это детские дурачества, но неужели вы думаете, что ваши взрослые шалости более забавны? То, что, к примеру, вы вытворяли на выходных со своей женой, это интереснее? Скажите же, скажите». — «Дыши те, Рафаэль, дышите глубже», — спокойно ответили вы и подошли к окну, чтобы открыть его якобы для меня, но я заметил, как вы, повернувшись ко мне спиной, глубоко вздохнули, глядя на привычную суету бульвара Сен-Жермен, вы были озабочены собственным дыханием, а не моим, и мне сразу намного полегчало.
На поездку с Анной в Кабург я одолжил денег у Лео. У меня хватало только на поезд (мой заработок на малярных работах с господином Хосе), но не на отель, а, может, наоборот, не помню. Вероятно, у Лео в тот день не было необходимой суммы, вероятно, он решил перезанять немного у Камиллы, и она, обычно не интересовавшаяся, на что идут деньги, бросила на него проницательный взгляд: «Это для Рафаэля?» Лео, застигнутый врасплох, не знал, что ответить, а Камилла сразу поняла, что деньги предназначались для меня — для нас с Анной.
Накануне выходных, когда я пришел в студию после лекции о Гомере и увидел Камиллу в вечернем платье, то подумал, что госпожа Ван Брекер здесь и они с дочерью отправляются в Оперу.
«Твоя мать здесь?» — спросил я, готовый поскорее смыться.
Госпожа Ван Брекер всегда была любезна со мной, в отличие от Бернара, она не пыталась меня уязвить и с искренним интересом расспрашивала о матери, занятиях в университете, но временами ее вопросы становились слишком неудобными, щекотливыми для такого простого парня, как я. «Вы хорошо ладите с другом вашей матери, Рафаэль?» Я сразу терялся, затравленно оглядываясь по сторонам, готовый провалиться сквозь землю от стыда, но госпожа Ван Брекер, ничего не замечая, невозмутимо продолжала: «Мои свекор со свекровью утверждают, что он очень милый человек, не стоит сердиться за это на вашу мать, Рафаэль. Моя подруга Шарлотта никого не желала видеть после развода с мужем, она заперлась в одиночестве на своей вилле в Жуан-ле-Пен, вы ездили туда, помните, мои близняшки, но это не пошло на пользу ее сыну, вы же знакомы с его сыном, близняшки, он учится в политехническом». Потеряв дар речи, я заворожено слушал ее болтовню, не смея признаться, что никогда не встречался с «другом моей матери», но она уже перескакивала на другую тему, а я не знал, стоит ли мне злиться на нее за то, что она сравнивает судьбу моей бедной мамаши с судьбой ее разведенной подруги, богачки с виллой в Жуане и сынком из политехнического, или благодарить за то, что ставит на одну планку мою мать и свою подружку. Со временем до меня дошло, что она болтает со мной, чтобы просто поддержать разговор, — такова была ее манера проявлять любезность, материнскую заботу, так сказать. Позже я также понял, что госпожа Ван Брекер, несмотря на свое огромное личное состояние, испытывала различные страхи: она боялась развода, старости, переживала за детей и, особенно, за близнецов. Она казалась мне очень красивой, стройной, с величественной осанкой. «Но я же очень толстая, Рафаэль, смотрите, вот здесь, у талии», — и она приподнимала свою шелковую блузку, демонстрируя тугой загорелый живот. Близнецы немигающим взглядом следили за сценой, закрытые в своем мирке. «Как хорошо, что вы оказались здесь, Рафаэль, хоть вы меня можете выслушать, а то им совершенно наплевать на свою мать, хотя мне уже давно пора привыкнуть к этому», — вздыхала она и тут же заливалась звонким хохотом.
Мне не стоило задирать нос, считая себя привилегированным собеседником госпожи Ван Брекер, она вела себя так из-за ее кипучей энергии, а не благодаря каким-то особым моим качествам. Во время нашей следующей встречи она уже ничего не помнила из того, что рассказывала о моей матери и что все еще жгло мое сердце, сама ее жизнь была похожа на вихрь. А когда я оказывался на пути у этого вихря, то попадал к нему в плен. В отличие от Бернара, она никогда не предлагала мне денег. Думаю, она просто не могла вообразить себе, что я нуждаюсь в них, иногда нуждаюсь до такой степени, что не могу купить билет на метро. «Вы много ходите пешком, Рафаэль, это полезно для здоровья. Близняшки, вы должны брать с него пример, а не сидеть взаперти в квартире!» Близнецы хранили твердое молчание. Впрочем, она, вообще, смутно представляла себе, что такое метро, а район Мэри де Лила был для нее заоблачным краем, который простирался далеко за границы ее привычного мира. Однако ее грубая сердечность устраивала меня, внося некий покой в мою душу. И втайне мне нравилась ее манера «поднимать пыль» в квартире Лео и Камиллы, заставлять вальсировать все предметы и фантомы.