13. Однако, сам тут же фальсифицирует: «…Мысль является, когда того «она» хочет, а не когда того хочу «я»14.
Не «Я» и не «мысль», а сама жизнь, в своей неодолимой оформляемости в тезис, или, одним словом, ТЕЗИСТИРОВАНИЕ, есть субъект как мышления, так и бессмертного познания.
Логический механизм тезистирования, или жизне-тезисного бытия субъекта познания, таков.
Первоначально в сознании не существует ни образа Я, ни формы мысли, ни какого-либо другого субъекта, а ЕСТЬ только чистое бытие, или чистое «Есть», в виде пневмы заполняющее пустое пространство tabula rasa. При познании к чистому «Есть» надбавляются тезисы — неважно: субъекты или предикаты, — важно то, что при помощи «Есть» они выстраиваются по формуле — «субъект есть предикат». В этой формуле «Есть» — собственно, уже не «Есть», а логическая связка. «Есть» сыграло свою роль и ушло на задний план суждения, а на передний — вышел некий содержательный смысл тезиса. «Есть» обрело смерть в суждении, а субъект и предикат сделались бессмертным тезисом.
Чистое «Есть» не содержит в себе ни субъекты, ни предикаты, — те должны извывернуться из действительности. Точно так же субъекты и предикаты не заключают в себе возможности «Есть». Для нового цикла «Есть» должно извывернуться из бытия. Каким же образом?
Исключительно путем АПРИОРНОГО СИНТЕТИЧЕСКОГО НЕВОЗМОЖНОГО суждения. (Глава 1).
Как это происходит?
Тезис в форме «субъект есть предикат» весь целиком цементируется и застолбливается в сознании как субъект. Застолбившись как цельный факт, он выступает активным атомом, или феноменом жизни, которая ЕСТЬ. Жизнь, насыщенная содержанием, в этом своем «есть» — растворителе начинает коагулировать, и то, что выпадает в осадок, оказывается новым предикатом, который синтетически надбавляется к тезису-атому. Образуется суждение, в котором «Есть» опять отмирает в связку, а нечто, не будучи в возможности, извывертывается новым тезисом. И так далее.
Все теории создаются как абсолютно истинные и все опровергаются. «Поистине немалая прелесть теории — в ее опровержимости; этим она притягивает более тонкие умы»15.
А почему бы, в таком случае, специально ни создавать теории с заранее заданной целью для упражнений в опровержении. Наиболее подходят для таких целей теории будущего, а среди них, пожалуй, самые изысканные — теории будущих запредельностей. Такова, например, теория смерти.
Теория смерти гарантирует всякому любознательному уму материал, на котором можно отточить скепсис и критику; если, конечно, хватит терпения и интереса. Удовольствие, между тем, может быть изощренным и долгим, вплоть до конца жизни, и лишь тогда представится возможность вкусить еще и единственную в теории крупицу живой истины — но зато какую! — саму смерть.
Буддизм проповедует: жизнь — страдание, и ищет пути спасения.
Считать жизнь страданием онтологически непротиворечиво, но аксиологически — здесь перебор. Кроме страдания, в жизни много приятного и даже, хотя и редко, посещает блаженство и счастье.
Бывает лес дикий, неухоженный, бывает заботливо ухоженный мастером; ухоженный лес — это сад. Так и жизнь человека — в целом неухожена: темные заросли неприятностей и страданий чередуются светлыми полянами удовольствия. Но имеются и ухоженные участки. «Ухоженный» человек — это личность. Личность же — мастер «ухаживания». Прогресс жизни заключается в движении от неухоженности к личности.
И все же, в онтологическом плане картина прогресса жизни должна быть выражена даже резче, чем в буддизме. Жизнь — это конечная временная фантасмагория страданий и наслаждений, бессмысленная перед бесконечностью последующей вечно длящейся смерти. (Глава 8).
Благородно жить для счастья всех людей, но невозможно в действительности доставлять счастье каждому человеку.
Хотя бы потому, что невозможно строить счастье на лжи, а тезис «во имя счастья всех людей», как это ни ранит тщеславие, лжив.
Хотя бы потому, что, как ни бейся, каждого человека в конце концов ожидает величайшее несчастье — смерть.
Тезис всеобщего счастья может носить только временной социально-пространственный характер. Да и тут, спускаясь с трибуны или поднимаясь из-за письменного стола, мы обнаруживаем огромное количество людей, к жизни которых равнодушны. Безошибочным критерием равнодушия является то, что нас не трогает смерть этих людей.
Печалит смерть близких, друзей, братьев по духу, печалит смерть невинно и безвременно загубленных, наконец, трагична смерть вообще как феномен, но смерть большинства отдельных людей, не говоря уже о врагах, иноверцах и «бесполезных» людях (существует и такая оценка в массовом сознании), остается вне нашего сочувствия и воспринимается как должное.
О, парадокс парадоксов!
