И всё-таки, мне всегда было неловко, когда некто после довольно обильной порции словарного перца (или до оной) в сторону своего визави говорил: «Ну, это, старик, без обид». И «старик» чаще всего покорно кивал интеллигентной головой, с которой уже капали помои оскорблений. Я этого не требую. Мне всё равно не найти тот верный тон для своих мыслей, чтобы не оскорбить чью-то любовь к… Саму любовь оскорбить я не смогу и не хочу. А вот её дегенеративную форму — «любовь к…», видимо, буду вынужден.
Я утверждаю, что Есенин, Высоцкий, Ерофеев, Булгаков, Ильфпетров — фраера русской культуры. И доказывать это не собираюсь, уже только потому, что начинающий «литургию» доказательств никогда никому ничего не докажет. Доказательство всегда появляются там, где не хватает веры. А там, где не хватает веры, я лично вообще предпочитаю не появляться.
Фраза: «Владимир Высоцкий, Сергей Есенин, Венедикт Ерофеев, Михаил Булгаков, Ильфпетров — фраера русской культуры» не принадлежит правде. Более того, с точки зрения правды эта фраза — ложь. Но правда и ложь (и тут не стоит заблуждаться) всего лишь уровни кодирования информации, не очень, кстати, высокие уровни. Это что-то вроде близорукости и дальнозоркости, т. е. аберрация зрения, хотя, справедливости ради, стоит заметить, что само зрение тоже всего лишь аберрация. […]
Сакральность имени Владимира Высоцкого — порождение массового сознания, т. е. коллективного бессознательного. И сама статуарность Высоцкого суть одно из самых ожидаемых клише этого сознания. Как и его коллеги по парадигме, он является «национальным героем». Определимся. Герой — это человек, преодолевший уровень автобиографии и вошедший в пласты Судьбы. Античный же герой — человек бесполезно борющийся с вектором судьбы, иногда даже осознающий бессмыслицу этой борьбы, но тем не менее её (борьбу) до поры до времени продолжающий. Продолжающий до момента, пока не наступит (и такое случается!) смирение. И это смирение не есть поражение, ибо оно — первый шаг в сторону «оперативных просторов» настоящего движения, которое начинается за границами личной Судьбы (именно этого-то герой при жизни часто постичь не умеет). Но данный пассаж в нашем случае факультативен и дан лишь в порядке информации, т. к. Высоцкий не античный герой. И вообще не герой, поскольку «отрабатывал» уровень Автобиографии, не поднявшись до плотных слоев Судьбы. (Замечу лишь, что Автобиография суть досудьбийный уровень путешествия по реальности.) Высоцкий — льстец национального масштаба национальному масштабу. Он пропагандировал как биоробот очередную фальсификацию под скушным названием «загадочная русская душа». Объяснимся. У любого народа, т. е. у его коллективного бессознательного, есть строгая система клише, жизнедеятельность которых всячески поддерживается, пропагандируется и выдаётся за национальный характер, читай: национальные мечту, или лучше скажем: за национальную грёзу. Высоцкий пропагандирует и соединяет (якобы) эту мечту в одном лице. Вот её составляющие: крутой широкий русский мужик, сохраняющий свою крутизну несмотря, а точнее — благодаря алкоголизму; надорвавшийся в борьбе за правду против власти, очень пострадавший от неё; самородок, талантливый во всём; борец и боец (короче — воин) с мужественной внешностью и прочее и прочее… Теперь реальность:
— Средний характерный актёр с довольно сильным, хотя и хаотичным темпераментом в одном из самых социально ангажированных театров «ушедшей эпохи», во главе которого стоял, на мой непросвещённый взгляд, посредственный режиссёр — Юрий Любимов (посредственный в соседстве с Товстоноговым, например, или Эфросом, опять же на мой взгляд). Кинематографическая же судьба Высоцкого — вообще мультипликационна: она двигалась по накатанной колее: от сальной шутки в эпизоде фильма «Живые и мёртвые» до жлобского Жеглова, через плакатные «первомайские» краски в роли Брусенцова («Служили два товарища»). Я оставляю без комментариев нелепые образы, созданные им в фильмах «Опасные гастроли», «Интервенция», а Дон-Гуан, видимо, недавно окончивший в исполнении Высоцкого с отличием гишпанское ПТУ, меня вообще не интересует.
