— Какие нер огда их не! Всё вымотала сука…
Суке скажем так:
— Пшёл вонь! Давно мечтала бабочкою стать
Прикоцаный парень
в могиле лежит,
и молча в глаза
он лопате глядит:
«Лопата, лопата,
меня пожалей,
родился я в роще,
где жил соловей».
Ну вот…
Жили-были дедушка с бабушкой.
У них не было детей.
Потом у них родился медведь.
Он пошёл в магазин.
Он купил себе:
газировки, хлеба, колбаски,
жвачки, котлетки, кашки,
хлеба, молочка, яичек, хлеба,
колбаски, водички, конфеты,
яблоки, кефир…
Он пришёл домой.
Он лёг
и напукал в диван.
Иди искать корейца Ли.
Жена ушла, сбежали дети.
И начинаем с похорон.
С тобою выпьем Ли за
всё на свете.
Что там годы — шесть шестёрок
в лагере…
Двое совершеннолетних
могли бы пожениться,
если б захотели.
Три конфирмации, будь
я трижды девочкой.
Но уже 36 раз по 100
я говорю себе:
«Давай поцелуем действительность
ещё раз, без последствий!»
Никто так часто не меняет
зубов, как моя подруга:
золотые,
фарфоровые с бриллиантиком,
голубоватый изумруд…
Не знаю — в каких она
придёт этой холодной весной..
Сегодня в гор. бане смотрины.
Разнообразие в уральской Азии,
как в базе вторсырья.
Отвёртками наделали в дверях
глазницы, разглядывая в ящике
фруктовщиц персики…
Взломали дверь тогда,
не разобрать солянки,
и кто-то килькой хули-
ганит, срывая сход, —
устроил винегрет.
На панорамном фото ничего
не видно: тела, тела и явный
перегиб в природе!
Она сидит на стуле у окна,
как будто бы позирует для вечности.
И год сидит она, и два,
Махмуд сдувает пыль
с нея,
её легонько шевеля,
ей нежно поправляет
бант.
На тропинке в осеннем лесу,
в жёлто-красной листве,
на бледнеющей зелени,
в тёплом платье своём
ты, играя в лису, улеглась,
соблазняя медведя коленями…
И с тех пор по осеннему лесу
мы одни от полянки к полянке скитаемся,
где грибками, где мёдом, а в основном
мы любимой любовью питаемся.
А когда ты состаришься совсем
и некому будет тебе водички стаканчик подать,
я тебя съем.
И с тобой в животе полечу в рай.
МОЛОДАЯ ПОЭЗИЯ УРАЛА
Молодая поэзия, скорей всего, не нуждается в предисловиях. Она нуждается только во внимании со стороны читателей и издателей. Факт первой публикации значителен, но не многоречив. Отсюда вытекает всё, что только может отсюдавытечь.«НЗ» настойчиво будет публиковать молодых авторов, даже если для этого потребуется понижать эстетическую планку журнала. Вот, собственно, и всё, что следовало сказать по этому поводу. (Все авторы этой подборки публикуются впервые.)
Александр КАШИН (Пермь)
Я наложил на себя руки.
Потом ноги.
Потом наложил на себя член.
Хотел было отправить себя наложенным платежом.
Куда подальше.
Но не получилось.
Закончил тем, что я наложил в штаны.
То-то вони было.
«Да брось ты её», — посоветовали мне друзья.
Я бросил.
Она упала. Отлежавшись, она встала и вернулась.
«Плюнь ты на неё».
Я плюнул.
Она утёрлась и никуда не ушла.
«Пошли ты её».
Я послал.
Она сходила, недолго там побыла и вновь вернулась.
«Да насери ты на неё».
Я не решился.
«Спасибо», — сказала она.
Ты засунула палец в рот и случайно откусила его.
От неожиданности и боли ты стала трясти рукой.
Рука от такой тряски отпала.
Испугавшись, ты схватила отпавшую руку другой рукой, пытаясь приладить её на место,
но добилась только того, что у тебя отвалилась и вторая рука.
Это несчастье так тебя расстроило, что ты стала рыдать.
От плача выкатились твои глаза.
В растерянности ты стала бегать по комнате, не видя ничего перед собой.
Это закончилось плачевно — ты налетела на окно.
Стекло разбилось и, падая, разрезало тебя на куски.
