ТЕКСТЫ
Известные поэты, я, Казарин и Сульженко, сняли трёх девочек (соответственно — блондинку, брюнетку и рыжую) и привели на хазу. Через некоторое время я уже успел бросить 12 палок своей даме. Казарин же бросал своей только седьмую, но при этом весь покраснел и пыхтел из последних сил. Я, готовый бросить столько же палок, слез со своей партнёрши, которая очень этому огорчилась.
— Я бросил семь палок, и больше не хочу, — сказал я, специально занижая количество брошенных мною палок, чтобы, не задевая гордости товарищей, остановить эту изнуряющую их гонку.
Казарин, наконец-то, кончил, достигнув тем самым названной мною цифры, и мы, пожав друг другу руки, пошли на кухню подкрепиться чайком, водочкой и т. д.
Сульженко тем временем тужился над своей третьей палкой. Казалось, что этому не будет конца. Рыжая изо всех сил подмахивала, но Сульженко беспомощно скрипел зубами и, казалось, вот-вот заплачет. Мы с Казариным прониклись сочувствием к другу, посовещались и решили, что одна палка для Сульженко должна идти за три, так как он не привык к нашему суровому климату, таким образом, закончив акт, у него получилось бы девять, т. е. он даже бы нас обогнал. Долг нас обязывал быть гостеприимными, и мы объявили Сульженко, что палка для него идёт за три. Это придало ему сил. Но не надолго, потому что в результате он совершенно упрел, начал засыпать, а рыжая застонала. Становилось ясным, что сегодня наш гость не в форме.
— Вот в Древнем Китае, — начат я непринуждённый разговор. — Половой акт длится по четыре часа.
Сульженко ухватился за эту тему, как за соломинку, и чтобы избежать конфуза, растёкся мыслью по древу:
— Что там в Китае! Вот у нас на Кавказе палку бросают за восемь часов. При этом поют песни, пьют вино, едят шашлыки, а палка всё длится и длится, — неторопливо, с достоинством, это у нас такой обычай, понимаешь, традиция. У нас, понимаешь, это в крови, мы — гордые люди. Мы, кавказцы, туго знаем дело. Отовсюду: из Москвы, из Ленинграда, с Урала, — к нам приезжают шлюхи, мы всех их потихоньку сношаем.
— А минетчиц много? — поинтересовался Казарин.
— О! до хера!
Слово за слово, Сульженко присоединился к нашему шалашу, и вскоре мы пили чай, как и положено, втроём. Вдруг дверь распахнулась, и вошёл Касимов.
— Что вы тут делаете? — спросил он.
— Трахаемся, — сказал Казарин.
— Жаримся, — сказал Сульженко.
— Дрючимся, — сказал я.
— Пендюримся, — по новому кругу начал Казарин.
Касимов схватил себя за волосы и раскричался:
— А я! А меня! Я тоже хочу!
Было уже затемно, красотки, те, которых мы отпежили, разбежались по домам, и предложить бедному Касимову было уже нечего, кроме всё той же водки.
Касимов выпил рюмку, сразу же окосел и стал нас ругать и плеваться:
— Кобели вонючие! Сами-то похарились, а я так не похарился.
— Да ладно ты! — утешали мы его. — Сейчас пойдём на улицу, новых тёлок снимем.
И пошли.
Время было позднее, все шлюхи как в землю канули. И вскоре Казарин, Сульженко и Касимов вернулись с пустыми руками, что можно было сказать, впрочем, лишь фигурально, так как в руках у них были бутылки водки. Они начали керосинить, а я продолжал свои поиски.
Долго ли, коротко ли, но наконец я-таки нашёл существо, способное одарить мужчину радостями любви. Это была маленькая кривоногая женщина средних лет с металлическими зубами по имени Нюра. Одета она была скромно, но опрятно. Я взял её под руку и повёз на фатеру. По дороге я читал свои последние стихи, которые ей очень понравились.
Беседа наша оказалась приятной, и мы совсем не заметили, как оказались в лифте, поднимающимся вверх, туда, где пировали мои друзья. И тут меня осенило предчувствие, что они насчёт баб прокололись и на мою Нюрку набросятся, так что самому мне ничего не достанется. Поэтому, пока лифт поднимался, я быстро бросил Нюрке пять палок: две раком, две в задний проход и одну в рот.
Таким образом, как только двери распахнулись, кореша мои набросились на Нюрку, поволокли её в комнату, по дороге раздевая. Я же ушёл на кухню и стал читать Пушкина, ни на что не обращая внимания.
Сначала Нюрку поимел Казарин, а Сульженко с Касимовым толкались в очереди:
— Потом я, — решительно заявил Сульженко.
— На-ка отсоси. — возражал Касимов.
Тут дверь распахнулась и вошёл физик-ферросплавщик Субботин, он угрюмо заглянул в опочивальню.
— У, богема! Развели тут бордель.
Он прошёл на кухню, где я читал Пушкина, закурил и задумчиво посмотрел в потолок:
— Вот педерасты, вот педерасты, вот педерасты.
Вскоре на кухню вышел голый Казарин, ковыряя в жопе пальцем.
— Что! — задорно спросил Казарин. — Дрочите?
Я не услышал его вопроса, весь уйдя в чтение, а Субботин вытащил ножичек и со словами:
— Ты! Писатель! — пырнул Казарина в пах.
Началась махаловка. Казарин с Субботиным метелились, пиная друг друга по яйцам. На шум прибежали Сульженко с Касимовым. Они некоторое время поковыряли в жопе, но потом тоже ввязались в потасовку.
