Когда появлялся таракан, Борик кричал и звал отца:
— Пузик! Пузик! Асур! Асур ползет.
Он, уважая также и буддизм, был вегетарианцем и признавал ненасилие-ахимсу. Так что для прихлопывания тараканов нужна была мотивировка, и он характеризовал тараканов как демонов-асуров.
Общаясь с ним, а потом сходив на лекцию Свендровского (лекция почему-то не состоялась, но мы со Свендровским поговорили очень мило в коридорчике), я стал делать асаны, то есть стоять на голове, на лопатках, скрещивать ноги в позе лотоса, и перешел на вегетарианство. Но из невегетарианского я оставил яйца, наверное, из-за легкости приготовления яичницы. Пять лет я провегетарианствовал, потом сошел с пути истинного, женился, закончил филологический, потом началась перестройка, тусовки чуть не каждый день, я стал часто заболевать и в связи с этим стал планировать, как бы снова стать вегетарианцем, хатха-йогом и неплохо бы плюс к этому абсентеистом. И как раз в этот момент я познакомился с преданными Кришны. Мне было тогда 33, как Христу, когда его распяли. Я в этом возрасте лишь пошел в свой первый духовный класс, и в каком-то смысле это и является настоящей причиной данного эссе.
— Опиши, как ты дошел до всего этого. Жил, писал, был нормальным советским диссидентом, и вдруг — Кришна. В жанре философско-автобиографического эссе. Давай напиши. К январю! Окэй?
Это резонировало с моими творческим и проповедническими замыслами, и вот собственно поэтому я всё это и написал, и мы это читаем. То бишь, я сказал:
— Окэй.
«Автобиография» может разжигать «настальжи». Нам зачем «настальжи»! Нам нужна личность, нам нужен «инвариант». Быть может, мы найдем его среди забытых ролей? Мы — души, а не тела. Это математически ясно. Но что такое «я-душа»? Не вообще душа, а вот «я». Нам не нужно «настальжи», нас интересует сегодня, когда птичка божья не сеет и не пашет, нас интересует Present Indefinite Tense, то есть, вечное безоблачное настоящее. Мы хотим, чтобы наша «автобиография» не была «автобиографией». Арджуна взглянул перед битвой на армию своих противников и вспомнил детство, братьев своих двоюродных, вспомнил как Бхима стряхивал их с деревьев, когда они забирались на них за яблоками, дедушка, старый учитель, его охватило «настальжи» и он бросил свой лук. Это был нет тот лук, который мальчишки делают из ветки тополя и стреляют по воронам. Это было сверхоружие, это была «кнопка президента». И Кришна вместо автобиографии рассказал ему подлинную автобиографию, без «настальжи».
Да, мы хотим найти «инвариант», мы хотим найти «искателя приключений», но выпустит ли нас из своих лабиринтов эта запутанная, перепутанная жизнь-житуха? Может быть, разбить её как гордиев узел? Может, срубить это многоветвистое дерево баньян? Нас интересует только Документ, который будет отныне руководить нами. Мы вспомним, чтобы оставить свою «глупую юность» здесь. А ещё, чтобы наша забывчивость опять нечаянно не впустила эту козу прошлого в наш огород экстатичного и радостного настоящего. Мы прыгаем в прошлое — и оставляем его, бросаем всё и бежим к Любви и Свету, к свободы Торжеству.
Наше прошлое не полно подвигов, оно полно милого незаметного эгоизма. Заметный и безобразный эгоизм мы оставляем для воспоминаний титанов вроде Жан-Жака Руссо. Хочется никогда-никогда не возвращаться в это королевство, где мы беспомощно боролись с тусклой-унылой жизнью и вечно проигрывали ей. Хочется просто рассказать о каком-нибудь молодом и простом кришнаите, который с сумкой священных книг ходит от подъезда к подъезду и, влюбленный в Бога (кто опишет это, к тому Пушкины и Гоголи придут на поклон как волхвы к святому младенцу), весело предлагает купить эти хорошие книги… Но на дворе ещё начало 70-х, до встречи с Сознанием Кришны ещё целых 19 лет. 19 лет выяснений, кто же прав — отцы или дети, есть ли жизнь на Марсе, что важнее — плотское или платоническое, кто такие гейши, почему у британцев рули слева, чего же всё-таки хочет Сахаров, Солженицын, Амальрик и проч. Целых 19 лет…
Дядя Витя Ничков был самым революционным среди «отцов». Это был детский товарищ бати, он был журналист, иногда писал фельетоны, писал сатирические стихи и поэмы, которые почти никогда не печатали. Одна такая поэма, написанная лесенкой как у Маяковского, мне здорово понравилась. Моя соседка по парте назвала её «антисоветской». Я поглядел на это с печалью. Соседка по парте заклеймила такую интересную, левую, не мещанскую и не обывательскую поэму. «И ты, Брут», — сказал я, но соседка по парте не поняла этой пословицы-поговорки. Поэма посвящалась сомнению. Ученик начинает учить своего учителя: всё, мол, дело в сомнении. Учитель строго спрашивает:
— Кто позволил тебе сомневаться?
