— Я из военкомата, хотел бы с вами поговорить о ваших жизненных планах.
Не сразу, но минут пять спустя, я понял из какого он «военкомата».
Но виду не подал. Беседуем о жизни. Он спрашивает почему-то о моем отношении к религии. Я ему про псковско-печерский монастырь, к котором я был в детстве. В общем, нашу с Игорем переписку кто-то вскрыл. Игорь старался писать завуалировано, но получалось наоборот выразительно и, должно быть, очень выразительно. А мы с ним антисоветскую организацию создали для борьбы с прогнившей социалистической системой. Он был первый председатель, а я был второй председатель. Но идеология у нас была непонятно какая. Мы оба любили Гессе, он за то, что Гессе писал по-немецки, а я за то, что Завадская относила его к чань-буддизму. Игорю нравилось, что у меня папа профессор, а мне нравилось, что у Игоря батя барон и бывший белогвардеец. Сам Игорь мне нравился за каламбуристость и балагуристость. А я ему нравился, наверное за то, что весь этот мой нонконформизм, включающий, например, вегетарианство.
Я понял, что пришел «переодетик», проверяет.
— Как вы живете, какие ваши жизненные планы?
В это время у меня был «бзик». Ходил в филармонию время от времени — приобщался. Сначала, как положено, прелюдии Баха послушал. Потом Боря Мейерзон сагитировал меня на лютневый квартет из Литвы:
— Чюрлёнис, — говорит. — Это настоящий шизофреник, надо послушать.
Пришли в Филармонию. Музыка играет. А Боря ёрзает, туда-сюда, то начнет на меня смотреть, угадывает, действительно ли, меня это бреньканье увлекает или я притворяюсь. И ворчит, бубнит. Я ему:
— Потерпи, — говорю я ему. — Это ещё не Чюрлёнис. После перерыва будет Чюрлёнис.
Другой раз я пошел на Стравинского («Весна Священная»), потому что где-то прочитал, что Стравинский сочинял чуть ли не авангард, а главное, в своё время эмигрировал, как все порядочные люди.
В фойе встречаю Борьку Радыгина (сына композитора Радыгина, с которым мы работали в одно время в ТЮЗе монтировщиками), он мне:
— А ты-то чё тут делаешь?
— А ты чё тут делаешь?
— Я-то учусь в Чайковке, мне по учебе надо… — он даже разволновался. — Надо слушать «Дип папл», «Лед цепелин», а это же, это же… классика.
Так что я «переодетику» и говорю:
— Хожу вот в филармонию. Баха слушаю, Чюрлёниса, Стравинского.
— О! — сказал этот парень. — А я вот Вивальди люблю.
Тогда такая песня была популярна «Под музыку Вивальди, Вивальди…»
Побеседовали таким образом со мной и, похоже, отвязались.
Но в начале 80-го открываю дверь, там двое в штатском.
— Уголовный розыск! — и корочки показывают. Я посмотрел, но фамилию не запомнил.
— Документы!
— А чё такое?
— Собирайся, поехали.
— А в чём дело-то?
— Узнаешь.
Про себя думаю: «Наверное, по всей стране началось, нашего брата диссидента начали шерстить».
Но оказалось, что в ТЮЗе кто-то бархатный занавес спер, и завпост всех, кто монтировщиками у него работал, назвал милиционерам как подозреваемых.
— Что за хмыря привезли? — штатский мильтон спрашивает.
— Из ТЮЗа хмырь.
— Ну ты, хмырь, куда бархат дел?
Я как понял, что тут просто совдеповский маразм, а не 37-ой год, взвился:
— Какой бархат, у меня билеты в филармонию. И чего ради вы меня задерживаете, у нас есть конституция.
Этот в штатском ка-а-а-к мне в ухо двинет. Меня отвели в кишащую тараканами камеру. Через час где-то меня выпустили. Но у меня уже созрел план, что надо из Свердловска дебильного уезжать, если не заграницу, то хоть куда-нибудь. Решил ехать в Питер, но Витя Шауфлер говорит:
— Зачем в Питер? Едь в Одессу, там тепло, там яблоки. Море!!!
И я уехал в Одессу.
Надеюсь, читатель помнит, что весь сыр-бор ведется с одной целью, чтобы он активизировал свой собственный внутренний ребёфинг, чтобы активизировал свои механизмы памяти, чтобы взболтнул своё имагинативно-семантическое пространство. Строго говоря, жизнь надо прожить так, чтобы все эти занудные реминисценции не лезли нам в голову, когда станет обидно за скучно и уныло прожитые годы. В «Бхагавад-Гите» рекомендуется это многоветвистое дерево баньян из многочисленных причин и последствий срубить и найти то место, где нет тревог, всё светится, не освещаясь ни Солнцем ни Луной. И эта кляча своей собственной истории мне порядком надоела, но человек не вполне готовый понять, что такое шастра, должен, должен подружиться, познакомиться с автором на эмпирическом уровне. И потом, когда лирический герой станет читателю хорошим знакомым вроде Омара Хайяма, Смоктуновского или альтиста Данилова, тогда можно сказать о шастре. Есть такой кармопсихолог Лазарев, который считает, что зарывшись в свою забытую карму, можно найти ту «зацепку», которая мешает нам жить и трудится. И он считает, что её можно продиагностировать и убрать и вылечить кармическую болезнь или конфликтную ситуацию, но Кришна говорит: «Нет, бесполезно. Дерево баньян надо просто срубить». Но поскольку ум очень умный, он думает:
— Ну, пожалуй, маленько подиагностирую, а потом, если не получится продиагностировать, тогда срублю это самое дерево баньян.
