За спиной Парка были жена и дочь, которые лежали на полу гардеробной в спальне, где он их оставил. Дверь и единственная стена едва ли уменьшили бы скорость пуль, выпущенных из такого оружия, которое имел при себе человек. И Парк не мог быть уверен, что он не успеет развернуться и выстрелить при первом же звуке. Шальная пуля может угодить куда угодно, в кого угодно. И все равно у Парка было достаточно возможностей для того, чтобы вжаться в стену, заявить, что он полицейский, и приказать человеку бросить оружие.
Но Парк ничего этого не подумал. Ему даже не пришло в голову попытаться разоружить и арестовать человека. Ему не пришло в голову, насколько рискованно это было. Он не имел никакой возможности подумать ни о чем таком. То, что он сделал, он сделал не думая.
Потому что Паркер Хаас вышел из спальни и увидел, что из комнаты его дочери выходит человек и в руках у этого человека оружие. Пистолет Парка выстрелил, отдал назад, Парк выровнял его и снова прицелился, но лица человека там уже не было. Парк прицелился ниже и пошел вперед по коридору вдоль самой стены, опуская пистолет все ниже с каждым шагом, пока не оказался над человеком, и, выставив пистолет почти вертикально вниз, еще дважды спустил курок.
Я еще не забрал «тавор» у человека, которому выстрелил в шею, но у меня в руке оставался «томкэт». Когда Парк возник в дверях коридора и выстрелил в мертвеца, я поступил самым естественным образом и взял его на мушку.
Парк до этого никогда не убивал. При аресте ему доводилось избивать подозреваемых, но до сих пор он разряжал пистолет только в бумажную мишень.
Я знал это наверняка. Знал, потому что он встал над мертвецом и поднял глаза, нашел меня в позе дуэлянта, с расставленными для устойчивости ногами, с выпрямленной от плеча рукой, маленький пистолет нацелен ему в голову, и сказал:
— Я еще никого не убивал.
Насколько мне известно, мне еще никто не спасал жизнь. Да, анонимный бюрократ много лет назад прекратил пытки надо мной, не дал мне погибнуть, но поверьте мне, это не то же самое, что застрелить человека, который собирался застрелить тебя.
Свой немалый возраст я заработал беспощадностью. Да, у меня были моральные принципы, но мои личные и довольно своеобразные. Мне не случалось еще лишаться ночного сна из-за того, что я кого-то убил или покалечил. По правде говоря, дело было не столько в морали, сколько в эстетике. Кого, как и когда я убил — все это были элементы композиции моей жизни. Мелодия и гармония. Один главный лейтмотив — лови момент. Своя собственная красота.
Меня больше не волновало, что Парк, может быть, передал диск Афронзо. Их допрос и нападение показали, что дело в другом. Диск где-то рядом, я был уверен. Найти его будет нетрудно. В таком случае не было причины убивать юношу, прежде чем он оправится от шока и снова станет представлять собой вооруженную угрозу.
Ясность в таких делах бесценна.
Мой палец лежал на спусковом крючке. Омаха плакала. Минута, наполненная диссонансом.
Я опустил пистолет и в этой крайней точке жизни позволил себе удовольствие узнать, что происходит.
— Полицейский Хаас, на кого вы работаете?
Парк посмотрел на свой пистолет.
— На полицейский департамент Лос-Анджелеса.
Он опять посмотрел на меня.
— Я полицейский.
Правда этих слов была такая простая и неприкрытая, не прикрашенная обманом, что я чуть не засмеялся.
— Да уж, это точно.
Парк увидел другие трупы.
— Зачем вы привели их сюда?
Я поднял руку отрицающим жестом:
— Нет, это не мои. Моих я убил раньше. Этих послали за вами. И за вашей семьей.
Он уже качал головой, пока я еще не договорил.
— Это личная охрана Афронзо.
— Именно так.
— Вас зовут Джаспер.
Я кивнул:
— Да.
Парк смотрел на свой пистолет, взвешивая его.
— Он сказал, что вы опасны. «Это не тот человек, которого вы хотели бы видеть рядом со своими близкими», он так сказал.
Я кивнул:
— Думаю, насчет этого он прав. Могу я спросить, кто «он»?
— Парсифаль К. Афронзо-старший. Он думал, вы мертвы.
Я на секунду навострил уши. Я слышал Омаху, но на самом деле я различал странную мелодию жизни этого человека, сплетающейся с моей жизнью. Что-то такое, чего я раньше не слышал. Возможно, диссонанс превращался в ассонанс.
Я снова кивнул:
— Думаю, мир, возможно, стал еще загадочнее в последнее время.
Парк смотрел только на свой пистолет.
— Еще загадочнее, чем брак.
Я смотрел, как он смотрит на пистолет в руке.
— Я был женат очень недолго, когда был очень молод, и все-таки я знаю, что вы преувеличиваете.
Он, может быть, улыбнулся:
— Только чуть-чуть.
— Да, с этим я соглашусь.
Его палец подполз ближе к спусковому крючку.
— Что случилось? С миром? Почему никто не старается его исправить?
Мой пистолет был все еще опущен, но палец лежал на крючке.