Я лежал на кровати и, бешено хохоча, смотрел на происходящее,
постепенно осознавая, что уже не могу подарить тебе свою любовь,
потому что она умерла вместе с тобой.
Придётся, видать, искать другую бабу.
Покрепче.
Ты сел на мотоцикл и поехал.
Ну и что?
Я сел на унитаз и тоже
Пошло-поехало.
Когда вбивали гвоздь в мою правую руку — я терпел.
Когда вбивали гвоздь в мою левую руку — я застонал, но терпел.
Когда вбивали гвоздь в мою правую ногу — я заплакал, но всё равно терпел.
Когда вбивали гвоздь в мою левую ногу — я прокусил губу, чтобы легче было терпеть, и терпел.
Когда больше уже ничего в меня не вбивали,
а все отошли и стали показывать на меня пальцами и смеяться —
я не вытерпел.
И пёрнул.
Засунь свежий патрон в исправный патронник и убедись, что он чувствует себя на своём месте.
Замкни затвор и взведи курок.
Приставь глубокозаглядывающее дуло к виску и прислушайся к бесконечной тишине предстоящего громогласного плевка.
Почувствуй, как она затаила дыхание в предвкушении обладания.
Положи палец на курок и ощути дрожащий холодок крючковатой железяки в объятии пальцевого сгиба.
Прикрой глаза и посмотри на себя взглядом стороннего, внимающего и сочувствующего…
Ну и как тебе комичность своего состояния?
Не правда ли, смешно?
Неужели ты желаешь, чтобы смотрящий на тебя смеялся последним?
Переверни себя с боку на бок. Встань плечом к плечу.
Причешись волосок к волоску. Выровняй носки с носками.
Ударь палец о палец. Шагай нога в ногу. Делай всё из буквы в букву.
Точка в точку. Поговори с глазу на глаз. Возьми из рук в руки и передай из уст в уста, от сердца к сердцу. Живи душа в душу.
Пройди весь путь шаг за шагом, из конца в конец.
Отточи востро шанцевый инструмент. Отыщи подобающее место и начни соответствующие работы.
Не останавливайся.
Докопавшись до собаки, не обрати внимания и продолжай начатое.
Докопавшись до истины, усмехнись и копай глубже. Докопавшись до сути, осознай, что работа твоя в самом разгаре.
Докопавшись до корня зла, осмотри его недолго, обойди стороной и углубляйся.
Копай без устали, пока не убедишься в бессмысленности извлечения чего бы то ни было.
Остановись и осмотри содеянное. Убедись в достаточности глубины раскопанного.
Теперь смело клади на дно свой талант и совершай обратные действия.
МАКСИМ АНКУДИНОВ (Екатеринбург)
парус над серою гладью
видел и далее рад
ветер дождливый танцует
горы стоят над водой
входит в вагон блядь за блядью
спит захмелевший Сократ
поезд уносится членом
серый туман бородой
синее дремлет на сером
золоту время сойти
горы стоят над водою
поезд плутает средь гор
веру а может холеру
суть в нашем мире найти
все мы родились звездою
боги бегут за бугор
поезд проносится в сини
в жёлтое море нырнув
вынырнув через тоннели
в тело сырых городов
в чёткие линии линий
я просыпаюсь уснув
в окнах летают панели
произошедших годов
старый карман опустеет
ветер листает тетрадь
женщины все приземлённы
в сумках фригидный укор
ветер рисунками веет
я не хочу умирать
окна черны застеклённы
боги бегут за бугор
Мы стоим и веселимся —
Ах, как веселимся мы!
Мы едва-едва дымимся,
Еле движутся дымы.
Мы горячие, как пепел,
Мы, как уголь, горячи.
Взор горящий ясен, светел —
Погляди и покричи!
В наших глазках самовары,
Самогоны, три свечи.
Мы похожи на пожары,
Мы похожи на ключи.
Мы пылаем, мы Стожары,
Угольки внутри печи.
Мы — звенящие гитары:
Поиграй и поскачи!
Мы не люди, мы не боги,
Но для нас — Единый Бог.
Мы не черти; наши роги
Приобрёл Единорог.
Наши огненные ноги
Хочет съесть Единорог.
Наши хижины — чертоги.
Кто отыщет мой чертог?
Мы чудесные игрушки,
Мы, как ёлочки, горим.