— Сам отсоси! — визжал Сульженко.
— Нет, ты отсоси! — пищал Касимов.
— Ах ты пидар македонский! — рычал Казарин.
— Залупу не хочешь! — орал Субботин.
Вдруг дверь распахнулась и вошёл Бородин.
— Ну, ребята! — начал он. — Ну, кончайте. Ну чё вы ссоритесь из-за пустяков. Или мы не моряки! Давайте лучше выпьем.
Следом пришёл Фомин с тремя бутылками «Агдама», а за ним Копылов с Казанцевым с маленькой бутылкой пива, которую они (увидев столь большую компанию) решили было заныкать.
Народу скопилось так много, что драка не могла продолжаться уже по чисто техническим причинам, и только Субботин не унимался.
— Пидарасы! Пидарасы! Шобла-ёбла! — кричал он.
Но вскоре и он умолк, так как дверь кухни распахнулась и на удивление всем в кухню вошла в чём мать родила Нюрка.
— Какой бэк! — воскликнул кто-то.
— Какое вымя! — произнёс Казарин.
— Какой носик! — поразился Касимов.
— Какие ушки! — мечтательно сказал Фомин.
Бородин ничего не сказал. Копылов тоже ничего не сказал, а Казанцев сказал:
— Клёво, чуваки, клёво!
Нюрка стала ходить по кухне туда-сюда, попила «Агдаму», поела колбасы, потом встала возле Субботина и стала обильно мочиться.
— Псс! Псс! — помогал ей Фомин.
Моча разбрызгивалась вокруг, так что Субботин поспешил удалиться на недосягаемое до брызг расстояние. Достигнув оного, он оказался как раз в том месте, где сидел я и читал Пушкина.
Он заглянул мне через плечо.
«Роняет лес багряный свой убор», — прочитал он. — Очень хорошо сказано! Ведь да?..
Вот так, вдруг, и обрывается наша печальная повесть. Задумайся, юный друг! Извлеки урок, прилепись к добродетели. Испив же из родника поэзии высоких истин, самосовершенствуйся, не забывая, что практика — критерий истины и т. д.
1984
Якобы я в Стокгольме, якобы получаю нобелевскую премию. Журналист из «Ньюсуик» спрашивает:
— Как вам Стокгольм?
— Ничего, — отвечаю. — Нравится. Особенно меня поражает то, что вывески магазинов написаны латинскими буквами — чувствуется, что заграница. Когда гуляю по улице, то думаю: неужто я и впрямь в Стокгольме? Неужто нобелевскую премию отхватил? Всегда мечтал, но всё равно не верится.
— Когда, мистер А…, вы впервые ощутили в себе писательское дарование?
— В детстве, конечно. Бывало, играешь в войну, в капитана Тенкиша или в ковбоев, и всё это комментируешь. Получается текст. Например: я ранен, я истекаю кровью, но я ползу, я подползаю к Вовке, он тоже ранен, говорю Вовке: «Отходи, я тебя прикрою», Вовка отвечает: «Нет, я тебя одного не брошу», тогда я говорю: «Владимир! Выполняйте приказ!», Вовка говорит: «Ладно!». Но тут через забор перелазят бледнолицые Олежка, Багда и Чира. Вовка суёт за пояс гранату и, пошатываясь, идёт к ним навстречу. «Ну, что, взяли?!» — кричит Вовка и бросает им под ноги гранату. Бах! «Вы все убиты!» — «Нет, мы ранены!» — кричат Олежка, Багда, Чира и падают. И так далее. Вот тогда, наверное, у меня появилось Это.
— А что было вашим первым написанным произведением?
— Школьные сочинения. Вот такие: «Наступила осень. Листья опали. Колхозники убирают урожай с полей. Скворцы, грачи и лебеди улетели на юг, а голуби и воробьи остались». Вот с тех пор и пишу.
— Над чем вы сейчас работаете, мистер А…?
— Следующий мой роман будет называться «100 тысяч лет из жизни человечества».
— Ну, спасибо!
— Ну, пожалуйста, до новых встреч!
Шведское такси, шведские журналы, король, королева, рестораны, бары, кока-кола, кровли готических крыш, пароходы.
Кто-то крикнул:
— Цыть, салажня! Цаца пришёл.
Цаца действительно зашёл и, сев на сундук, зевнул. В окне, куда он в тот момент посмотрел, в аккурат летели вороны. Цаца, позёвывая, всех их пересчитал и сказал:
— Ого-го! Ничего себе как много! — потом посмотрел на разинувших рты людей и изрёк, воздымя палец кверху. — Такова есть данность!
— Да ну ты! Иди ты! Эвон как! — зашумели все вокруг разом.
— Цыть, салажня! — крикнул кто-то, — Цаца всё разъяснит.
Завернувшись поудобнее в свою козлиную шкуру, Цаца сказал:
— Воттаковость, она есть всякая, и, если она вам надо, вы её можете увидеть.
— Где же она? — спросили его.
— Она — вон она, — ответил Цаца и добавил. — Забейте болт! Не вздрагивайте, други мои. Самособойность несебечевойна, воттаковость самособойна, вы же еси овцы подле меня.
— А какая она эта самособойность? — спросили его.
— Ого-го какая она, — ответил Цаца и добавил:
— Если ля-ля, то фа-фа, други мои.
При этом он зарычал, завизжал и засветился, как галушка. Вот какой мудрый и страшный был Цаца.
1980