Блины-блиночки!
Кушайте, милые дочки!
Вдруг голос у нее меняется, и она гремит звонкой руганью, отгоняя подальше разбитного кудрявого молодца, который корчит ей рожи и кричит во все горло:
Раз блиночков я поел,
Так едва не околел!
А как два подряд отведал,
Так неделю на двор бегал!
Селедочники, расхваливая свой недавно посоленный товар, ходят с деревянными бочонками, поставив их на головы и придерживая руками, пирожники, разложив пироги на лотках, мечутся, как угорелые, а вот квасники, где встали, там и стоят, зато слышно их едва ли не за версту:
Квас для вас!
В нос шибает!
В рот икает!
Запупыривай!
Бывший гостиный двор, именуемый с недавних пор красивым, нездешним словом пассаж, гудит, как улей в горячую пору медосбора. Шутка ли – целая сотня лавок в нем размещается. Здесь товар почище, подороже. Сукно, драгоценности, платья, Шляпки, чай, фрукты, граммофоны, швейные машины «Зингер»…
На самом верху, на четвертом этаже пассажа, огромный ресторан с эстрадой. Снуют бесшумные, как тени, официанты. В зале ресторана, словно в другом мире – нет ни шума, ни стука, ни грюка. Народ здесь сидит серьезный, крупный: московские тузы по коммерции, сибирские и уральские промышленники, водяные короли, у которых под рукой десятки пароходов, скупщики хлеба и сала, торговцы пушниной и чаем. И разговоры у них неторопливые, обстоятельные, с подробностями. Не кулек с орехами продают-покупают, на сотни тысяч целковых заключают договора, и промахнуться в таких больших сделках – все равно, что палец себе по нечаянности отрубить. Потому и тишина, спокойствие в ресторане, что хорошо знают тузы, промышленники и скупщики одну заповедь: большие деньги громкого крика не любят.
Это уж вечером, когда грянет оркестр, другая картина в ресторане нарисуется…
Но до вечера еще дожить требуется, до вечера еще далеко.
А пока на дворе стоял лишь солнечный полдень, и ярмарка, еще не достигнув своего пика, набирала и набирала обороты.
На южной окраине Иргита, после скачек, которые всегда устраивали в первый день ярмарки, зашумел отдельный конский базар, раскинувшийся на широком поле, огороженном пряслом из длинных жердей. Здесь главные продавцы киргизы, пригнавшие из дальней своей и бескрайней степи косяки отборных коней, а заодно, в придачу, доставили в бесчисленных тюках на верблюдах бычьи шкуры, войлок, овчину, конский волос, мясо и баранье сало. Все товары эти лежали прямо на земле, на подстилках, и крепкий, ядреный запах витал над ними – с непривычки, когда его хлебнешь, чихать будешь, словно нюхательного табака без меры в ноздри себе насыпал. Но что – запах! Принюхаешься! Зато глянешь, как танцует от нетерпения точеными ногами жеребец-красавец, как вскидывает он голову, разметывая гриву, как косит круглым глазом, в котором отражается вся округа, и остановишься, пораженный. Когда и где еще доведется узреть такую красоту?!
Одни только верблюды здесь ничему не удивляются, жуют равномерно, показывая желтоватые зубы, лениво топчут копытами влажную землю и смотрят равнодушным, отстраненным взглядом на весь базар, словно презрительно желают высказаться: нет такой причины, чтобы столь бестолковую суету устраивать…
«И вся эта картина, как бы привычная и хорошо знакомая глазу обывателя, невольно навевает успокоительную мысль о том, что дела на Иргитской ярмарке идут очень даже успешно. Мысль эту старательно поддерживают и члены Ярмарочного комитета, выступая с пышными речами. А в суровой реальности обстоят дела далеко не так радужно, как внешне кажется. Железная дорога проложена мимо Иргита, и это грустное обстоятельство в самом скором времени весьма печально скажется на положении Иргитской ярмарки. Благодаря железнодорожным путям огромное количество товаров пройдет мимо нее. Но об этом, более подробно и обстоятельно, мы расскажем в следующем номере».
Вот такими словами заканчивал большую статью в «Ярмарочном листке», который выходил в это время ежедневно, бойкий автор, укрывшийся под псевдонимом «Летописец».
8
– Вошь ты на гребешке, а не летописец, – Гужеев скомкал газету, отбросил ее на край большого своего стола и, вздохнув, добавил: – Не могла тебя мать маленького в кадке утопить…
Сердился городской голова славного Иргита по одной простой причине – кругом был прав неизвестный ему писака, именовавший себя «Летописцем».
Внешне и впрямь все обстояло благополучно: и ярмарка открылась торжественно, без сучка и задоринки, и народу нахлынуло, как в былые времена, и в торговых рядах нет ни одного свободного места, но знал Гужеев, во много раз лучше, чем «Летописец», что общие обороты ярмарки неуклонно снижаются с каждым годом, как санки под гору катятся. А покатились они с тех пор, как провели мимо Иргита железную дорогу. Отпала надобность везти большие объемы товаров прямо на ярмарку, строить склады по берегам Быструги, да еще тревожиться, чтобы с товаром ничего не случилось, чтобы не погнил он, не промок и не протух; теперь большие воротилы с прейскурантами сюда прибывают. Сидят в пассаже, в ресторане, раскладывают эти прейскуранты, как карты игральные, и по тем прейскурантам договора заключают. А товары по чугунке до нужного места отправляют – дешево и сердито. Если дальше так пойдет, горько размышлял Гужеев, у воротил со временем и вовсе надобность отпадет на ярмарку являться – мимо будут проезжать.