— Певец, поднимающий со дна исторической памяти любого индивидуума невоплощённые национальные мечты, основанные на идентификации себя в эмоциональном режиме песен с героями этих песен, чем славится алгоритм деятельности всей кээспэшно-туристической братии; певец агрессивный, талантливый (талант — всего лишь условие творчества, а не его достоинство) с уникальными голосовыми данными (с уникальными на «входе», а на не на «выходе»). […]
— Оставим без комментариев его «кавээновский репертуар», его балаган, выдаваемый за чуть ли не народное творчество, которое само по себе — блеф чистой воды, если, конечно, в данном случае корректно применение эпитета «чистой»; народного творчества вообще не существует, фольклор — адаптация коллективным бессознательным уже существующих феноменов личного творчества, через их снижение, «анти-сакрализацию», приспособление под существующие клише. […]
— Особенно лично меня возбуждает «военное» творчество Высоцкого — его антихристианская бестактность, героизация и лесть бессознательным представлениям народа о роли и значении Воина, (сюда же отнесём весь альпинистский цикл?) естественно поддержанные (и это действительно естественно) самими участниками Великой Отечественной войны. В войне никто никого не спасает и не освобождает. Справедливые и несправедливые войны — всего лишь бесполезная дискуссия, длящаяся, кстати, до первого выстрела, после которого наступает проливание крови, что означает каждый раз КОНЕЦ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Война подпитывается живыми чувствами её участников — их памятью о близких, любовью и жалостью к этим близким, наконец, молодостью воинов. И, напялив не принадлежащие ей одежды, война вампиризирует на этих чувствах, бесконечно продлевая таким образом свое пребывание в мире. Народ, наверное, должен был вмешаться и не мог не вмешаться в Великую Отечественную Войну, но человек не имел право это делать, но сделал. Скажу больше, понимая, что не буду понят: люди могли не встать на защиту общества (не говорю сталинского — это, в конечном счёте, не имеет никакого значения), да, могли не встать на защиту Родины… и, возможно, были бы истреблены, но кто боится быть убитым — тот не верит в царство божье… […]
ВОТ ВАМ ФАНТАЗИЯ: русские люди отказываются убивать, Германия завоёвывает Россию, дракон насыщается. Через 10, 100, 1000, 10000 лет человечество опомнилось бы (практика показывает, что опомнивание происходит гораздо быстрее — но это неважно). И российские люди возрождаются, пусть под другим национальным именем (хотя вряд ли под другим), и являют миру — первое сообщество личностей, предки которых (хотя при чём тут предки? ведь когда у прошлого нет прошлого — значит оно настоящее в обоих смыслах этого слова) подставили другую щеку, и вот — победили смирением. Это бы и было возрождение и освящение нации, восторг света, начало нового мира… А так: нет никакой победы в Великой Отечественной войне, как нет и поражения, есть Война, и седые воины вспоминают свою молодость, свою любовь, свою верность товарищам, свою скорбь, а Война присваивает это всё себе и говорит нам через 50 лет: «Я — есмь справедливая, великая, необходимая…»
— Смысл приблатнённого репертуара Высоцкого, все эти «робин-гудовские» синдромы, свойственные любому мужчине как потенциальному воину (в частых мечтах — даже пахану, а уровень конкретной интеллигентности влияет лишь на модификацию «паханства») и как воину, нуждающемуся в собственном оправдании (хотя бы на подсознательном уровне), — ясен как божий день. Я отсылаю читателя к размышлениям на этот счёт Варлама Шаламова в его Колымских рассказах. […]
— Высоцкий много пел о каком-то нерве, на котором он играл, мучительно рвал его, как струну; пел, как стоял на канате без страховки, как страдал… Бохтымой, 90 % текстов всей мировой писанины (в том числе и гениальной, ибо гениальность — это талант, развёрнутый до абсурдной величины, вытесняющий своим развёртыванием человеческую возможность — стать реализованной личностью и т. д.), когда заходит речь о творческом поведении, творческой судьбе, посвящено этой «мучительной» роли страдающего поэта. Утверждаю — никакого мучения нет. Выдавание творца за «прометея» — жутковатая фальсификация. Не надо этому верить, даже если внешний событийный ряд подталкивает к такому восприятию. Дискомфорт, испытываемый всяким художником, — это нормально. Смысл творчества начинается за этим порогом, на котором толчётся масса талантливых людей, в том числе и Высоцкий. Поэт — это драма, и дело личности завершить эту драму либо как трагедию-фарс, либо, скажем так, не как трагедию-фарс. Крики Высоцкого, если опустить саму специфику его голоса, чаще всего — накручивание самого себя, творчески спланированная (инспирированная) истерика.
Высоцкий — это кич-крик.
— Не будем останавливаться на том, что биография Владимира Семёновича Высоцкого, мягко скажем, не соответствует роли борца, страдальца, гонимого. И эта очевидность несоответствия, простите за тавтологию, — очевидна. Не будем колоть правдой глаза, учитывая то, что глаза вообще не стоит ничем колоть. В том числе и правдой. Успокоимся на том, что Жизнь — лишь интенсивное действие в сторону прекращения действия. В этом-то и вся наша надежда. (Или нет?) […]
Литература существует для того, чтобы её писать, или для того, чтобы её читать? Вопрос, увы, не праздный. Отбросим сразу компромиссную невнятицу типа: она существует и для того, и для другого. Более предпочтителен ответ, что литература существует, чтобы перестать и читать, и писать. Между тем, есть только один верный ответ, но он настолько тривиален, что его, пожалуй, и приводить не стоит.
Многообразие культуры считается её неоспоримым плюсом. Но многообразие, позволительно будет заметить, всего лишь срединная стадия распада. Многообразность — параметр барахолки или, скажем, начала пищевого тракта. Искусство — демонстрация наличия творчества, но не само творчество. Демонстрация, действительно, может быть сколь угодно разнообразной, но само творчество — узко, прохладно, единоо́бразно. И это настолько очевидно, что смотреть в сторону данной очевидности никто и не собирается. Творчество не нуждается в потребителях уже потому, что не потребляемо в принципе. Потребители же (читатели, зрители, слушатели, т. е. все мы в тот или иной момент нашей жизни) не нуждаются в творчестве по той простой причине, что в момент потребления могут и нуждаются только в потреблении. У творчества нет продуктов — это нас обманули, что они есть. Ибо Творчество не результативно, а процессуально. Все же, кто апеллирует своими «творческими» вибрациями к сегодняшнему человеку или тем паче — к его подсознательным клише, как это делают Высоцкий и К°, по-официантски