Мы не плюшки и не пушки,
Мы стихами говорим.
Мы умеем сыпать искры,
Хочешь, подарю искру?
Мы спиртовые канистры,
Мы флажочки на ветру.
В тех горах горячих
Скачут звери, скачут
И едят незрячих,
И незрячий плачет.
На тропе пустынной
Скачут звери, скачут,
Я их — хворостиной
Огненно-горячей.
У воды прохладной
С неба сходит мячик.
Буду зверем, ладно?
Гвоздик цепь кусачек.
Горе-зверобои
У кустов маячат.
Голые мы двое!
Скачут звери, скачут.
И слёзы капали из глаз,
и умер я в четвёртый раз,
и детство помнилось во тьме,
и я был не в своём уме,
и умер я, и я летел.
и ветер выл, и вестник пел.
Ты, какая тут сидишь,
и вздыхаешь, и глядишь,
и гудишь, и мышь родишь —
ты крадёшь меня, ты мышь.
Ты мыша с пол малыша,
ты жемчужная душа,
ты ворчишь, дыша мышами
и мышатами дыша,
ты шевелишься мышами,
кто сидит внутри уша?
Странные-странные запахи ветра
белого поля и жёлтого поля,
линий потоков желаний скитаться
в белом и желтом потоке потоков
белого поля
и желтою поля.
ИРИНА КАДИКОВА (Челябинск)
Она не хочет быть похожей на отца.
Не любит белый цвет и поздние беседы,
Не носит свитера, в чертах Её лица —
Он не осуществлён. Так тёмные предметы
Не смотрятся во тьме. Она не хочет быть
(Она ему во всём противоречит)
Похожей на отца. Она могла б убить,
А после приносить цветы и ставить свечи
За упокой души. Она его терпеть
Не в силах. И письмо ему напишет вряд ли…
Но стыдно и смешно в 17 лет реветь,
Когда всё, кажется, в немыслимом порядке,
Когда его уход уже давно забыт
Наивной женщиной, что спит в соседней спальне…
Она живёт? Он мёртв и смертью сыт
в своей горизонтали вертикальной?..
Устав от зноя и весенней пыли,
Забыв о школьном бесконтактном сексе,
Я помню, Пушкин, мы тебя дрочили
В вонючем классе. А в скрипучем кресле
Сидел директор и зверел от страсти
К моей соседке — будучи женатым!
И из его любвеобильной пасти
Слюна стекала. Задние же парты
Рубились в карты и делили деньги,
Разглядывали модные журналы…
И гений-Пушкин безобидной тенью
Сновал по классу… Школа миновала.
Моя соседка вышла за актера,
Он сделал ей двоих и испарился.
Директор бросил долбанную школу,
Потом развелся и опять женился,
Но на другой. Теперь он — новый русский
Со знанием литературных жанров…
А жизнь течёт — то широко, то узко,
Вонзаясь в берега змеиным жалом.
Касательно А. С. и Капитанской
Невинной Дочки — завершилась пьеса:
Она невинна, Пушкин — на гражданской,
а я, само собой, люблю Дантеса…
Машина, дом, жена и глупая дворняжка,
Которая меня встречает у дверей
И тапки подаёт, и так издыхает тяжко,
Как будто чует суть запутанных вещей.
Что не понятна мне. А ты, скуля от страсти,
Забыв сказать «привет» и предложить вина,
Впечатываешь в дверь, в обои серой масти,
В постельное бельё меня. Твоя жена
Не знает ничего и не предполагает,
Как замирает вдруг ослабшая рука…
И у её трюмо другая поправляет
Растрёпанную прядь у правого виска.
Не дар богов и не земной пожар —
Так отразилось небо (как икона,
Упавшая во взгляд?). А ты, Икар,
Хотел его коснуться? Но законы —
В руках у гравитации: тебя
Земля не отпустила, дозволяя
Упасть на луг, в истому сентября,
Иль что там было на дворе — не знаю…
И ты лежал, как благородный гость.
И видел сквозь прикрытые ресницы —
Какое безрассудство! — дикий дождь
И радугу, взлетевшую, как птица.