И что тогда делать прикажете?
С одной мелочевкой оставаться, с блинами-пирогами?
Веселенькая картинка получится…
Яснее ясного было Гужееву и всем членам Ярмарочного комитета – железную дорогу надо тянуть от Круглой до Иргита, иначе придется навсегда остаться на обочине. Но как с этой мечтой-идеей до столицы пробиться? Посылали уже прошения, но все они возвращались с суровыми резолюциями, суть которых сводилась к одному короткому слову – «нет!». И ходоков тоже посылали, но те дальше приемных самых мелких чиновников железнодорожного министерства пробиться не смогли и ответы получили те же самые, короткие – «нет и нет!»
И вот, кажется, проскользнул лучик света: высокий железнодорожный чин из Петербурга прибывает на станцию Круглая, а затем в Иргит собственной персоной.
Когда стало известно об этой новости, Гужеев сразу же собрал Ярмарочный комитет, но не в полном составе, только самых доверенных людей. Было их трое: Чистяков, Селиванов и Естифеев. Знали друг друга не первый год, знали, кто чего из них стоит, и хотя дружить они между собой никогда не дружили, держались всегда вместе – так уж по жизни и по общим торговым делам повелось, ведь Гужеев тоже из купеческого звания на свой пост взошел.
Собрались, выслушали новость, которую им сообщил Гужеев, и задумались. Понимали все прекрасно, что счастливый случай сам в руки плывет, да только как его не прозевать и не прохлопать… Заполучить в союзники такого высокого чина – это, можно сказать, половину дела решить. Но в первый раз так ни до чего и не додумались. Однако вскоре узнал Гужеев от железнодорожных, что прибывающий чин очень любит слушать певицу Буранову, которая в данный момент и поет по вечерам в иргитском городском театре. Хорошо поет, славно, публика в театр ломится, как на дармовую выпивку.
В срочном порядке Гужеев известил свою доверенную троицу, собрались еще раз, и Естифеев, не раздумывая долго, высказался, как всегда, коротко и ясно:
– Певичку эту надо ему подсунуть, а когда размякнет, мы ему – подношение. Только хорошее подношение! Не поскупиться. Если своего добьемся, все вернем! Это ж какие подряды огромадные! У меня аж руки чешутся!
На том и порешили. На следующий день пригласили антрепренера Черногорина, но тот ускользнул от ясного ответа и попросил время подумать. Времени на раздумье ему дали два дня. Один уже прошел.
Какой ответ принесет завтра антрепренер Арины Бурановой?
Вздохнул Гужеев и грузно поднялся из своего широкого, резного кресла, в котором сидел без малого полтора десятка лет. Много чего случалось за эти годы, всякого: и сладкого, и горького, и такого, про что и вспоминать не хочется. Но никогда еще Гужеева так сильно не угнетало двоякое чувство: с одной стороны, согласился со всем, что предложил Естифеев, а с другой – душа не на месте, ноет, потому что не нравится ему эта затея, дурно от нее пахнет. Но деваться-то некуда, вот и приходится нюхать…
– В телегу не сяду и пешим не пойду, – пробормотал Гужеев, переложил бумаги с места на место, передвинул большой и тяжелый письменный прибор и остановился – чего бы еще сделать?
Но больше никакого заделья для себя не нашел, и брякнул в медный колокольчик, вызывая секретаря – решил чаю выпить.
Секретарь на звон колокольчика не отзывался. Гужеев побрякал еще раз. Тишина. Тогда он, грузно топая, прошел к двери, сердито распахнул ее и оторопел: секретаря в приемной не было, зато стоял на широком зеленом ковре маленький человечек в черных сапожках, в черных брючках и в черном же пиджачке, из разъема которого выглядывала голубенькая рубашка. Личико сморщено, ручки детские, а глазки по-стариковски усталые, смотрят с такой печалью, словно человечек собирается вот-вот заплакать. На плечике у него, крепко цепляясь когтями за пиджачок, сидела встрепанная ворона и безмолвно, не издавая ни звука, широко разевала клюв.
– Ты кто? – Гужеев вышагнул из дверного проема, навис над человечком. – Ты как сюда попал? Кто пустил?
– Да никто не пускал, – добрым тоненьким голоском ответил ему человечек, – я же маленький, а здесь все вверх смотрят, вот меня и не замечают. Я взял и прошел.
– Зачем?
– Видите ли, господин хороший, я раньше зарабатывал себе на хлеб гаданием по старинной книге Мартына Задеки, а Чернуха моя, вот она, на мне сидит, помогала, каркала в нужный момент. Но случилось со мной несчастье, задремал я на солнышке, а когда проснулся – ни книги моей нет, ни Чернухи. Я совсем отчаялся, потому как остался без пропитания, и пошел к Глаше-копалыцице, я и раньше к ней ходил, она меня всегда привечала и кормила. Вот пришел, рассказываю про свое горе, а она сердится: кни