Закон — это благодать природы. Почему же по отношению к родному и близкому закон смерти презирается, а по отношению к чуждому — одобряется? Не должно ли быть наоборот: родному и близкому — вся благодать, — «Бывает высота души, когда и трагедия перестает воздействовать трагически; и, собрав воедино все беды мира, кто решится утверждать, что вид их НЕПРЕМЕННО поведен к состраданию, то есть к удвоению зла?..»16 — а чуждому и злосущему — осуждение жить, вопреки закону, дабы вечно страдать и мучиться.
Жизнь — это сон наяву, смерть — это радостное бодрствование по ту сторону бытия.
Данный тезис о смерти — гипотеза, которую никто никогда не сможет доказать. Принципиально не сможет. Даже гипотетическое доказательство не возможно.
Однако, это не минус, это логический закон. И в этом законе нет противоречия.
Если данный тезис был бы доказан, то это означало бы, что по ту сторону бытия существует бодрствование, которое верифицируется фактами, взятыми по сю сторону бытия, и, следовательно, само сводится к посюстороннему бытию. Тем самым было бы доказано, что инобытия нет, нет и смерти.
Не спасает и высказывание: «смерть есть небытие», — ибо к субъекту «смерть», который ЕСТЬ, надбавляется предикат небытия, утверждающий «не есть» и разрушающий все суждение.
В итоге остается одна законная форма суждения о смерти:
смерть есть бытие по ту сторону бытия, —
и это принципиально недоказуемо.
Такое суждение полностью удовлетворяет требованиям тезистирующей гносеологии (Главы 11 и 13): оно априорно, синтетично — к субъекту «смерть есть бытие по ту сторону бытия» надбавляется предикат принципиальной недоказуемости, — и невозможно, ибо недоказуемо.
Недоказуемость не означает неосуществимость. Во всяком случае, пока никто не доказал невозможность существования априорных синтетических невозможных суждений. Да и как доказать невозможность невозможности, не входя тут же в парадоксальное противоречие? Легче просто отрицать, не доказывая, впрочем, и подобное неведение тотчас утвердит в правах невозможность доказуемости.
…Лишь на прочном гранитном фундаменте неведения могло возноситься ввысь здание ведения, науки, — воля к ведению на основе куда более могучей воли, воли к неведению, к неясному и неистинному знанию!»17
Воля к неведению — что это такое? То же ли самое, что неведающая воля?
Ницше помогает нащупать путь к ответу: «Несвободная воля» — мифология, — в реальной жизни воля бывает СИЛЬНОЙ и СЛАБОЙ…»18 Точно так же неведающая воля — блеф, в реальной жизни воля всегда ведает, только — либо адекватно, либо неадекватно. Адекватно ведающая воля — форма абсолютной истины, неадекватное ведение — характеристика самой неисчерпаемой жизни.
Воля к неведению предоставляет ведение о неведении, знание, адекватное или нет, о незнании или о неизбежной неадекватности истин.
Неадекватная истина — есть нечто невозможное, contradictio in adjecto. Тем не менее, реализуясь в способности априорных синтетических невозможных суждений, она является гносеологически действительной.
В общем фундаменте обеих воль — к ведению и неведению — лежит воля к такой способности разумения.
Если смерть — это невозможное бытие (Главы 3 и 17), то жизнь — это невозможность смерти. Как только последняя невозможность износит себя, так на пороге возникает смерть и жизни наступает конец.
А пока невозможность смерти буйствует — живите, алкайте жизнь живую, веселитесь и мыслите! Помните, чем глубже хороните одиночество свое, тем дальше удаляетесь от невозможности смерти и приближаете ее приход. Ибо из общения с несродным произрастает дерево смерти, а в одиночестве коренится дерево жизни.
«И не забудьте о саде — о саде с золоченными решетками! И пусть вас окружат люди — люди как сад или как музыка над водами в вечерних сумерках, когда день уже готов обратиться в воспоминание: лучше предпочесть ДОБРОЕ одиночество, вольное и своенравное легкое одиночество, оно дарует и вам право остаться в каком-то смысле добрым!»19 (Глава 15).
Добро, собственно, и есть тот трансцендентный свет, который сияет по ту сторону небытия как его невозможность.
«…Никто не лжет столько, сколько негодующий…»20
Почему?
Потому, что негодование — это всегда притязание на то, что лжет по сю сторону бытия, как на истину. А поскольку единственно истинна только будущая смерть (Главы 2 и 7) и подступы к этой эфемерной сфере открываются только в тишайшем самосозерцании и благоговейном вкушении добра (Глава 19), постольку негодующий, не более, не менее, вращается в злосчастном обмане собственного оболгания.
Мне приснился сон, будто я беседовал с Платоном.
— Скажи, любезный, — обратился ко мне Платон, — так ли в ваше время живут люди, как я предсказывал в притче о пещере?21
— Великий учитель, — ответил я, — ты мудро постиг тайну человеческого просветления, но, однако, история преподнесла и нечто новое.