Начинаю с того, что ищу подходящий мотив,
Напеваемый тихо, пока утепляются окна,
Протыкаясь ножом для бифштекса. И, ноги скрестив,
Я сижу на окне. А кругом — дождевые волокна
Заплетаются в косы, вонзаются в крышки зонтов,
Раздевают деревья (так женщин порой раздевают
После долгой разлуки) и шепчут на сто голосов
О прибытии осени. Я, наконец, выбираю
Из бесчисленных песен особенно грустную песнь,
Нарезаю бумагу, чихая от тряпок и ваты,
И вонзаюсь ножом в пустоту, как в чужую болезнь,
Как в свою лихорадку. А в комнате, прямо на парте,
Где-то между печатной машинкой и рваным носком
На страницах формата А5 притаилось дыханье
Ненаписанных текстов, оставленных мной на потом,
То есть на никогда, то есть на «не достойно вниманья»,
Захороненных вместе с закатом вчерашнего дня
И рябиновой тенью, наполненной бесом бессонниц,
Где всё лето висела на ветке тугая петля
И шуршала, качая детей, воробьев и любовниц…
Маме
И было это так: твои разжались руки,
И поезд — сердцу в такт. Перрон журчал ночной,
И кто-то поправлял сползающие брюки,
И пах сырой вокзал вещами и мочой.
Буфетчица мужчин обслуживала бойко,
Беляш съедобен был не больше, чем гнильё,
И бомж уставший спал на мраморе у стойки,
Под голову сложив имущество своё.
Уборщица мела обёртки и огрызки
И всю мирскую пыль сметала на совок,
И плакал аферист, уткнувшись даме в сиськи,
И кто-то доедал испорченный пирог.
Таксист ловил момент, купюры и монеты
И всю дорогу ныл про то, как плохо жить.
Магнитофон жевал дешёвые кассеты,
Их автор размышлял над тем, что нужно пить.
В подъезде полумрак играл на коже окон,
Соседский кот орал и скрёб чужой порог,
И месяц расцветал, хотя вчера подохнул,
И шёл в депо трамвай отсиживать свой срок…
ЁЖА ПАЛЬМОВ (Екатеринбург)
от прописей до колёс верхом на барабане
на гитарных рифах седьмое небо в кармане
и вечность качает головой откинься на спинку кресла
запад изрезан в ленты стрижами весело
стекло застучали капли снаружи простор но
снова поплавать не дадут снова насекомые спорно
кто победит партия под яблоней наискосок
солнце и выпит ликёр зачем-то после заката висок
подкрути и угол таит записку для поколений
ведь будет же время заложен был и не истлел не
вытек водой но войти не будет слишком
сухо сегодня этот день жухлой травы год прощаний мишка
сидит на мешках под лестницей лапы на месте глаз
оторван вьётся муха под ухом за шторой в этот раз
уезжает навсегда — сама неизбежность
и безысходность пыльными улицами сносную внешность
носить и сносить несносные по краям
ям сознания и неба падает птица Омар Хайям
прочитан урной косточками черешни обёрткой
от эскимо и вино и цветы — непонятно мёртвый
он привлекательнее и где же осень
при чём тут всё это торжество — не очень
ощущение стандартное тюль колеблется и юмор
не черней и ни черта не смешно июнь умер
и юный июль поскакал по улицам жёлтым
от солнца и поэтому мы устаём и ничего не можем дым
выхлопной пух тополиный абонемент смятый
в потной ладони листик заклятый
человек как таковой произрастает шевелится дышит
и разрастается киша — заполняя ниши
теперь беги в другие города спасайся отдувайся
на перроне в тамбуре далеко в шейке в вальсе
в прыжках трясогузки в дёрганьи звезды в трели
иволги ночью перепёлки ли свирели
господи звёздный а в темноте червяки личинки
спят в земле под ногами ожидая молекулярной починки
ребёнок плачет за стеной под задницей стул скрипит
чем дальше тем больше не могу читать старые письма
время болит в воздухе чёрной птицей
большое небо — как океан близко
следующая остановка — словно в окно брызги —
есть люди которым не в чем себя упрекнуть и те которым —
незачем — разве что обернуться в последний раз у светофора
помахать в заднее стекло автобуса
о благословенное немецкое имя штирлиц
тополя шумят под окном
одно слово пойманное на гребень музыки
как блоха или тщедушная лодка — о сиянье алмазов
в закатных лучах закатывать банки осень мариновать
синкретическая циновка из звёзд трав и круговорота земли
словно за слово проходит лето зеленями шумя крест
у обочины горы вдалеке ничего человеческого
осы тут спрятаться под толстым корнем в лютиках
спать взаимодействовать с муравьями сочувствовать дню
око — около — колобок ползёт чем докажешь? —
побожусь конечно перед сном побожусь отолью в