И ученик объясняет, как в давние-давние времена одна обезьяна прыгала по деревьям, но однажды она спрыгнула с дерева, нарушила табу и взяла в руки палку из скепсиса к прежним своим обычаям. То есть, всё как у Энгельса: обезьяна (!), дорогой учитель, стала человеком. Дальше описывался ход человеческой истории, которому мешали инквизиторы и ортодоксы. Наконец, намёкивалось и на вред ортодоксии на настоящий момент. Пафос раскручивался. И главное, всё по-марксистки, всё логично. Дядя Витя читал свою поэму вслух наизусть на батином дне рождения, мне здорово понравилось. Вообще, дядя Витя был весельчак, и смело ругал культ личности Сталина со всеми этими репрессиями. Отец никогда этих вещей не касался, но дядя Витя касался всегда. Когда я был совсем маленьким, дядя Витя жил на Уралмаше, а потом в районе улицы Большакова. Он был такой резкий, высокий, горластый и любил говорить:
— Я не признаю никаких авторитетов.
— Никаких?
— Никаких, кроме Ленина.
«Здравствуйте-приехали!» — удивился я про себя. Это звучало как в шуточке моего одноклассника Вовы Суворова, когда вовремя игры в баскетбол на физкультуре, мяч закрутился на корзине и соскочил. Он философски заключил:
— Попал… но не точно.
Было ясно, что мы пойдем дальше этих революционеров с их неточными попаданиями, и мы пойдем «другим путём». Потихоньку «отцы», которые большей частью были, конечно, матерями (все учителя в школе практически были женщинами), обнаруживали несколько своеобразный взгляд на наши, казалось, общие идеалы. Однажды мы сильно нахулиганили в классе и всё перевернули вверх дном — вроде бы и специально, хотя как-то неожиданно в бессознательном озорстве. Классная стала допрашивать Витальку Попкова, он, конечно, сначала запирался:
— Не знаю.
Но классная пригрозила, что он поступает не по-пионерски, что его не примут в комсомол, что она скажет его маме. Маму Виталик боялся страшно и всех заложил.
«Ну и педагогика! — подумалось мне. — Воспитывают предавать!»
В другой раз мы подрались с Михой Смирновым, и в школе были серьёзные разбирательства. Мама Михи неистовствовала:
— Этот Козлов — бандит, бегает с ножами.
Я был шокирован до беспредела: «Взрослый человек и откровенно врет, а бабушка у них парторг!» Но за Михой нашлось проказ также немало, так что морально я выглядел посильнее. Классной пришлось пойти на другой ход, когда Михина мама с Михой ушли:
— Не деритесь вы с ним, не связывайтесь. Я по секрету вам скажу, что Миша нервнобольной, потому что у него папа — алкоголик.
На следующий день я подрулил к Михе:
— Классная говорит ты психобольной, сын алкоголика, и тебя бить нельзя. Но я, брат Миха, такой расовой дискриминации не признаю. Нормальный ты вполне, и бить тебя, конечно, можно.
Таким образом мы помирились на почве общего несогласия с таким унижающим достоинство звучащего гордо человека… и так далее. Умных слов мы тогда не знали, но чувствовали, как собаки, что это не чисто и не правильно. Наша любовь к нашей прекрасной учительнице растаяла как утренний туман.
Юрий Лотман, автор известных семиотических трудов, называет такие ситуации в культуре и жизни «бинарной позицией». Они и мы. Отцы и дети. Кто не с нами, тот против нас. Сначала разделились на белых и красных. Поголовно ликвидировавшие безграмотность красные опять разделились. И поскольку вирус разделения никто и ничто не останавливало, разделение неизбежно происходило опять, и новые победители порождали своего могильщика, просто потому что цивилизация выбирала эту игру, где один против и другого — и больше никак. Tertium non datur, — любили говорить римляне. К сожалению, мы им верили. И в конце концов перестройка всё смешала в доме Облонских. Чем больше одни доставали своей одноцветной пропагандой, тем больше копилось «контрсуггестии» у других.
Науки, особенно история КПСС и диамат, мной просто не переваривались. Это было не только неприятно, но и непонятно. И смертельно скучно. У меня был, видимо, к тому же совсем не метафизический и не рационально-логический психофизический тип. Я забрал документы незадолго до того, как разоблачили «группу Мартьянова». Подробности этой истории я узнал от Карагодина, а частично от отца.
Никакой такой группы, конечно, не было. Просто несколько студентов-философов дотрепались, что их взяли в ресторане подшофэ с каким-то текстом Сахарова. По сценарию их следовало исключить из комсомола, потом из универа. Ребята перепугались, хотели, возможно, как и полагалось, раскаяться, но Мартьянова понесло. Видимо, по природе у него была «демонстративность» (согласно психологии признак «истероидной психопатии», проявляющейся в склонности играть на сцене), ну его и понесло. Он рассказал, как однажды в студеную зимнюю пору он зашел в уютное московское кафе, подсел за столик к человеку средних лет, слово за слово — и это оказался Андрей Дмитриевич Сахаров. Андрей Дмитриевич надавал ему антисоветских листовок с его оппортунистской теорией конвергенции и научил его создать склад с оружием и вырыть подкоп в Мюнхен.
— Из Свердловска в Мюнхен? — переспросили комсомольские активисты.
— Да, отсюда прямо в Мюнхен, — говорит Мартьянов и не смеётся, и никто не смеётся, и «подельники» не смеются.