Теперь о Тайгановой. У меня на столе, возле компьютера, примерно с месяц лежали три её романа. Более тысячи страниц. Я их прочел, мысленно наградив себя, естественно, тридцатью пятью званьями героя социалистического труда. Тайганова, мне кажется, так ни разу и не смогла запустить двигатель повествования. И я знаю — почему. Она сама не желает никакогоповествования.Она желаетдоказательств.Они у неё есть. Приборы показывают — должны быть. Не важно, какие. Действительно, не важно. Доказательства — это состояние смерти, находящейся в состоянии жизни. Доказательство — форма пребывания в том месте, где ты никогда не был и вряд ли будешь, но где тебе кажется быть почему-то край как необходимо.
Конкретней о публикации: во всех трех романах есть стартовый спурт. Именно на этих отрезках Тайганова как-то контролирует ситуацию. Вот мы и взяли первые куски, выражаясь словами рубщика мяса, забитой насмерть прозы и запустили их в мясорубку электронной вёрстки. Тайганова безобразна талантлива. И это не её достоинство или недостаток. Это всего лишь условие невменяемого творчества русской женщины на рубеже века, который никогда не кончится.
В самом уютном распадке, вблизи от впавшего в спячку окаменевшего озера, жил Дом. Его тугое деревянное тело существовало медленно, а мысли вдоль сосновых волокон вызревали подолгу.
Жизнь Дому дал высокий человек, который все делал решительно и громко. Человек пришел сюда издалека, держась за поясницу и оглушительно ругаясь. Он выбрал это место, и Дом впоследствии с ним остался согласен — четыре окна вмещали все от Леса возможное.
Он появился на свет слепым срубом без дверей и окон, без крыши, печи и пола — еще только зародыш дома, но в деревянных его волокнах уже струились первые чувства. Он стоял на территории лесничества и ожидал возможности родиться окончательно.
Громкий Человек выбрал из трех возможных домов его, дружелюбно похлопал по мощному венцу бревен, раскатал на части и привез на место будущей жизни. Там для сруба уже готов был фундамент, слоистый и каменный, устойчивый и неколебимый. Около него дышал костер, люди вокруг него быстро жили, громко разговаривали, пели песни и недолго спали, уходили и возвращались, иногда приближались и трогали теплом мягких ладоней части будущего деревянного тела. Рассыпанный в бревна Дом стал волноваться — вдруг так и не соберут его в целое, он погибнет бревнами, оставшись безглазым и безъязыким в сердце многоречивого Леса, и его, не познавшего смысла и красоты собственного объема, съедят прожорливые рыжие муравьи.
Но в один из дней Люди перестали жить придирчиво друг к другу, принесли веревки и начали ругаться на бревна. Когда ругательств было произведено необходимое количество, он из бревен опять возвратился в сруб и понял, что рано или поздно станет, возможно, и полноценным Домом. Теперь его волновало новое нетерпение — ему хотелось видеть Людей, поющих и ругающихся, их теплые костры, его собственного Человека и Лес, внимательно наблюдавший громкое вторжение. Рядом мерно дышало Озеро, оно, ощущаясь великолепной обильной влагой, большей чем самая сильная и мокрая гроза, тоже было достойно внимания.
Громкий Человек все понял, как надо, и подарил Дому четыре окна на четыре стороны света. Два больших сходились рядом в светлый угол, на север смотрело узкое и малое, а за западом наблюдало окно, близкое к земле. Дом увидел своего Человека — тот оказался небольшим существом, растиравшим себе больной позвоночник. Дом удивился, что такая полужидкая Малая Жизнь сумела собрать его мощные грани. Человек удовлетворенно пропел в лес мелодией пилы, которую удерживал рукой, и сказал Дому непонятную фразу:
— Или я, или остеохондроз! В одном теле мы несовместимы! — И пошел сортировать увесистые кирпичи для будущей печи.
Дом понял, что Человек с его помощью намерен изгнать из своего тела что-то мешающее.
Печь получилась жаркая, а с другой стороны в ее горячее тело Человек вживил огромный камин.
Человек жил внутри Дома полгода и что-то царапал на родственных Дому бумажных листах. Осенью он извлек из тайника, где Дом охранял дорогие Человеку вещи, ружье и ушел во встревоженный Лес. Лес, убирая с пути Человека Малые Жизни, вздохнул вокруг Дома: даже самые умелые из людей неисправимы — лучше бы он оставил себе остеохондроз и не купил ружья. Дом промолчал: Человек, родивший его своими усилиями в целое и заселивший собой изнутри, был ему дорог.
Человек уехал сквозь снега на поезде, но через равные промежутки времени он, пропахший незнакомыми огромными домами, возвращался издалека в синие жесткие сумерки, и под его ногами неповторимо пронзительно взвизгивал снег.
Идет, сообщал Лес. Сошел со шпал к Старой Березе. Мнет телом сугробы. Остановился. Говорит, очень громко — рассердил Лося.
Дом волновался: что? какие у него получились слова?
Как всегда, шумел Лес и доносил от Березы отзвуки померкшего прозрачного эха:
— Жива, матуха!
Уходя, Человек садился на старший пень, который называл «майором», а на соседнего капитана сажал свой безразмерный рюкзак, выкуривал маленький прирученный дым, и Дом тогда хотел подумать, что они с Человеком, наверное, близкие родственники, просто Человек вместо трубы обходится носом, но долгая мысль не заканчивалась, Человек неохотно поднимался и очень длинно запирал дверь висячим замком. Дом дверью сопротивлялся и тяжелел, но протяжное усилие завершалось всегда с опозданием, Человек успевал раньше и, хлопнув бревно горячей ладонью, наказывал:
— Стой и впредь, матуха!
