— Прошу, расскажи мне скорее о ставшем, а то мне так неуютно в застывшем бытии.
— Прежде всего, мудрейший из мудрейших, — начал я, — тебе будет интересно узнать, что люди уже выбрались из пещеры. Но не обольщайся, это не значит, что они избавились от оков и научились смотреть на солнце. Многие так и продолжают жить скованными по ногам и по шее и никогда не поднимают голову к небу. И все-таки мир окрест каждого человека стал более открыт и доступен. Та стена, наподобие ширмы, за которой наверху перед пещерой проносились предметы, фигуры, вещи, трудами сотен поколений людей, сделалась совершенно прозрачной и стала походить на гигантскую стеклянную витрину. По эту сторону витрины — люди, вышедшие из пещеры; по ту сторону — люди с окультуренными и одухотворенными вещами, в некотором смысле — вторая природа.
— Хорошо. А так ли трудно переходить одному человеку туда и обратно?
— Каких-то непреодолимых препятствий к этому нет. Скажу больше, человек может одновременно находится в одном отношении по эту сторону, в другом — по ту сторону витрины. Та сторона манит сладостным благом, и поэтому люди жаждут туда всем существом и поскорее. Но поскольку это не так легко — у нас много негодующих и ломящихся вперед напропалую. И… ломающих хрупкую перегородку.
— Но это безумство!
— Да, дело без-умством и заканчивается. Парадокс в том, что как только в витрине пробита брешь и кажется уже, что ты обладаешь желанным, так сразу все то, что обломлено, теряет притягательность блага и превращается в полностью посюстороннее, ничем не отличаясь от бытующего. А позади его тут же восстанавливается новая перегородка. Страшно то, что эта метаморфоза для большинства людей остается незамеченной, если о первой перегородке могут хотя и не знать, но интуитивно догадываться, то о второй — отгородившей достигнутое от блага, даже и в фантазиях не помышляют. Подмена качества, таким образом, остается недосягаемой для разумения. Истина переходит в ложь, но продолжает существовать в форме истины. Такого твоим людям, освободившимся из тенет пещеры, даже не могло и причудиться.
— Друг мой, неужели так трудно по лучу образа, который к тому же, если тебе верить, не преломляется через стекло, продолжить нечто и слиться с иным в одно?
— Действительно, луч не преломляется, но за витриной много затемненных мест, и тогда стекло играет роль зеркала, при всем при том, что оно прозрачно. Человек одновременно видит то, чем он является по ту сторону. Оба образа сливаются в одно и неразличимы. Чтобы их различить, надо не долбить стену, — от этого, как видим, она только упрочняется, наращиваясь позади, — а развивать свою проницательность и зрение, дабы видеть невидимое и отделять его от отраженного.
При этом важно понять одно: человек не может непосредственно переходить отсюда туда и обратно прямо сквозь витрину. Однако, как в твое время многие не отличали тень на стене пещеры от самой вещи, так и в наше время большинство, к сожалению, не ведает о границе миров, тем более, что она прозрачная и солнечные лучи ее не высвечивают. Для такого ведения необходима особая мудрость — ты о ней знаешь, это твоя «софросина»22, и никто лучше тебя не постиг, какие усилия и обходные маневры требуются, чтобы добраться до нее и овладеть ею. Может быть, только четче прояснилось, что сама софросина находится по ту сторону бытия. Не всякий любитель мудрости готов вынести тяжкую долю блуждать в лабиринтах пути, ведущего по ту сторону, и упиваться там имманентным светом трансцендентного.
— Полагаю, ты имел в виду свет умопостигаемого блага, — поправил Платон. — Опиши же, наконец, свой рецепт, как этого достичь.
— Я думаю, прежде всего, необходимо выйти из окрест себя, пойти вдоль витрины и наблюдать все, что происходит здесь и там, сравнивая и познавая. Так лучше можно подготовится к переходу на ту сторону. Проход туда есть, он лежит где-то в конце витрины и всегда открыт. Он похож на просторный лаз, стенки которого составляет та сторона, но уже небытия. По ту сторону небытия находятся владения истины будущей смерти; сама смерть — по эту сторону небытия, которое, никто не знает, где находится. Да это и не важно знать, главное обнаружить ту сторону небытия и, отталкиваясь от нее, как от магнита, совершить выход по ту сторону бытия. Только так, и не иначе. Там поджидает страждущих блаженство горней жизни.
— Удивительные вещи говоришь ты! — воскликнул Платон. — Но не думаешь ли, что твоих блаженных людей по возвращении ожидает участь смельчаков, сошедших обратно в пещеру: их речи были осмеяны, а сами они были обвинены в повреждении зрения?
— Непременно так и буде. От этого и в наше время еще не избавились.
— Ты меня успокоил, любезный. Вижу, твой сон пришел к тебе не через ворота из слоновой кости, а через роговые ворота23, — заключил Платон.