шиповник и на боковую — закружатся звёзды над
головой запоют в ушах свирели окажется мир
благополучно устроенным — кто верит со мной для того
тайны монеты на ладони — что жизнь изумруд бутерброд
клюкву ем облизываюсь вспоминаю кого-то
ИВАН БАХРУШЕВ (Екатеринбург)
Раздосадован всклочен дела нет
Ничего себя понтяра абрикосы
Воровали на обед и было лет
Нам немного в самом деле осы
Окружали жали сеяли росли
Псы цепные Авеля наветы
Я устал быть может и ослы
Золотые Буридановы и веды
Убаюкают узнают украдут
Сядут подле и расскажут после
Разговора и родителей раду-
Ет возможность улыбаться вослед
Той коняге что везёт меня
Прочие и злые запятые
Достающие средь бела ня-
Ня кто же няня ты ли
Я ли это няня хорошо
Плохо дело никуда не годно
Бесы мессы хор почти ушёл
Я остался маленький Нигоро
Мой друг задавался ли ты
Вопросом приходило тебе однажды
В голову что наверное мы ты-
Ловые факсимиле бумажных
Отважных трусливых смешных
Дураков умников отщепенцев
Гоев изгоев иных
Миров герои и всего сто пенсов
Фея давала нам на разрул
И что же и как же распорядились
Весьма я смотрю результат разлук
Не привёл разумеется поредели
Ряды сектантов и всего осталось
Двое остальные на третьего
Не наскрести денег усталость
Ты же помнишь как треть его
Брали пили две трети
После но теперь ни-ни
У иных вот уже давно дети
Растут а мы всё ни
У шубы пальто рукавами
Хоть деньги грести пора б
Не способны для этого вами
Ими надобно пара б
Лядей решили проблему
Ноя не люблю блядей
И в этом моя проблема наверное
Как и у большинства людей…
Анахорет и пыль и с пылью волен
он делать всё когда анахромат
и чёрное на белом и хромать
такая дисциплина или болен
или отец и мать
тебя учили этаким пассажам
пас скажем прямо в сторону отца
жаль папа не успеет расколоться
он занят внутривенным массажем
и крутит пальцем у лица
злодеев акушеров и придурков
других мастей порядков и частот
и будет проклят день и ночь и час тот
когда тебя нашёл среди окурков
так часто думает отец мой Тот
что меня встречает на дороге
идущего бегущего туда
куда где ноги и дуда
куда зовёт и этою ногою
ударь меня уда…
АЛЕКСАНДР ГААБ (Екатеринбург)
Написать что ли элегию
сесть и написать элегию
потом встать и похвалить себя за элегию
и пойти и повторять про себя элегию
пока сам не превратишься в элегию
Точка тире точка тире забастовка на птицефабрике
Меня укусила змея кобра гюрза может они не ядовитые
при загадочных обстоятельствах замело дорогу я теперь как лирический герой Пушкина
ага попался или зимой змей не бывает
или летом нечему заметать не волнуйтесь они найдут
есть ведь ещё Гималаи и двадцать тысяч пробега
и кто ходит без галош того скоро сами знаете куда
и кавказский пленник играет в бадминтон
чтоб другим наука потому что проще всего
выглянуть и сказать ну выглядываю и говорю
миру мир и спорим догоню и спасибо не надо
и ещё много хорошего вот похвалите меня
Пахнет ли ковыль в степи басурманской в это время года
вот о чём не думаю я в тиши кабинета а наоборот
кто ждал меня у водокачки прошлой осенью и написал оду
на погибель собачки Жучки от пуль или снарядов одного самолёта, чей пилот
не ел овсяного печенья и несмотря на это был сбит на краю тайги
что даёт нам полное право сказать не повезло бедняге
я даже считаю своим гражданским долгом посочувствовать несчастному когда кругом враги
и весь джентльменский набор как будто мы живём в Праге
в телевизионной башне посреди поля с одуванчиками на самом верху
и болонка во сне прыгает на грудь а снится будто в туннеле
завалило по самый кинжал на поясе и никак не сварить уху
из рыбы такой с плавниками — каждый раз забываю — колокольчики звенели
звенели на удочке а всё впустую всё зря
потому что логическое заключение открывает новые перспективы над
и даже если залезть на бархан откуда коротко говоря
слезть будет не так-то просто дорогие мои
Жару привезли абрикосы острие копья палестины
стоит моргнуть два ястреба математика поверни колечко
хлопни ладоши махни смычком позови буратино
нумерация головы сандалии сарафан клетчатый
водопровод пахнет морем бузина осыпается дядька ест сало
что увидишь запомни надень доспехи возьми котёнка
никакого ответа там много йода спроси русалок
под рукой не окажется лампы моим потёмкам
ДЕНИС БОРИСОВ (Екатеринбург)
Здесь налицо теперь стальные жвалы.
