се, мол, на митинг». Интересно! Мы с Гольдером пробегали весь вечер по улицам и писали на домах «Ельцин прав!».
Наутро мы снова в офисе собрались, как раз из Челябинска наша выставка вернулась. И там была моя табуретка, которая играла роль авангардистского произведения искусства. Она была разукрашена под Кандинского, я её взял и пошел домой, а по дороге решил на площадь зайти и посмотреть, что там такое происходит.
Людей много, все чего-то ждут. Одни, видимо, от исполкомов, другие, как я, — любопытные: интересно ведь, жили-жили, телевизор, рыбалка, и вдруг протест против правительства. Очень интересно, хотя опасность чувствуется, но это как перчик. Вдруг мне девушка тошнотворного вида почему-то начинает декламировать:
— Вы позорите советский народ!
— А в чём дело? — спрашиваю вежливо. — Вы сторонница Лигачева что ли?
Зеваки вокруг собираются, два «переодетика» отбирают у меня табуретку и аккуратненько волокут в сторону.
— А чё такое?
— Пойдём-пойдём.
Атмосфера нагнетающаяся. В стороне автобус стоит милицейский с задержанными. Я понял, что из-за табуретки меня за манифестанта приняли, пытаюсь разъяснить:
— Это произведение искусства. Это авангардистская табуретка, из Челябинска привезли с экспериментальной выставки, несу домой, я на ней на кухне сижу, когда ем.
Табуретку они у меня с концом отобрали, но сам я вырвался и бочком-бочком с площади по добру, по здорову ушёл быстрым шагом. Ольге говорю:
— Табуретку отобрали оперативники, на площади демонстрация.
— Куда ты лезешь! — Ольга раскудахталась. — Говорила не носи табуретку на выставку.
Она расстроилась из-за табуретки, всё-таки мебель.
В понедельник Бурштейн звонит по телефону и к себе зовёт по важному делу. Бурштейн — большой знаток хорошей литературы, Башеви Зингера перевел на русский, приятель Кальпиди, Мокши и т. п. Он мне и говорит:
— Тут мне один знакомый из парткома по секрету сказал, что ты в списке главных смутьянов-подстрекателей.
— И сколько там в списке.
— Пять человек.
— Мамочки! — воскликнул я. — Какой же я смутьян, я просто шёл по площади с моей авангардистской табуреткой.
Я Бурштейну рассказал про табуретку. Он на выставку нашу постоянно заходил и табуретку видел. И стал смеяться.
— Они Кандинского, эти ребята, конечно, не знают, так что ты сейчас главный антисоветчик, тебе надо как-то раскаяться, с ними шутки плохи.
От Гольдера я узнал, что смутьяны-антисоветчики стали по воскресеньям в историческом сквере собираться. Я пошел туда, чтобы уж, если загребут, то хотя бы они сообщили об этом каким-нибудь правозащитникам, вроде Сахарова.
Вот так в Свердловске, городе «без традиций и неги», всё завертелось, заперестраивалось.
Кальпиди с Дрожащим появились. И всё как-то через нас с Касиком почему-то стало протекать. Касик — культуртрегер № 1. А я писал про рок-музыку, про дадаизм, про достижение Недеяния. Ерёма несколько раз приехал, Парщиков. Всех перечислим: Вох, Мокша, Тягунов, Хохлов с фотоаппаратом, Курицын, Копылов, Кальпиди, Дрожащих, Смирнов Витя, Смирнов Слава, Бабушкин из Перми, Беликов из Перми, Сахновский, Махотин, бардесса Абельская, Миша Ильин, Перевалов, Ваксман, Громов, Верников, Дубичев, Саша Хан, Петя Малков, Колодуб, Букашкин, Шабуров, Бородин, Фомин, друг Эрнста Неизвестного — Жуков. Занятые люди или интровертные не так толкались, но чувствовалось, что всё это сообщающиеся сосуды, что-то такое прессуется. Некоторых я по фамилиям забыл, лица помню, а как звать — забыл. Но это не столь важно, важно, что катаклизм, что «процесс пошел».
Бурбулис стал «Дискуссионные трибуны» проводить. Это был такой скрытый хеппенинг, а иногда даже и не скрытый. Макмерфи Вова, душевнобольной поэт, подходил вдруг к микрофону и голосом Левитана вещал:
— Я бывший советский политзаключенный, пролетая над гнездом кукушки, торжественно обещаю и клянусь, что… — и дальше с матюгами через слово начинал честить дедушку Ленина, КГБ и проч. В зале шикают, Бурбулис просит:
— Заберите у него микрофон.
Но Макмерфи и без микрофона хорошо басит:
— Что!! Правда глаза режет!? Вот-вот она ваша хвалёная гласность!