— Разве это сон? — удивился я и тут проснулся.
Возможность — это невозможность закона: где есть закон, там нет возможности, там одна необходимость.
Закон — это возможность невозможности: где есть возможность, там одна предзаданность, — в законе предзадано то, что невозможно. Невозможно, например, камню, брошенному вверх, не упасть на землю.
Закон и возможность взаимообусловлены, и эта взаимообусловленность синтетического невозможного порядка. Ибо принципиально невозможно определить, где закон — возможность, а возможность — законна, при всем при том, что они разделены в понятии.
Если возможности не существует, а имеется только извывертывание действительности (Глава 4), то тогда необходимо следует и невозможность закона. Вместе в тем, такая жесткая необходимость следования представляет закон, правда, построенный по правилам априорного синтетического невозможного суждения. В любом случае, такой закон возможен, и тем самым возможность, пусть даже невозможная, возможна.
Возможность — это всегда возможность априорно мыслить. Где более сильной субстанцией кладется предел мышлению, там, по-видимому, теряет смысл и возможность как таковая.
Смерть — абсолютная необходимость (Глава 5), но даже признание смерти условием жизни (глава 7) не снимает второй половины тезиса — необходимость, которой не должно быть.
Жизнь извывертывается сама из себя под зорким взглядом должного. Должное — не значит преднамеренное. В жизни много преднамеренного, уводящего ее с пути естества. И все же жизнь, в итоге, стремится извывернуться в должный тезис, как будто некая живая самость пытается реализовать содержащиеся в ней возможности философского мышления.
«…Сегодня по крайней мере среди … имморалистов, не утихает подозрение, не заключается ли решительная ценность поступка как раз во всем том, что НЕПРЕДНАМЕРЕННО в нем, и не относится ли все немеренное в поступке, то, о чем может знать действующий, что он может «осознавать», лишь к поверхности, к «коже» поступка, — как и всякая кожа, она что-то выдыхает, но больше СКРЫВАЕТ…»24
Что же скрывается за немеренностью, предзаданностью, возможностью мышления?
Ответ в общем виде таков: всякая возможность скрывает истину смерти, скрывает свою собственную невозможность и свой долг вопреки этому быть.
Если нечто возможно, оно может быть или не быть. Однако, метафизический центр данной дефиниции смещен все же в сторону вероятности быть, нежели не быть. «Возможно» — означает «возможно будет», а не «возможно не будет». Небытие отодвигается в шаткую область невозможного.
Должно быть промежуточное определение возможности, означающее то, что возможно, но вероятнее всего не будет. Такова, например, непреднамеренная смерть — она в течение жизни может наступить в любую секунду, но не наступает, предоставляя человеку право осуществлять РОГОВОЙ долг жизни. (Глава 21).
Любое мышление, если оно живое, опутывает человека паутиной идей, понятий, смыслов. Будучи окован этими путами, человек ввергается в самое сладостное состояние, на какое способна его душа.
Впрочем, массовый предрассудок настроен на обратное. Считается, что зачем-то надо высвободиться из сети понятий, вырвать из нее пару звеньев (эйдосов), оболванить их с помощью опрощающей методологии и заплести в силлогизм, подобный плетке, дабы подстегивать им мыслящее существо к еще более простым определениям-лозунгам, якобы удовлетворяющим какие-то духовные потребности человека. А паутина живой действительной мысли объявляется иллюзией.
ВОТ И ЭТО мое философское тезистирование не будет ли окрещено интеллектуальной забавой? Может быть, ему уже уготовлена участь фикции?
Но… «Почему бы миру, который КАК-ТО ЗАТРАГИВАЕТ НАС, и быть фикцией? А если кто-то спросит: «Так должен же быть и ее создатель?» — то отчего бы не ответить ему ясно и понятно: «Почему?» Вот и это «вот и это», может быть, тоже фикция? Так разве не позволительно отнестись несколько иронически и к субъекту и к предикату с объектом?»25
Вот ирония живого мышления:
— В живом мышлении нет субъекта, есть только предикаты, которые, группируясь, сжимаясь, коагулируя и эманируя, обретают форму субъекта. (Глава 13). Невозможно отделить субъект от его предикативной формы: любая попытка сделать это приводит к простому ранжированию предикатов.
— В живом мышлении нет предикатов, существует только один извывертывающийся субъект, по форме равный есть-бытию, а каждый выверт, или предикат, представляет его модус. (Главы 12 и 13). даже небытие — модус экзистирующего субъекта. (Глава 8).
— Так как небытие — специфический модус: при его появлении субъект превращается в объект, то в живом мышлении не оказывается ни субъекта, ни объективных предикатов, а есть лишь безостановочная пульсация-инверсия субъекта в объект и обратно. И знать непосредственно в каждый момент времени, что представляет из себя мышление — субъект или объект, невозможно.
— Наконец, однажды возникшая необратимость превращения объекта в субъект может быть узнана и означает она смерть, о которой