Лев взглянул в плоский свет вблизи. Вселенная свернулась кольцом, чтобы вернуть его в начало пути.
Зажмуриться, чтобы не увидеть обмана. Закричать обездоленным голосом. Отвернуться во тьму — по сравнению с тем, впереди, тьма уже не бездонна.
Раздвигая гривой багровеющий воздух, Лев ступил на асфальт.
Ослепляюще взвыли сирены. Оживший автомобиль взрыл асфальт колесом. Захохотала автоматная очередь. Грохот выгнул Город в мениск. Окна навстречу едино вспыхнули красным. Суженные зрачки бойниц прыгнули смертью.
Лев вздохнул:
— Я заблудился.
Он просил прощения у Лап, Хвоста и Кисточки на конце себя.
Углы подступили к горлу.
И Лапы Желтого Льва коснулись Желтой Саванны.
Бордовое в окнах атомно лопнуло. Плоские лица отделились от ненужных больше прицелов и удивились началу конца.
Господи! — взмолился человек своему сну. Пусть лучше Город насытится мной и исчезнет!
Звезды кончались.
До рождения он находился в замкнутом пространстве матери и в полной он нее зависимости. Не имея чем выбирать, он составлял себя из всего, что попадало внутрь его темной колыбели.
Колыбель носила его по квадрату цеха под белым халатом, и сквозь прожженные в ткани дырки он ощущал плотный гул производства. Она подходила к участку своих обязанностей, задвигала живот под стол, в руках ее начинали беспорядочное шевеление провода, сплетаясь и спаиваясь особым образом так, чтобы потом продолжать жить отдельно, внутри загадочных аппаратов, где им предстояло сложно функционировать во имя упрощения жизни. Легкими матери он впускал в себя вонь паяльников; склочный яд бабьих пересудов преждевременно затвердевал в его хрящах. Из проходной его выталкивали молчаливые плечи толпы, и мать с замкнутостью жертвы тащила его в плотно набитый трамвай. Обожравшееся людьми чудовище вдавливало в рельсы визг возмущенных колес, и он сквозь тесноту родственного тела ощущал тесноту других едущих тел, доверчивые хрящи прогибались от грубости помещенного на его спину «дипломата», а будущему лицу угрожала вскинутая в твердой судороге лапа замороженной курицы. Он стоял вместе с телом матери, когда ему хотелось удобства ногам своей колыбели, и прижимался к ее выносливым костям, стараясь уменьшиться до точки, чтобы сделаться необременительным и не потерять ее сознания.
Из клочков зависимой материнской плоти он строился по единой программе жизни. Он задыхался от ненасыщающего городского воздуха в те века, когда у него были жабры, а до того его податливую хорду зажимало между очередями. Жабры переродились в истощенные легкие, а хорда воплотилась в позвоночник, искривленный на бок и недостаточно гибкий, чтобы лавировать между давками за дефицитом, и всю жизнь ему казалось, что плечи у него подняты выше ушей.
Пока вынашивающее тело выжимало из своих соков лучшее, сознание матери петляло в сетях быта, аванса и расчета. Будущий человек жаждал ее участия в своей судьбе и, не получая отзыва, беспокоил мать растущими толчками. Ее рвало, и в его несамостоятельную память врывался чужой страх перед беременностью, будущими муками родов и болью жизни. Он впитывал в себя все, что могла видеть мать: пыльное освещение цехов, трамвайные утробы, скрежещущий организм Города, общежитский быт и вялое одиночество женщины, поспешившей слишком быстро.
На исходе застрявшей в хроническом насморке весны он, еще не родившийся, потребовал вдруг чего-то неопределенного и сочно-зеленого. Матери это сочно-зеленое явилось ведением свежего ароматного огурчика. Ее пальцы, на которых жало паяльника оставило несмываемые шелушащиеся метки, замедлили хирургическое движение в нервном узле проводов, и она, обратившись внутрь своего тела, приказала ему замолчать. Но истощенный работой, одиночеством и беременностью организм властно требовал огуречного бальзама, и гнущиеся в удобные стороны провода начали выскальзывать из ладоней, сопротивляясь внепрограммному человеческому желанию, группируясь в произвольном беспорядке и мстительно сотворяя из себя взрывоопасный брак. Женщина поняла, что нужно согласиться с внезапно возникшей потребностью, и, преодолев твердо укоренившуюся привычку к работе до звонка, удивила мастера просьбой отпустить ее сегодня со смены.
Отрезок времени бесконечностью в три часа оглушил неожиданными возможностями. Можно не торопясь и даже лениво войти в полупустой и вполне мирный трамвай, мягко освещенный внутри ясными красками стареющего дня, сойти без проблем на любой остановке и беспрепятственно купить к ужину необходимые продукты. Можно развратно заглянуть в промтоварные отделы и сделать вид, что неторопливо выбираешь из тысячи новеньких предметов единственный, только для тебя созданный. Можно неторопливо добрести до чахлого городского парка и, терпеливо посидев на скамейке, выследить несколько лесных запахов. Можно придти в пустую комнату раньше, чем туда проникнет вечернее голодное одиночество, и выспаться даже не в воскресенье. А если вдруг родится после такой роскошной жизни прилив энергии, вымыть наконец заляпанное давним дождем окно — чтобы день оправдался и не прошел совсем бесполезно. Волна неконтролируемых возможностей схлынула неожиданно, обнажив в глубине подсознания все тот же сосущий идеал огурчика и оставив жалостливое воспоминание о несостоявшемся всемогуществе. Помедлив еще в эхе ускользнувшего состояния, женщина вышагнула из запоминающего взгляда вахтерши в случайную свободу.
