ши на первое время, потрёпанный томик Ван Вэя и в нем, между страницами, твоя фотография, которая часто теряется, но непостижимым образом снова оказывается в мешке, потому что помнятся, видно, твои слова, сказанные когда-то давно, да бог-его-знает-когда: «Я тебя никогда не оставлю». И странное дело — мне начинает казаться, что так оно и есть, просто время ещё не пришло, но рано или поздно мы будем вместе, и тогда я расскажу тебе, как лязгают в тамбуре двери и в зыбкий воздух вагона вместе с паром вкатывается комом чья-то жизнь, и, так как я единственный неспящий попутчик, пришелец из сладко посапывающей, похрапывающей, горячей и душной темноты, следует предложение закурить, и снова разворачивается засаленный свиток Книги Судеб, и приходит осознание того, что я обречён вечно быть безымянным неспящим попутчиком, терпеливо слушающим жизнь, пока за окном не начнёт заниматься робкое предчувствие света и не зашаркают по коридору спросонья первые шаги утра. И так бесконечно пишется эта книга, в которую мне доверено кем-то вписать несколько страниц, и приходится писать убористо, крепко подгоняя строчки друг к другу, чтобы хватило бумаги, ибо где же найдёшь ты зимой пыльный лист лопуха, чтоб нацарапать на нём несколько слов. Если только…
…совсем невозможно, — отвечает мне Старый Ребёнок. — Послушай победные песни ветра после обеда, и пусть пыльная буря залепит тебе глаза и уши, ибо от этого слух твой и зрение станут сильнее. Не верь говорящему слово — ибо слово, как путь, разделилось, и кто сосчитает дороги, по которым идёт говорящий?.. И кто кого настигает: ты — время или время — тебя, и кто выскакивает петухом из-под колеса проезжающей телеги, пронзительно скрипящей посреди тишины светлой ночи, пока обоз тянется лугом? И нет уезжающих и нет приезжающих, нет уходящих и нет приходящих.
В свой срок все возвращаются на свои места, и кто ты, мой добрый знакомый, когда жил ты — не дано никому угадать, ибо человек — одинокая ветка засыхающего дерева, и чем больше она тянется вверх, истончая верхушку, тем больше соков бродит, тяжелее, внизу. И что предвещает потерю — не тот ли звонок, что спросонья и с перепугу выводит из пыльного класса, в то время, как учитель должен уже начать новую тему, или объявить о начале контрольной работы — и вот занесен уже мел над доской, и пишутся первые строки: «Прав… предл…», как звенит отзывчивый к мольбам учеников звонок, заполняя трезвоном нее коридоры, этажи, кабинеты, и пора выходить из класса».
И Лао тревожно оглядывается.
«Постой же, но что это, как, почему… Я знаю, что музыка гибели близка, и в многоголосице пыльной травы и жёлтого жара, скрипа калиток и плеска озёрной воды можно уже услышать первые аккорды. Я чувствую ущерб, и воды вот-вот обратятся вспять. И тогда торопись, тот, кто течёт по дорогам провинции пыльной — торопись, чтобы взять за руку ту, что читает зелёные письма, но прежде послушай, что скажет мудрый художник, и выполни это скорее, тогда…
…когда неторопливый художник начнёт набрасывать на холст вечер. И прежде всего он чуть тронет красным сосны и поляну, и крапиву у забора, и серый забор — я помню его смолящимся, изжелта-белым — и узкие стёкла веранды с высохшими струйками воды, оставшимися после вчерашнего дождя. И я спрошу его: «Но где же те, которых вы написали там, где начинается утро, где они, мастер… ведь никогда в жизни я не видел, как высоки сосны — я заметил это только нынешним летом, — когда кузнечики каждый вечер расплескивают в траве влагу, так что выходя после полуночи на крыльцо, я вижу, как в траве отражаются звёзды?» И художник отвечает: «Вы совершенно правы, мой друг и товарищ по встречам восхода. Близится август — в августе в саду созревают яблоки, и, выходя на крыльцо после полуночи, я слышу, как они растут, — и вот одно из них осторожно и медленно падает с ветки, и ветка, чуть качнувшись, отпускает его на землю. И утром мы находим его — холодное и твёрдое, смоченное росой и покрытое земляной плёнкой. Выходя на крыльцо после полуночи, я смотрю на воду — и чёрная вода хранит ночи августа».
И художник смотрит вдаль и видит, как чёрный приносит ночь. Но где же белая? Увы, мой друг и товарищ, её пока нет. Но лишь только на холсте появится незакрашенный край, утро придёт вместе с белой. И они встретятся? Разумеется, встретятся; конечно, ещё бы, — с улыбкой и загадочно. Разве же могут они долго поврозь? Нет…
И уже вечереет. И только слово невзначай срывается с губ, как начинает жить само по себе. Собаки молчаливо, с достоинством, рассаживаются на поляне, как зрители или музыканты перед началом большого концерта, и ждут прихода темноты, которая и приходит вместе с их чёрным собратом.
