Он хотел расстегнуться, но я возмутилась:
— Ещё чего?!
— Ну, хоть просто прислонись ко мне, теплее будет.
— Только без рук, пожалуйста!
Он сокрушённо покачал головой:
— Не бойся ты меня, не укушу. Странная ты.
— На себя посмотри! Куда уж страннее: то сноб, хам, враль, ворюга, а то добряк, сама отзывчивость, любезность и Чип с Дейлом в одном флаконе…
— Да, я тоже не подарок, но я работаю над собой! — рассмеялся Никита, но потом сказал серьёзно. — На самом деле я совсем не добрый. И я люблю быть один, а необходимость общаться выводит из себя. Характер не купишь, какой достался, с тем и мучаюсь. Сейчас я могу немного расслабиться, пока сам по себе, без подселенца. Когда с Райдой, тогда всё иначе. У нас с ним слишком разные темпераменты. Да и вообще много всяких разногласий… Короче говоря, обижаться на меня бесполезно. Просто я вот такой.
— Понятно. А я… я вот такая.
— Ты на самом деле-то молодец, — задумчиво проговорил он, глядя в сторону. — Отлично держишься. Тебе сейчас очень трудно, а в случае с Вероникой не растерялась…
— Если бы я терялась в таких случаях, меня в подвале у Эрика давно бы уже задрали.
— Как Айболит решился допускать тебя до всего этого?
— Он же меня знает. Знает, что справлюсь, потому что я с детства с этим знакома. И я такая же, как мама. Мой отец, когда заболел, уже взрослым, очень мучился, всегда плохо переносил кокон. Мама ухаживала за ним и ничего не боялась. Я такая же.
Никита сосредоточенно почесал нос. Видимо, смутился.
— Как он теперь? Привык?
— Кто? — не поняла я.
— Твой отец. Со временем привыкаешь, и становится вполне терпимо. Людям в возрасте тяжелее, конечно, но с годами можно научиться с этим жить.
— Отец погиб, давно уже.
Никита облизнул губы и покачал головой:
— Не выдержал?
— В смысле?
— Взрослые… — нехотя протянул Никита. — Ну, те, к кому это приходит поздно, часто не выдерживают. Статистика плохая. Суицидов много…
— А, ясно, — отозвалась я. — Нет. Это случилось, когда всё ещё только раскручивалось, никто ничего не понимал, и все боялись. Отца толпа разъярённая растерзала. Мама его защитить пыталась, так её тоже. С тех пор я с Эриком.
Он вдруг положил руки мне на плечи. Надо же, проняло как.
— Вот что ты руки тянешь? — поморщилась я и передёрнула плечами.
— Да ничего. Приободрить хотел, — промямлил Никита, отпуская меня.
— По-другому как-нибудь приободри.
— Давай пройдёмся туда-сюда, пока время есть, по сторонам посмотрим. Красиво же!
Я не стала возражать, хотя красота меня как-то не особо трогала. Да, у неба краски необычные, нежные, загадочные. Да, мосты, дворцы, Петропавловка, и это величие, и белая ночь… Ну, есть это всё. И я его вижу. Только оно никак меня не касается. Это всё не для меня теперь.
— Ты Питер какой больше любишь, дневной или ночной?
Вопрос Никиты был совсем не сложным.
— Ночной, конечно. Ночью, когда в рейд едешь кикимору вылавливать, проще намного, когда прохожие не мешают и машин мало.
Никита остановился и повернулся ко мне:
— Ты что, совсем не можешь от этого отвлечься? Пора бы уже.
— Как я от своей жизни отвлечься могу?! — возмутилась я, но вдруг как воды ледяной в лицо плеснули. Я поняла, что он прав. Ну, о чём я?.. Какие рейды? У меня больше не будет рейдов. И думать надо уже о том, чтобы это меня никому не пришлось вылавливать ни днём, ни ночью… Просто забиться в щель и не высовываться.
— Ты что, Лада? Я что-то не то сказал? Ну, прости, видимо, не подумал хорошенько.
— Нет, ты прав. Всё закончилось. И думать теперь надо о другом… — я повернулась к нему и, как можно бодрее, спросила. — Ну, а ты? Тебе какой Питер больше нравится?
— Тоже ночной, — усмехнулся он. — Хотя с моей крыши вид лучше всего на закате. А ночной Питер — это настоящий город, как он есть. Он совсем другой, когда обезлюдевший. Мне днём иногда кажется, что город смотрит со страхом на эти мельтешащие по его телу потоки людей и машин и в оцепенении ждёт, когда же, наконец, стемнеет, и людишки расползутся по домам, и можно будет расправить плечи и проветрить затоптанные и заплёванные улицы.
— Да уж, любишь ты людей… — протянула я.
— За что их любить-то? — вздохнул он.
— Да не за что, это верно. Но… — я пожала плечами. — Пусть человек даже гаденький совсем, и любить его не за что, но, если ему плохо, мне его жалко. Я же знаю, как это бывает, когда плохо.
— У тебя эмпатия зашкаливает. Это хорошо… но хорошо не всегда. Трудно тебе живётся.
— Мне нормально, — уверенно возразила я. — Ничего трудного.
И опять ледяной поток в лицо. Нормально мне, как же. Особенно сейчас. И ничего труднее этого невозможно придумать.
Пока я торопливо вытирала глаза, Никита стоял, чуть отвернувшись и тактично глазея на мост, который как раз начали сводить.
