я «ноосфера» — набор простейших сигналов, какими система оповещает человека о своих нуждах и которые в идеале требуют строго однозначных реакций. Вот этот задник мы и можем описать в терминах экономики и социальных наук, а дальше будем вынуждены перейти на язык «Апокалипсиса», на язык платоновского «Котлована» — этой точной и страшной картины материально-энергетического самоуничтожения: яма, которая увеличиваясь, увеличивает в бытии лишь меру пустоты, меру страдания и смерти.
Традиционное, личное зло, зло Аттилы, зло Яго свирепствует на пространствах бытия. Оно не в силах подорвать его основы. Абсолютное зло, то, что называется сатанинством, Антихристом, перемещает само поле битвы за пределы мирового процесса. Здесь оно может царствовать почти безраздельно, здесь оно торжествует конечную победу над благом, ибо если в нормальном бытии зло — лишь полость, окружённая твердью естества, то в границах эволюционного тромба оно — сама пустота, окружающая островки спонтанно, в таинстве зачатия и рождения, возникающего в ней блага.
Предел, к которому неудержимо стремится советский режим и где он являет себя наиболее адекватно — это концлагерь. Не огороженное колючкой и набитое людьми пространство времён англо-бурской или гражданской войн, а сталинская и современная советская «зона». Людей там нет — есть представители обесчеловеченных каст «воров», «мужиков» и «чушков». Есть такой же безличный «трудовой ресурс», «рабсила», задействованная анонимным хозяином и вне какой бы то ни было связи с тем, к чему человек склонен или на что способен. И, наконец, расторжение самого механизма естественного воспроизводства — педерастия в мужских лагерях и лесбиянство в женских — манифестирует принцип обязательного и необратимого самоисчерпания системы и пополнения её путём активной инкорпорации — с «воли», а в глобальных масштабах — из-за «железного занавеса». Агрессия для эволюционного тромба не прихоть, а безусловный внутренний и внешний императив. «Долина Эннома» стремится пожрать и уподобить себе всё, что не в состоянии ей воспротивиться.
Этой характеристикой советской действительности я ограничусь. Её ужасающие реалии и без того прекрасно описаны Шаламовым, Солженицыным, Гроссманом, а недоумения социологов и экономистов перед тем, что именует себя «советской экономикой» и «советской общественной системой», достаточно выражены в соответствующих публикациях…
Но как же, спросят меня, в этой парящей над миром гулаговской Лапуте, в этом «аду кромешном», в этой «тьме заокраинной» может сохранится человек, личность? Может — именно благодаря парадоксу, который являет из себя эволюционный тромб. Осуществляя геогенез, он пользуется развитой техносферой, а поддержание её в рабочем режиме требует достаточно развитых моделирующих систем, в частности, языка, который настолько глубоко связан с человеческой природой, что, подобно спруту, постоянно ускользает от навязанной ему роли дезинформатора, оставляя на месте былых полнокровных символов расплывающиеся словеса-фантомы и обнаруживая своё живое присутствие в вещах и связях, на которые наложены табу. Чтобы окончательно убить личность, нужно извести язык на оруэлловской «новояз» или лагерный сленг, но я полагаю, реально такая попытка может быть предпринята только в далёком будущем. Даже в советской действительности довольно реликтов прежнего — природного — социума, чтобы человеку было, за что зацепиться. В той мере, в какой советский «трудящийся» не идёт на поводу у официальной лжи и собственных соглашательских заблуждений, он остаётся человеком и личностью. Предвосхищение Бога в ипостасях воли и нравственного начала даруется от рождения — если полноценна, не отравлена, не изуродована сома (а «биогенез» в эволюционном тромбе как раз нацелен на деформацию генных структур). Нет «злой воли» — есть распад воли, как нет «коммунистической нравственности» — есть распад нравственности.
Усвоит ли Запад тяжелейший российский урок, подвигнет ли себя на разрешение открывшихся противоречий бытия в новом религиозном сознании — ибо повторю ещё раз: зримо Бог являет себя лишь ангелам, человек же должен довольствоваться верой и знаком, — сумел ли превозмочь житейское благополучие, здравый смысл и этническое одряхление, возвысив эгоистически-видовую идеологию «зелёного движения» до «этики природы», о которой мечтал Олдо Леопольд, обратится ли для этого к бесценному опыту Индии, Китая, Японии, признает ли равенство перед лицом Бога и сокровенную родственность себе всякой плоти и откажется ли (хотя бы в идеале) рассматривать её как бесправное средство, — вот вопросы, начертанные на вратах нового Дита рядом с сакраментальным: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
Прежде, чем закончить, я считаю себя обязанным попытаться онтологически обосновать нарисованную мной картину армагеддона, фронт которого развёрнут во всём континууме истории, и в решающей (но не обещающей когда-нибудь завершиться) схватке которого мы участвуем.