Сначала она пыталась удовлетворить идущее из глубины тела требование солеными сонными плодами, небрежно отвешенными в затоптанном магазинчике продавщицей, похожей на неумытую репу. Репа взывала к совести взыскательных покупателей хриплым прокуренным басом, мимоходом таская на угвазданном животе пудовые мешки и уверенно передвигаясь вдоль залежей гнилых капустных листьев и переброженного лукового духа. Потрепанные огурцы, напоминавшие привокзальный мат, плавали в разбавленной плесени и душили покупателей запахом загнивающей бочки. Запах не имел ничего общего с ароматом небритых огуречных листьев, бережно вынянчивающих на своих стеблях ярко-зеленых, в колючем пушке младенцев. Но женщина попробовала внушить себе, что нашла нужное, и проглотила один свирепо пересоленный матюг. Ее будущий сын почувствовав недоброкачественный обман, сжался от негодования и отвращения в твердеющий комок и предложенное ему надругательство отослал обратно. Женщина поняла, что крепко замоченный в пересоленной плесени суррогат не приживется даже в ее нетребовательном теле, и смирилась с необходимостью продолжать поиск натурального продукта. Продукт виделся маленьким, слегка вогнутым и бледно-зеленым, с непременным изобилием доисторических пупырышек.
Маршрут ее поиска суетливым зигзагом пролегал от магазина к магазину. Торговые точки, предлагавшие населению фрукты и овощи, окопались в подвалах, в них процветал глухой запах грибных корней, разбавленный вонью отбросов и настойчивым шевелением многоногих насекомых, неторопливо проедающих в овощной продукции извилистые ходы. На витринах царила выносливая свекла, тугими формами соответствовавшая пышным работницам горплодовощторга. Рядом ютилась безвольная морковь пепельного цвета — детей, видевших ее в маминых авоськах, трудно было потом убедить в неподдельной оранжевости кусочков, сморщено плавающих в супе. Чахоточная картошка с черными язвами торопливо прорастала в насыщенный гнилью воздух. В деревянных нишах лежали, ослаблено распустив листья, разлохмаченные капустные головы. Но свежих огурцов среди предлагаемого изобилия не было.
Только у периметра Города шумно ругающаяся давка определила границы сбываемого населению дефицита. Толпа слабо пахла огуречным лосьоном. Из нее вырывались победившие женщины, унося дорогостоящие парниковые огурцы.
Она уже отстояла половину бесконечного времени, когда какая-то кокетливая бабка, загоревшись вдруг женской солидарностью, напористо протолкнула ее вперед, на всю очередь требовательно огласив свою чуткость и ее беременность, и ей всучили полуметровый килограммовый плод, влитый в облагороженно-правильную форму, лишенную каких-либо неровностей. Плод вызвал неясное опасение: один человек употребить эти размеры сразу был не в состоянии: архитекторы, проектировавшие этот овощ, удовлетворяли слишком массовые запросы. Овощ тяжелел рекордным весом и был гладким и глянцевым, как фотография из ателье.
Отойдя в сторону от волнующейся очереди, женщина начала с более удобного конца и долго ела плотную, почти без запаха, влагу, терпеливо раздражаясь от ненаполнения. Безвкусная огуречная внутрь была лишена аромата грядки, густоты утреннего укропного воздуха огорода и мятежного хруста истинного огурца. Очевидно было, что этот продукт рос, свисая в сторону от земли, и что его равнодушно поливали в соответствии с новейшими научными данными, брезгливо игнорируя доброкачественный коровий навоз, но много думая о вале, плане и прогрессивке. Огуречный запах не давал ни веса, ни прибыли и потому превратился в излишний фактор.
Женщина устала от напрасно потраченного времени. Ей хотелось домой, хотелось спать, но тело толкнуло в память краски колхозного рынка с дынями и помидорами, устало возлежащими среди собственного изобилия. Она подчинилась и понесла себя по новому маршруту.
Она издали уловила тревожный дух беспородных огурцов, имеющих вожделенные плебейские пупырышки. Торговки, временно владевшие шероховатым товаром, отвешивали очереди неизменные полкило и презирали покупателей за беспомощное нежелание возиться в земле и за бешеные деньги, которые отваливались за копеечный прежде овощ, а покупатели презирали производителей продукта за неизящные руки и жадность, но те и другие нуждались друг в друге и поэтому были условно доброжелательны: одни могли навязать преждевременную зелень, другие по сказочной цене получить то, чем не могло владеть большинство прочих, отоваривающихся в магазинах горплодовощторга. Женщина с голодной тоской следила за огурцовым рядом. В стремительно рассасывающейся зеленой куче мелькнул маленьким вогнутым боком последний желанный идеал и исчез в импортном полиэтиленовом мешке, прославляющем американские сигареты «Мальборо». Мешок хищно свернулся, пряча дорогостоящий аромат, и исчез в глубинах сумки отечественного производства. Бледно-зеленый продукт был в тот же вечер исподтишка спущен в унитаз младенцем женского пола от обжорства ненавидев