Лес мягко поглощал пронзительный скрип уходящих шагов, Дом медленно каменел до следующего счастья, всматриваясь в стороны остывающими окнами.
На западе вскипали Горы. Жизнь их была еще замедленнее, чем у Дома, и он наблюдал лишь долю тысячелетней секунды их продолжающегося движения. Общаться с Горами было трудно — слишком долго приходилось ждать, пока войдет в их толпу его неторопливое чувство, а ответное он услышит, наверное, уже когда превратиться в дряхлую кучу трухи, перенаселенную рыжим муравьями.
На востоке удобно и лениво позировало миру Озеро, гордившееся бездонным большим прародителем, с которым еще недавно было связано пуповиной протоков. Но пришли двуногие существа, все решавшие поспешно, вспороли край большой воды, и прародитель теперь медленно истекал на сомнительную пользу людям, теряя постепенно своих более мелких детей. Озерный лик напротив Дома был красив и капризен, но с годами они нашли все же общее состояние, в котором можно было слушать друг в друге соседнюю жизнь. Таинственный волглый туман зарождал над Озером ежедневное быстрое Солнце, которое проживало стремительную жизнь и убегало умирать за Горы.
На севере углубился в землю мшисто-влажный распадок, заросший угрюмым кустарником поверх давних скелетов деревьев. На дне распадка пульсировали мощные мышцы родника, прогрызшего себе путь из земли сквозь железнодорожную насыпь. Там, где кусты перерождались в зыбкий покров лабзы, кутавшей мелкие заводи, жил бурый Лось. Когда к Дому слишком долго не приходили люди и Дом начинал стареть от одиночества быстрее положенных сроков, Лось появлялся и стоял неподалеку, мордой к одному из окон. Не приближаясь вплотную, он шумно дышал на расстоянии нескольких шагов, какой-нибудь из сочувственных вздохов все же влетал в форточку и на некоторое время посторонней жизнью поселялся внутри Дома. Дом переставал стареть и тщательно оберегал чужое дыхание.
Вдоль железной дороги сутки несколько раз сотрясали составы, порождая механический гул и дрожь земли, очень волновавшие Дом — на поездах приезжали к нему его люди.
Не его люди приходили с востока. Эти часто совершали над ним насилия, раня дверь и оконные рамы, как и мысли, боль медленно длилась вдоль бревен, пока не приезжал его Человек и не вправлял вывихи посторонних людей.
Вокруг дома жил Лес, широкий во все стороны, в котором постоянно от людей и животных что-нибудь происходило. В отличие от Гор, Озера и Дома, Лес обладал свойством движения внутри себя — в одних местах умирал, а в других возрождался, чтобы не исчезнуть в долгие пустоши окончательно, заселяя подвижными побегами карьеры и брошенные дороги. Лес долго был бессмертен, но в него пришли люди, и он теперь все силы расходовал на выживание.
В каждых Больших Жизнях существовали Малые. Лось принадлежал Лесу. Щука принадлежала Озеру. Лес принадлежал Горам. Если несвоевременно погибало что-то Малое, то и часть Большого могла отмереть и случалось, что навсегда.
Дом часто оставался одинок и лишен внутренних жизней. Это оттого, что ты создан людьми, объяснил Лес. У них все иначе, наверное, их создала другая Природа. Правда, одна половина человечества устроена более гармонично — в них случаются внутренние жизни, но это быстро проходит.
Я пуст, пожаловался Дом Звездам и Лесу.
Пустое лишено цели, понял Лес и, чтобы дом не мучила бесцельная брошенность, заселил в него нескольких собственных внутренних жизней — двух влюбленных полевых мышей, способных заселить потомством все возможные дыры и норы, семью мышей летучих — на чердак, и деловитую пару стрижей, которым нравятся человеческие строения, в сумерки крыши. Заполнив, как положено, все свободные пространства шумами и шорохами, Лес ликвидировал в себе пустое место Дома. Насекомые пришли в Дом сами.
Дом слушал мышиные темпераментные выяснения и скандалы, это малое иногда согревало его подвал присутствием, стрижи отличались независимостью, а летучие животные были бесшумны и днем, и ночью. Все малое было занято только собой, и Дом, любя отданное ему Живое, тосковал о собственных людях, которые способны на большее. Но его Человек исчез, посторонние сбивали замок и проникали внутрь, уносили с собой его вещи, он пытался им препятствовать, замедленно сопротивляясь, но жидкая сущность чужих была поворотливей, и Чужие усилий протеста не замечали. Они вышибали локтями зрачки окон, окна разбрызгивались в траву, и ночами в пронзенную пустоту залетало излишество насекомых и влаги. Дом сырел от тоски и стремительно старел. Однажды ворвавшиеся разрушили его важный орган печи, зато в камине, не догадавшись выдвинуть вьюшку, сотворили пожар. Главный Чужой награбил сетями в Озере уток, разбил их живые головы о каминный край, ощипал, недожарил и бросил. Другой долго пинал тлевшие поленья на полу, оставляя в ожогах досок прикипевшую сажу. Дым коптил и ел стены, а бревнам грозил смертельный огонь. И дом, видевший гибель утиных Малых Жизней внутри себя там, где раньше было тепло только родное, захотел умереть, от пожара даже и лучше — не останется следов утиной вины перед Лесом. Но он вспомнил ушедший голос, благодарно называющий его матухой и просивший стоять и впредь, и не захотел осиротить пожарищем вернувшегося.