Деятельно познавая себя через человека, естественно обнажает свою дотоле скрытую сущность. Механизмы распада и разрушения, столь тесным образом взаимодействующие в ней с механизмами созидания и согласования, что сущность представляется неразъёмной, теперь, в истории, являет себя в таком чистом виде, что, поистине, обретают качества «мурохо», способных осилить мировой оборот, погасить волнение элементов и привести Природу в Нирвану, полость которой есть вечное прекращение существования. Ханаянисты, наделившие Нирвану высшей реальностью относительно всех остальных дхарм, только обрисовали ситуацию «ноогенеза». Когда поздние школы буддизма поставили казавшийся им логичным вопрос, каков, собственно, характер реальности этого Абсолюта, если в пределе успокаивающиеся в нём феномены получают бытие — тоже ведь реальное — в чём-то иное, и потому отказали Нирване в высшей субстанциальности, они были не правы. Дело в том, что начало и конец феноменального мира действительно в разном. Его путь — от Создателя до Ничто, куда феномены неизбежно вольются, растлив между собой всякие связи, утратив качественные различия и уединившись в вечном покое, который хуже, чем плотская смерть, который есть освобождение от всего божественного, ад сугубо материального небытия, избывшего не только разность энергетических потенциалов, но и сам этот потенциал, а с ним и надежду на воскрешение. Энтропия, вселенский каток, выглаживающий уровни, от которого не ускользнёт никакая плоть.
Какие бы варианты саморазвития ни избрало естество, оно неизбежно сформирует внутри себя механизмы растления и дезинтеграции. Становление в потоке пространства-времени возможно лишь через саморазъятие. Зло не изначально — зло вторично, но на поздних стадиях эволюции — начиная с истории — оно обнаруживает себя в такой незамутнённой самости, что божественная витальность дополняется полюсом автономного некро, предельное, всеобъемлющее и абсолютно свободное от Создателя выражение которого — в материально-энергетическом Конце Света. Вот из этого Будущего, ещё не состоявшегося, но неминуемого на любых путях плотского становления, и взята владеющим Вечностью Творцом затравка зла, затравка распада, которой иначе неоткуда взяться в плодах взращенного Им в собственном Царствии Небесном Мирового Древа. Как и человек, сущее разворачивается в реальностях плотской и трансцендентной, и чем выше пики, тем глубже и мрачнее пропасти. Всё, что есть в естестве от жизни, восполняет себя, вынося в запредельное и покидая сию юдоль, — всё, что есть в нём от небытия, от некро, необратимо наращивает себя в шкалах, которые оставляет прошлое будущему. Время зла течёт вспять, отсюда и эффект «эволюционного тромба», отбрасываемого из истории в детстве геогенеза. И потому, я думаю, будущее человечества не обещает ему ни покоя, ни гарантий против новых «империй зла» — ведь плотский мир неумолимо погружается в собственную могилу, и важно только не дать ему похоронить себя заживо.
В своей схеме я оставил последнюю колонку пустой. Теперь я рискну спуститься «к кольчецам и усоногим» и, глядя оттуда в створ эволюции, на выходе которого в тёмную бездну возможного негасимой вехой сияет личность, попытаюсь различить того, кто наследует человеку. Я назову его Proteus gnarus, протей знающий. Это существо, восполнившее сому органом, способным распознать Бога с той же очевидностью, с какой наша мысль распознаёт самое себя в извивах рефлексии. Человеку нужно знать, кому он оставит землю — хищному временщику или рачительному заботливому хозяину — ведь и его железный век когда-нибудь согласно сольётся с золотым веком животных и вольётся в новый эон.
В Библии упомянуты два чудовища, рыбы Левиафан и Рахаб. Это остаточные сгустки той неопределимой изначальной хляби, которую индуистские божества сбили Змеёй-мутовкой в упорядоченный прекрасный Космос. Одно из них проглотило пророка Иону, когда он ослушался Бога и бежал от возложенной на него миссии вещать людям о каре, которую привёл к их порогу запах их собственных блуда и злодеяний. Левиафан творил волю Божью, и по одному этому мы можем признать в нём брата по естеству. Ибо Левиафан — это прекраснейшее из порождений Природы, истинный венец её. Белый Кашалот, Моха Дик.
Остаётся рыба Рахаб. В пасти этого ненасытного чудища сгинули уже целые страны. Я не знаю, за какие грехи мы ввергнуты в нее Господом. Но я знаю точно, что если она кого-то отрыгивает — душе этой нужно не медля вызнать дорогу и пуститься в путь, ибо чаши Божьего гнева полны, а она должна успеть в ещё наслаждающуюся историческим бытием Ниневию.
1990, Челябинск
Виталий Кальпиди«ФРАЕРА» РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ(фрагмент)
[…] И всё-таки: почему «фраера»? Эта «марка» применительно к Высоцкому, Есенину, Ерофееву, Булгакову, Ильфпетрову не аргументировано никаким её ожиданием, напротив: от частых и восхищённых взглядов в сторону этой когорты их образы покрылись жирными мозолями святости. Поэтому «фраера» звучит как оскорбление. Что не допустимо. Хотя почему, собственно? Есть оскорбляющий и оскорбляющийся, и состояние второго очень часто не связано с действием первого.