Если по бахтинской терминологии, то «карнавальная культура» началась. Казалось, навсегда. Но это был период, всплеск. Все оживились, стали лезть, что-то придумывать, экспериментировать, перемещаться. Иногда екатеринбургские аналитики, говорят, «политизация», мол, в Свердловске высокая. Чушь, конечно, никакая это не «политизация» была. Это всё хеппенинги были. Кое-кто наварить, конечно, тоже хотел, но в основном пообщаться хотелось. Мне даже кажется, что и Бурбулис — тоже никакой не политик, тоже пообщаться хотел, поанализировать. Хотелось людям воздуху подышать, а политика была поводом. Это даже тогда чувствовалось. Если на окраинах бузили с их «Народными фронтами», тут всё это, подобное этим фронтам, выглядело, как шиза. Я даже, шутки ради, создал теорию пануральского младоугрофинства. Мол, русские — это на самом деле просто угрофины, вроде удмуртов или ханты-манси, но потерявшие свой язык в силу своей природной коммуникабельности и перешедшие на язык своих соседей колонизаторов-славян. Я подтверждал это ссылками на археологию, далее я указывал на срединное положение Урала, как исконной территории народов урало-самодийской языковой семьи. К монографии прилагался сборник уральских поговорок типа: « Говорят в Свердловске кур доят», или «Бажов мне друг, но истина дороже», или «Свердловск — город контрастов», или «Свердловск глазам не верит». Таллинский самиздатовский журнал (не помню названия) принял мои шутки близко к сердцу и опубликовал. Такая вот была эпоха…
Но поскольку кухня Касимова уже не выдерживала всех желающих, Шульман с ДК УЗТМ предложил сделать большую богемную тусовку в их ДК. Она была единогласно названа «Фэнлю», в честь средневекового китайского богемного стиля «ветер и поток», описанного востоковедом и писателем Бежиным, высоко нами с Касимовым ценимым. На открытии клуба я произнес историческую речь, которую тогда похоже никто и не слушал, все курили, о чем-то говорили, пили вино, закусывали бутербродами:
— «Вход только для желтых», «Вилка — дрянь, да здравствуют бамбуковые палочки», «Я хочу быть китайцем, и я так хочу быть китайцем и я буду китайцем».
И так далее с «капустническим» таким юморком… Но потом всю ночь, бурно, сумбурно, но по тем временам совершенно свободолюбиво это продолжалось. На нашу «дискотеку» просочились местные хулиганы и сцепились сначала с Махотиным, а потом Женя Ройзман двинул уралмашевскому люберу поленом, приготовленным для хеппенинга, по голове. Итого: полного удовлетворения нет. Дао манифестируется, но, как предупреждал Лао-цзы, это ещё «не есть истинное дао».
В конце августа 1989 года я вернулся с Ольгой и Данилом из Кишинева, и вдруг зазвонил телефон.
— Кто говорит?
— Международное Общество Йоги. Мне в Перми дали ваш телефон, сказали что вы интересуетесь йогой.
— Нет-нет, только китайская философия.
— Все философии говорят об одном.
Голос разговаривал со мной очень вежливо. Я позвал Сашу Першинова, и мы поехали в МЖК на лекцию.
В этом месте можно выразиться возвышено… Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу… В поезде «Одесса — Свердловск» я проболел, отравившись какой-то дрянью, съеденной на одесском ж/д вокзале, и я всерьёз подумывал о том, чтобы снова стать вегетарианцем, начать делать каждый день асаны. Короче, всё не так, как надо, состояние диссатисфакции и алертности. Я хотел, чтобы произошло какое-то важное изменение.
Этот парень из Москвы стал рассказывать о философии Сознания Кришны. Мне не нравился его московский прононс, мне не понравились цены на книги (40 рублей), которые он привез с собой, но логика меня убедила, я решил попробовать. Мысль стать кришнаитом мне показалась весёлой и вдохновляющей, тем более, что они были вегетарианцами, признавали Бога, кроме того совершенно ошарашивали меня утверждением, что Бог — это Личность, у Него есть флейта, телята, в волосах павлинье перо, и Он, как товарищ из Москвы выразился, «неотличен от своих игр и развлечений». Женщина, помогавшая ему на лекции, написала на доске мелом мантру:
Харе Кришна Харе Кришна Кришна Кришна Харе Харе
Харе Рама Харе Рама Рама Рама Харе Харе.
Я запомнил и, прийдя домой, записал.
Вполне ясно и просто и столько новой информации. Бог — это мальчик-пастух. Я слушаю и не нахожу противоречия ни с буддизмом, ни с чань-буддизмом, ни с христианством, ни с аутотренингом. «Математическому» уму в целом по силам понять библейское «Имей веру с горчичное зерно, скажи горе: перейди отсюда туда, и гора перейдет». И вот Прабхупада приезжает в Америку с этой верой, и эта вера передвигает гору отсюда туда. И должным образом прочитанные древними брахманами мантры создают планеты, оживляют мертвое тело. Иерархи-архангелы, представилось мне, сияющие теми принципами, которые составляют первоэлементы, способны вносить любые изменения. Мир построен, таким образом, из наших вер и фантазий, из их силы. Наше желание даст нам силу, если наше знание и сердце обращены к Абсолютному существу, сила нашего желания, наши вера — безграничны. Мы уже полны такого могущества, но оно это могущество направлено на материальные, то есть, на ограничивающие принципы.
Душа 10 тысяч солнц. Даже больше. Но она модулируется, она совсем как у психолога Узнадзе ограничена установкой. Бог-то бог, но сам будь не плох. И эта душа вечна. Но мы не помним прошлые жизни. Факт — не помним, даже эту жизнь помним лишь фрагментами. Но нас это ещё меньше интересует, чем, скажем, древние таджикские диалекты. Но вот Поливанов их изучил. А Бодуэн де Куртэнэ знал сорок языков. Мы еле-еле говорим по-английски. Это следствие гаммы наших желаний.
Имя Бога не отлично от Бога. Логика железная. Бог Абсолютен, значит Его Имя тождественно Ему. Всё Его — Его. Он непополамится. Он един.