Конечно, ум можно просто ударить башмаком по уху. Но можно весь этот вторчермет хождений по мукам, по былому и думам, по обидам и оскорблениям, по Руси и по неведомым дорожкам, всё это можно утилизовать в качестве эмпирического доказательства бесполезности и тщетности поисков, не опирающихся на указания Вед. Если конкретно, то вот моя трудовая книжка. Её можно читать как эпические автологические стихи (как Саша Еременко читал нам с Женей Касимовым свой гражданина Советского Союза паспорт).
Уральский научный центр АН СССР. Принят на должность лаборанта.
Торгово-закупочная база ДОРУРСа. Зачислен на базу грузчиком.
Государственный архив Свердловской области. Принят архивно-техническим сотрудником в хозрасчетную бригаду.
Свердловский театр юных зрителей. Принят монтировщиком декораций.
Хлебозавод «Автомат».Принят грузчиком в отдел сбыта.
УКК «Одеспромстроя». Зачислен на учебу по специальности плотник-паркетчик.
ССМУ-32 треста «Одеспромстрой». Принят на работу паркетчиком 3-го разряда.
Свердловский театр юных зрителей. Принят монтировщиком декораций.
Уральский госуниверситет. Зачислен в число студентов дневного отделении филологического факультета.
Средняя школа 150. Принят учителем русского языка и литературы.
Экспериментальное художественное объединение. Принят на должность методиста.
Свердловский городской центр НТТМ. Принят в центр методистом.
Объединение «Вернисаж». Принят в объединение художников «Вернисаж» методистом.
…Вот такие с позволения сказать стихи.
Так вот они и жили. Такая вот была эпоха.
В Одессе я купался в море. Занимался хатха-йогой. Пил пепси-колу. В библиотеке прочитал Селинджера «Френи и Зуи», и там говорилось об иисусовой молитве, как Френи повторяла эту молитву, а Зуи рассказывал ей про дзен-буддизм, про хокку и т. д. Я тоже стал повторять, но чтобы не было скучно иногда наряду с этой молитвой повторял Хлебникова «Пинь-пинь-пинь — тарарахнул зинзивер. О! Лебедиво! О! Озари». Потом снова молитву. Потом настали осень и зима. Поступая летом на романо-германское, я сдал три экзамена, но четвертый что-то в духе ветра и потока, эдакого тонко-неуловимого каприза, сдавать не стал. Новая общага, работа на стройке, слякоть, одиночество. В общем, надоела с её каштанами Одесса, и я вернулся в Свердловск и летом поступил там на филологический в УрГУ.
Фольклор, фонетика, топонимика, тропы, Бахтин, Трубецкой, в принципе повезло. Обычно на филологическом одни девчонки и три-четыре парня. На нашем курсе было 15 парней. Марик Липовецкий, тот в школе ещё Бахтина прочитал. Курсом выше Фунт учился. Мы с ним в соседних домах жили, и я часто к нему заходил пофилософствовать, поговорить о «фреймах», о «семантическом дифференциале» или послушать чего-то новенького из музыки. Фунт был страшный меломан. Я даже стихи как-то написал про Фунта, и они сохранились.
Пломбиром пахнет снег.
Кончается февраль.
Я болен насморком.
Без пуговицы нитка
На пиджаке болтается.
Через полмесяца курсач.
В почтовом ящике — газета «Правда»,
Нет денег, времени,
Жене дубленки нет.
И я, чтоб отдохнуть
От этих огорчений,
Зашел к приятелю попить чайку,
Поговорить, послушать анекдот.
Он вдруг сказал:
«Быть может, если снова
Опять начнем дружить с Китаем,
Себе китайские куплю я кеды».
На плитке чайник зашипел,
Приятель мой достал заварку…
Я вспомнил детство,
Проталины, траву, на вербах почки,
Себя в воздушных кедах без пальта,
На свежих «классиках» асфальта…
Тут умер Брежнев. Ожиганова, преподаватель по истории КПСС, в аудиторию вбегает, что говорится, лица нет. И объявляет:
— Сегодня скоропостижно скончался Генеральный секретарь Коммунистической Партии…, — вдруг задумчиво остановила патетическую речь и сказала тихо, как простая советская женщина. — Умер Леонид Ильич, товарищи. Почтим его память минутой молчания.
Встали, почтили. Потом Андропов умер.
Потом сидим с Нохриным, он мне анекдот рассказывает:
— «Вы конечно, будете смеяться, но Черненко тоже умер».
И наконец, всё смешалось в доме Облонских — началась перестройка, гласность, ускорение. Началась тусовка. Действительно всё смешалось. Художники, поэты, просто антисоветчики, сумасшедшие. Смешивались всё больше у Касимова. Потом на Сакко и Ванцетти выставка открылась. Там всё так богемно получалось. Выставку развесили, а Олюнин из отдела культуры не разрешает открывать, но потом открыл, правда две работы снял: одну — Кабанова, другую — мою. Но это как бы перчик в салатик. Потом в Москве Ельцина вдруг сняли — в Свердловске народ поднял «мятеж», в том смысле, что «он мятежный просит бури». Герои-энтузиасты собрались на площади 1905 года, их пытаются снегоуборочными комбайнами рассеять, но народ не рассеивается. Кто-то листовки расклеил к субботе «В