Ртуть отражает лучше серебра.
Я обесточен. Пыльное забрало
Не разворотишь. В этом нет добра.
Здесь тупики и путаница снится.
В таком краю бессолнечны леса,
И в них висят обрубленные птицы,
И намывают слякоть голоса.
Я погорел. На провод пялит сокол
Противный глаз. Он глиняный уже.
Его разбить пытался я наскоком,
Вожжой попав под хвост своей вожже.
Теперь клочки. Отныне будь обуглен
Спешу хотеть. Но сердце на ребре
Торчит в дыму. Закоротило тумблер.
Я обесточен в этом январе.
В этой гонке без, далеки друг другу,
Мы бежим сломя, по дурному кругу,
И к каким-то ста (телом — я, душой —
Ты) погаснем мы, и придёт большой
Всем надеждам на и смотренью в оба
Под ноги, чтоб не, с дрожью, до озноба,
Как радист — с ума, бесконечный SOS,
Я шепчу, что нам, не скрывая слёз.
И то, как жалок я и ты, моя подруга,
И то, как мало нас — в одежде или без,
И то, как мы смешны в объятьях друг у друга.
Зелёный звёздный свет вдруг высветил с небес.
Мир кончится словами:
«Спасение — тюрьма»,
(А всё, что было с нами —
Извечная зима,
Мир исключённых судеб,
Конец большой любви —
Ничтожной пылью будет,
Как ненависть внутри?)
Темнее ты не скажешь,
И ворожить смешно.
(Тюрьма отнюдь не та же,
Где забрано окно).
Спасение в обиде?
(Позволь тебе, мой свет,
Ответить сердцем в виде
Любви, которой нет).
Так вот она свобода!
Седая борода!
(В любое время года
Зима — на города.
Ты соблазнишь кого-то,
И я не устою.
Колючий снег до рвоты
Мерещится в раю).
Зернистый фирн царапается в сны,
И мой скелет таращится на скалы,
Чтоб лечь щекой под лезвие слюны,
Не в силах сделать так, чтоб ты настала
Я напишу прогнувшейся строкой,
Как лист летит — ни палый, ни гонимый,
ни пятипалый, вовсе никакой —
За ржавый беж, где свеж предел незримый.
Я каждый день, я дверь, я время бойни.
Такое скажешь — выбьешься из сил.
Трещит эфир. Один из нас — покойник.
Зернистый фирн, ты этого просил.
Из любого времени — просто дороги нет.
Прошлые дни валяются, как убранные поля.
И улитка движется, оставляя след,
Но в пути к горизонту стирается до нуля.
Сегодня луна — на.
Я вижу декор гор.
И наши глаза — за.
И прост их узор-взор.
Он будет зимой мой.
Я слышу: поймай май.
Моею рукой Ной
Вновь выбирает Рай.
Когда догорит камин
В огромной особняке,
У зеркала встанет дым,
Который не сжать в руке,
И если кольцо — балласт,
Я сгину его в реке
И рухну в фатальный пласт
Рядом, невдалеке.
Не зря же Борис Виан —
Покойный на данный день —
Придумал капкан, куда
Попала одна сирень,
И символ любви зачах,
И высосан был олень —
Остался лиловый прах,
Где копошилась лень.
И если камин простыл,
То, видимо, всё равно —
Любовь изобрёл дебил,
Он думал, что так — смешно.
Так встань за мои глаза:
Скривись и смотри во тьму.