И я прихожу, и в полночь стою на крыльце, и босым ступням холодно от прикосновения камня. Постепенно темнота обволакивает воздух, и нужно врасти в неё, чтобы услышать хлопанье ворот и ставень в соседних домах, свист мальчишек, выходящих на третью стражу в сады, неясный, далёкий шум дороги, биение бабочки о фонарное стекло. И только когда я врастаю в эту темноту, и уши мои до отказа наполняются ею, я начинаю понимать, что июль…
…уже на исходе. Но письма продолжают приходить — и нитка тянется, пока её не оборвёт бережная хозяйка; так и от давно ушедших в путь приходят иногда запоздалые вести — ни к ночи, ни к позднему чаю, но на рассвете, когда садовый холодок осторожно вытягивает из тела последние остатки ночного тепла, и строки их светлы и беспечальны. Наверное, и ты привыкла уже к сморщенным листьям лопуха, неаккуратно приходящим в дом, чтобы запылить его, а почтальон подаёт их тебе с улыбкой, припоминая что-нибудь из любимого поэта:
Это письмо перечти
Ночью, в беседке,
Где свечка одна.
Пламя ветра задуй
На холодном рассвете.
По течению рек
Отправляйся в дорогу.
И ты догадаешься, что время приходит и пора собираться в дорогу, ибо утро не за горами, и скоро уже на холсте появится робкий его след.
Вы совершенно правы, мой друг и товарищ по встречам восхода. Время пришло, и пора отправляться в путь.
Стали тише и тревожнее ночи, и музыка кузнечиков стала ещё слышнее. Поглядите на звёзды, высчитайте их блеск до десятых и передайте тому, кто приносит грозу, что ветер размечен по нотам и нужно поторопиться. Сходите к колодцу — ибо близок август, и чёрная вода стала холоднее и слаще. Нарвите подорожник, и лето вылечит вас, как лучший лекарь; разметьте по высоким соснам и звёздам путь. Возьмите за руку её и немедленно отправляйтесь, ибо время пришло.
И мастер уходит и уносит холст.
«Мастер, — кричу я, — мастер! Но когда же вернётесь вы из бог-его-знает-откуда; когда снова придёте слушать музыку Древнего Рима и наблюдать чёрную воду; когда ещё раз позволите утру сойти с вашего холста, чтобы чёрный и белая знали, что фонари за окном зажигаются каждую ночь; когда встретим мы старого дворника-пенсионера и уведомим его, что пыль на дорогах надёжно подкована, и можно брать в руки не молот, но метлу, когда же, когда?..» «Не волнуйтесь, дорогой друг и товарищ! Неужели же зря писали вы эти письма, как песни кузнечика в душную ночь? Оглянитесь вокруг, выйдя на крыльцо, — мы всегда вместе. Это просто путь разделился на две дороги».
Спокойно и улыбаясь. И мы с тобой выходим на крыльцо, я беру старенький этюдник и краски, и по дороге к колодцу, волнуясь…
…не столько за себя, сколько за время, что обладает удивительной способностью течь вспять.
И разве дано нам остановить его, ухватить за рукав в толпе, вечно куда-то торопящейся, хоть на миг? Но ведь дело совсем не в этом! — возражаешь ты. Конечно, ну, конечно — ведь дело совсем не в этом — нет, дело не во времени, дело в провинции, старой и глуховатой на одно ухо, вечно бормочущей что-то по вечерам. И, прислушиваясь к её невнятному бормотанию, искоса наблюдая торопливую пробежку сумрачных домов, каждый из которых говорит о чём-то своём, я снова оглядываюсь на тебя, ибо путь разделился на две дороги, и время вот-вот потечёт вспять, и осталось совсем немного, ровно столько, чтобы успеть сказать тебе то, что я должен сказать. И я вдруг начинаю говорить: «Я скажу тебе то, что должен сказать. Знай, что мне удалось услышать от Старого Ребёнка, когда только свеча, колеблясь, освещала его лицо в беседке на берегу Великой Реки. Мы вечно будем вместе, разлучаясь на время. Неважно, что настанут времена, когда мы будем поврозь, — это совсем, совсем неважно. Нужно только вовремя оглянуться — и ты увидишь, что я здесь. Рано или поздно, но мы снова встретимся, чтобы вновь разлучиться и встретиться вновь. Где бы ни была ты — я с тобой, и где бы ни был я — ты со мной. Нам суждено вечно стремиться друг к другу, предчувствуя встречу».
На дворе начинается осень, и золотые шары осторожно, на цыпочках, поднимаются над забором, чтобы разглядеть открывшуюся за поворотом даль. Начинается время дождей и последних гроз, ибо тот, кто приносит грозу, надолго уходит за чёрным и белой. Невидимые музыканты сворачивают ноты, и музыка Древнего Рима медленно тает в замерзающем воздухе, и ветер, соболезнуя, церемонно раскланивается, прощаясь. До следующего лета!
И, прощаясь, он подхватывает мои письма, и они летят, подрагивая под холодными струями и шурша; и так долетают они прямо в бог-его-знает-куда, и там неожиданно отражаются в тёмной, покрытой жёлтыми листьями, осенней воде.
Миасс, оз. Ильменское.
8 июля — 13 августа 1989 г.
ПРЕДМЕТЫ ПОЭЗИИ
ПОЭЗИЯ СУИЦИДАПРОЩАЛЬНЫЕ СТИХИ
«До свиданья, друг мой, до свиданья…» — это стихотворение, написанное Сергеем Есениным перед самоубийством, известно почти каждому, кто говорит на русском языке или интересуется «загадочной русской душой». Мы предлагаем читателю «НЗ» небольшую подборку из готовящейся к изданию книги «Прощальные стихи самоубийц», собранную за несколько лет изучения архивов психиатрических больниц.