— Слушай, Никита, а можно бестактный вопрос?
Он удивлённо поднял бровь:
— Ну, попробуй.
— А на что ты живёшь, я не пойму? Богатые кикиморы — это ж такая редкость! У нас ведь как выходит: заболел, стал изгоем, всего лишился и сгинул. Кикиморы обычно бедны, а многие и вовсе бомжуют. А у тебя такая классная квартира. Одеваешься ты вроде просто, но шмотки все дорогие. Не голодаешь уж точно, и кофе у тебя не абы какой, а для гурманов. Откуда всё это, если с родителями ты не знаешься, у брата денег не берёшь, а сам нигде не работаешь?
— Я работаю, — усмехнулся он.
— Кем?!
— Так ведь… — он улыбнулся. — Футляром для Райды. Оплачивается неплохо, весьма.
— С ума сойти! Какое, оказывается, доходное ремесло! И это все футляры так неплохо живут?
Никита помрачнел и, помолчав, неохотно ответил:
— Нет. Повезло только мне. К остальным нагрянут, начудят, голову задурят, проблем наделают и свалят восвояси до следующего раза.
— А у тебя не так, что ли?
— У них это всё забесплатно. А Райда честно договор исполняет. Да и не просто чудит, а всё-таки делом здесь занимается.
— Да, тебе точно повезло, — подтвердила я, но подыгрывать ему мне надоело, поэтому я буркнула с досадой. — Хватит врать-то! Осточертело тебе всё это, ведь так?
— А хоть бы и так, — он пожал плечами. — У меня выбора нет.
— Отказаться нельзя? И прекратить всё это?
— Мой договор бессрочный и безотзывный. Прекратится это только в случае смерти одного из нас, — Никита коротко вздохнул. — Технически — подселенец полностью управляет процессом. Разрешения у своего футляра можно не спрашивать. Хотя принято с футляром договариваться и подготавливать его. Это у них называется «воспитывать». Райда меня хорошо воспитал. Когда он впервые пришёл ко мне — вживую — и объяснял, как это будет происходить, что я буду с этого иметь, он ничего не скрывал. Сразу сказал, что я скоро его возненавижу. Но он обещал, что научит меня владеть собой, управлять своими реакциями и легко входить в кокон. Обещал, что с такой подготовкой я смогу получить разрешение остаться на свободе. Он сдержал обещания, и моя нынешняя жизнь стоит любых проблем с Райдой.
— Так любишь хороший кофе и свободу?
— Люблю! — подтвердил он с вызовом.
— А я, наверное, предпочла бы лучше дешёвую бурду в глухом интернате, чем вот так. Это же терпеть невозможно, как ты это выносишь?
— Убеждаю себя, что привык, — буркнул он. — Да и не так уж я свободу люблю, сколько она мне позарез нужна. Поэтому без вариантов.
— Что же это за позарез такой, чтобы покорно жить в таком кошмаре?!
— Ребёнок у меня, — пояснил он не очень охотно. — Маленький ещё. Мне нужно его навещать.
Несколько секунд мне понадобилось, чтобы осознать, какими проблемами живёт на самом деле этот парень.
— Ну… Тогда конечно, — пробормотала я. — Хорошо хоть, жена позволяет вам видеться. Обычно мать отцу-кикиморе сразу от ворот поворот…
— Да нет никого, никакой матери, — раздражённо перебил меня Никита. — Сын в детском доме для малышей с наследственным риском. Совсем меня отцовских прав не лишили, но забрать его к себе не дают. Говорят, если даже для окружающих в целом я не опасен, то жить с ребёнком под одной крышей мне нельзя, для его же безопасности. Два суда я уже проиграл.
— А мать его где?
— Нигде! — рявкнул Никита. — Не твоего ума дело!
— Что ты на меня орёшь?! Я тебя за язык не тянула!
Он отчаянно взмахнул руками и отвернулся.
Некоторое время мы оба напряжённо молчали, глядя, как по сведённому Троицкому мосту в обе стороны тянется поток машин.
— Забудь всё, что я сейчас тут сказал, — наконец проговорил он угрюмо. — Это никого не касается. Вообще никого!
— Я и не запоминала, больно надо.
— Вот и правильно!
За нашими спинами послышались неторопливые шаги, и басовитый тягучий голос поинтересовался:
— Это ваша машина припаркована?
— И если моя, то что?! — злобно процедил Никита, оборачиваясь.
Позади нас остановились трое полицейских. Обычный пеший патруль, таких в центре много. На окраинах они из автомобилей вылезать побаиваются, а здесь ходят при параде, туристов якобы охраняют.
— А вы бы повежливее себя вели, — лениво проговорил единственный в троице офицер.
— А вы бы не с вопроса начинали, — бросил Никита всё с той же нескрываемой злобой. — А представились бы, как положено.
Офицер усмехнулся, потом не очень внятно, но всё же произнёс звание, фамилию и номер участка, а затем требовательно протянул руку:
— Документы, пожалуйста, и побыстрее!
— А что, собственно, произошло?! — прищурился Корышев.
Вот это и называется «нарываться на неприятности». Потребовать представиться — это ещё туда-сюда, но интересоваться, что произошло, лучше бы, когда документы уже предъявлены.
— Документы давай! — жёстко повторил полицейский.
Никита вынул из кармана электронный паспорт-карту и сложенный вчетверо плотный листок. Полицейский забрал их и мотнул головой:
— Так твоя машина?
— Моя. И что не так?