Ты видишь свой тёплый дом?
Ты видишь свою тюрьму.
Ты рвёшься с цепи во сне
В прогорклом и злом дыму.
Спасение нет вовне —
Ты чувствуешь, почему.
И нет никакого сна.
Всё крошится наяву.
Возможно, пришла весна,
Забывшая про траву,
И правда её в одном —
Засохшее не сбежит,
А если оно умрёт —
Это не повредит.
ЕКАТЕРИНА ВЛАСОВА (Златоуст)
Маленький Вишну,
набирающий снег серебряным кувшином;
Усталый путник,
превращающийся в звезду,
к которой он так долго шёл;
Ты — как ветер,
прозрачный и непроницаемый,
обгоняющий движение планет
и движение сердец,
подвластных ритму Любви
и танцующему Господу;
Ты — его дыхание,
его смерть и улыбка;
так трудно думать о вас в отдельности;
его взмах руки сливается с твоим,
он искрится в твоих глазах.
в зеркале ты видишь его прекрасный лик…
А я увлечена странным желанием:
всмотреться в тебя,
всмотреться в тебя до НЕГО…
Немного сочувствия
бедным птицам,
крылья которых отяжелели от снега.
Немного сострадания
своему внутреннему Я,
которому недоступна эта роскошь —
тяжёлые от снега крылья…
Обнажённая и распахнутая
я иду
под взглядом семи небес —
прекрасные минуты
длиною в тысячу жизней.
На стареньком рояле
разбросанные ноты.
А пальцы выползали
для маленькой охоты:
то лаской, то ударом,
дождём и переливом,
то обдавая жаром,
то холодом тоскливым;
плясали и смеялись,
плелись и выгибались,
шептали и ругались,
любили и плевались,
шутили и старались,
молили и сдавались,
немного задавались,
смущённо улыбались
и Богом притворялись…
Потом они взлетели,
куда-то упорхнули
(оставив звукам тени,
похожие на струи) —
искать другой охоты,
куска, что будет лаком…
А Бог поправил ноты и,
кажется, заплакал.
Стихи, написанные
на падающих с неба листьях,
несколько слов, сияющих в темноте,
прикосновение тёплой ладони,
взгляд, ограниченный дружеским расположением,
глубины предутреннего неба,
прозрачные зеркала на стенах,
дорога, составленная из снежных лавин,
бесконечные вертикальные горизонты,
взмах невидимых крыльев,
облака под ногами,
золотистые улыбки вокруг головы,
отряд весёлых охотников, не дающий уснуть,
сад из деревьев с корнями, уходящими в сердце,
дом, выстроенный в Абсолютном
употреблении времени,
разговоры через тысячи километров,
нечастые встречи
в точке взаимопроникновения
созданных нами пространств…
Это всё, что я могу предложить тебе,
это всё, что я могу…
Твои руки
снятся мне в кошмарах,
причиняя невыносимую боль…
А ведь они только вытирают пыль
с бледного зеркала моей души…
Сотвори мне мир
из прозрачно-зелёных волокон,
тёмно-снежных небес
и опалово-дымных высот;
я уйду навсегда,
проскользну между стен, между окон
в этот острый разрез,
в этот дом, за которым — восход.
Мне нимало не жаль
всё, что здесь я с улыбкой оставлю:
в золотистом венце
я забуду следы топора;
и, конечно, потом
я себя ненадолго заставлю
где-то в самом конце
к вам спуститься и бросить: «Пора!»
А пока я молчу,
пряча в цыпках холодные руки,
паруса на спине
и голодный до бешенства взгляд…
Подарите мне день:
я услышу подземные звуки…
Шелест слов на стене:
«Фильм просмотрен, сдублирован, снят…»
Кольца, зарытые в снег,
тепловая война,
руки и лица в едином порыве наверх —
это лавина,
это лавина людей к одинокой звезде…
Скупые улыбки,
давящий смех,
под ногами хрустящее горло,
золотом в небо,
в колени
ещё один камень,
ещё один час или вечность
застывших секунд —
это молитва,
это молитва людей одинокой звезде.
Это молитва.
Загнанный конь
копытами скользит в пустоту
мимо чёрных скоплений земли,
натыкаясь висками на острые звёзды…
Позвольте мне видеть его.
Видеть его.