— Наверное, потому, что никто не верит, будто еще можно что-то исправить. Людей растили в фатализме и насилии. Чувство беспомощности пронизывает взаимодействие обычного человека с миром. Люди хотят, чтобы мир был удобным и знакомым. Но они перестали думать о завтрашнем дне в каком-либо конкретном смысле. Они больше не верят в него. Потому что не хотят о нем думать. О том, как там будет трудно. Тем, кто останется.
Парк еще смотрел на пистолет.
— У меня нет шансов, да?
Я не мог знать, что он имеет в виду, поэтому ответил на ближайший вопрос:
— Нет. Если вы попытаетесь поднять пистолет, я выстрелю и убью вас. И долгий разговор, который у нас должен быть, тайны, которые мы должны раскрыть, — все погибнет. К моему большому сожалению.
Он снял курок с боевого взвода, поставил на предохранитель и бросил пистолет рядом с человеком, которого убил.
Свой пистолет я все еще держал в руке.
— Мне нужен диск, полицейский Хаас.
Парк отвернулся.
— Это невозможно.
Он сделал шаг, повернувшись ко мне затылком.
— Это вещественное доказательство преступления.
Я поднял оружие.
— Он нужен мне. Парк покачал головой:
— Нет. Мне нужно к жене и ребенку.
Он пошел вперед по коридору, уходя с линии огня.
— Мы можем поговорить, когда я их повидаю. Вперед по коридору, к своей семье, прочь от мертвеца, и я не убил его.
Вместо этого я прошептал про себя одностишие, очень короткое, которое сочинил тут же.
— Паркер Хаас, плачущая Омаха и его неспящая Роуз. Есть и другие вещи в жизни, кроме убийства. Я почувствовал, что у меня есть шанс быть рядом с ними. Хотя бы недолго.
Глава 26
Омаха плакала. А Роуз становилось все хуже.
Ее оживление в те часы, которые мы провели за разговором до прихода Парка, спало. Прошлое больше не поддерживало ее на плаву, и она снова тонула в настоящем. Я смотрел, стоя у двери в спальню, как Парк рассказывал ей правду о том, что случилось минуту назад. В ее состоянии хватило бы любого обмана, и, может быть, так было бы милосерднее. Но от этого честность просияла еще ярче.
Тогда я оставил их на несколько минут, достаточных мне, чтобы дотащить трупы через заднюю дверь по лужайке в переделанный гараж. Мультипликационные скелеты плясали на трех мониторах. Я секунду наблюдал за ними, потом вернулся к своей задаче.
Я нашел рулон брезента и отнес его в дом, накрыл самые большие лужи крови в гостиной. Целая охапка полотенец из ванной, рассыпанная по полу, снизу уже намокла. К тому времени, как я вернулся в спальню, мои штанины также намокли.
Парк левой рукой держал плачущую дочь и одновременно правой прижимал влажное полотенце к затылку Роуз. Роуз лежала лицом вниз на кровати, у нее дергались мышцы челюстей, задней поверхности ног, верхней губы. Она скрючила правую руку, словно лапу с когтями, и длинными дугами водила ею по простыням, обгрызенные ногти тихо скребли по ткани.
Она шептала:
— Вверх, вверх, шифт, пробел, пробел, пробел, вправо, таб, таб, вверх, пробел.
Парк посмотрел на меня:
— Это клавиши.
Я кивнул:
— Да. Заводной Лабиринт. Она сказала мне, что наизусть запомнила последовательность, по которой через него прошла.
Ее речитатив не умолкал. Бормочущее заклинание, эпопея ее подвига.
Я показал на пол:
— Можно сесть?
Парк не ответил. Я остался стоять.
Теперь он был неподвижен, с плачущим ребенком на руках и угасающей женой, которая с широко раскрытыми глазами лежала на кровати.
— Я должен что-то сделать.
Я оттянул брюки в тех местах, где они продолжали прилипать.
— Да, и я тоже.
Он взглянул на меня.
— Зачем вы здесь?
Только когда он задал вопрос, я понял, что не знаю ответ. Зачем я тут? Конечно, я давно должен был уйти. Завладеть диском, бросить трупы на их местах, смести все другие препятствия и выполнить свой договор с леди Тидзу.
Я заговорил без мысли, давая моим словам донести смысл до меня самого.
— Я здесь для того, чтобы кое-что закончить. Кое-что, над чем я работал много лет. Всю свою жизнь.
Омаха вдруг извернулась и чуть не выпала из его руки на пол. Он подхватил ее, это движение прервало речитатив Роуз, и стон сорвался с ее губ.
Парк закрыл глаза.
— Я не могу заботиться о них обеих. — Он открыл глаза. — Мне нужна помощь.
Я не пошевелился.
Он встал с кровати, подошел ко мне и вложил ребенка в мои руки.
Я уже давно осознал, что пистолет — это своего рода философский камень. Только вместо того, чтобы преображать все, к чему прикасается, в золото, пистолет преображает атмосферу вокруг себя. Отверждает края, обостряет воздух, придает сверкание ясности. Страх. Даже незаряженный пистолет может превратить воздух в любом помещении в чистый страх. В ту секунду, когда Парк передал мне свою дочь, я открыл для себя нечто иное, что тоже преображает все, что соприкасается с ним. Создавая элемент, который тоже отчасти состоял из страха, но еще и из удивления.