Но эти последние слова Николай пропустил мимо ушей, потому что про сватовство и про свадьбу он совсем не думал – забыл напрочь.
Он и сейчас об этом не думал. Шел в толпе, натыкаясь на людей словно слепой, и злился, что торговые ряды все не кончаются и он никак не может выбраться из толчеи, чтобы оказаться в тихом месте, где можно побыть одному, а рядом – никого.
В конце концов он нашел такое место – в церковной ограде Никольского храма. Служба здесь давно уже закончилась, прихожане разошлись, следом за ними исчезли и нищие, перебравшись поближе к торговым рядам, и одна лишь согбенная старушка в черном одеянии тяжело катила тележку, нагруженную крупным речным песком, и посыпала этим песком боковую дорожку, раскидывая его маленьким железным совочком.
Николай перекрестился, поднимая глаза на золоченый купол храма, постоял у входа, наблюдая за старушкой, которая упорно, как муравей, продолжала тянуть тележку, и вздохнул на полную грудь – будто невидимый кляп из него вышибло. Тихо, пусто, благостно было в церковной ограде. Ярмарочный шум сюда не достигал, и слышно было, как деревянные колесики у тележки чуть-чуть поскрипывают. Николай прошелся по дорожке, приблизился к старушке и предложил:
– Бабушка, давай я тебе помогу…
Старушка легко разогнулась, взглянула на него добрыми, выцветшими глазами и согласилась:
– А и помоги, родной, если желание имеется. Тащи ее, не поспешай только, а я песочек раскидывать стану, вон как красиво ложится – и глазу приятно, и ногам радостно по такой дорожке ходить. Праздник завтра – Никола-вешний. Святитель наш, за всех заступник. И торговых, и морских людей, и всех хрестьян оберегает. Служба завтра пышная, народу много, вот и порадуемся, помолимся, и ты, сынок, приходи, помолись, попроси Николу, чтобы он тебе счастье помог обрести. Он услышит, Никола всех нас слышит…
И вот так, под неторопливый голос старушки, они засыпали песком дорожку до самого конца. Николай попрощался, вышел из церковной ограды, и показалось ему, что он умылся чистой и прохладной водой, и глаза его после этого, будто обрели новое зрение: открылся окружающий мир ярко и далеко – до самого окоема.
Теперь, уже никуда не сворачивая, он быстрым шагом направился к родителям своего друга, сотника Игнатова, где дожидался его Соколок. Увидев хозяина, конь радостно встряхнул гривой, потянулся бархатными губами, надеясь получить сухарь, но в карманах у Николая было пусто, и Соколок фыркнул, разбрызгивая слюну, словно подосадовал: что, не мог сухарик на ярмарке купить?
– Ладно, не серчай, я тебе хлебушка сейчас вынесу, – Николай похлопал его ладонью по шее, погладил и направился в дом, где его встретили встревоженные старики Игнатовы.
– Николушка! Да где ж ты пропал?! – в один голос, перебивая друг друга, запричитали они. – Обыскались мы тебя! Потеряли! Из полка нарочный был, велено тебе, как объявишься, срочно на службу прибыть! Строго-настрого наказали, чтобы ни минуты не медлил.
Ради пустяков Голутвин нарочного посылать не стал бы – Николай быстро, как по тревоге, заседлал Соколка и вылетел из ограды, даже не попрощавшись со стариками Игнатовыми. Только и успел рукой махнуть, когда они выбежали на крыльцо.
11
Полковник Голутвин сидел за столиком, вольно и широко расстегнув ворот мундира, вытирал большим пестрым платком пот с крупного лба, морщился словно от дурного запаха и крутил в пальцах длинную папиросу с золотым ободком на бумажном мундштуке, что было верным признаком крайнего раздражения. Курил командир полка очень редко и лишь в тех исключительных случаях, когда требовалось сдерживать самого себя, чтобы не сорваться на крик. Все офицеры это прекрасно знали и, увидев в руках у командира папиросу, старались не подавать и малейшего повода, чтобы раздражение Голутвина не достигло крайнего рубежа и не переросло в гнев. В гневе полковник был страшен, как занесенная над головой шашка.
Николай четко и громко доложил о своем прибытии и замер – руки по швам. Голутвин осторожно положил папиросу на край стола, накрыл ее широкой ладонью, словно хотел спрятать, чтобы сотник не видел, и неожиданно спросил:
– Когда свадьбу играть наметили?
Вот тебе и привет, любезный, – лови оплеуху, чтобы мимо не проскочила!
Чего угодно ожидал Николай, когда летел в полк, сломя голову, но только не этого вопроса. Растерялся, даже в жар кинуло, но врать и изворачиваться не стал, честно признался:
– Не знаю.
– Похвально, сотник, что за нос меня не водите и в заблуждение ввести не пытаетесь. Иначе мне пришлось бы за вас краснеть. Григорий Петрович заезжал, когда из Иргита возвращался, и доложил мне, что сватовство вы своим присутствием не осчастливили. Так?
– Так точно, – отчеканил Николай.
– И отпуск, который я вам предоставил для устройства личных дел, используете по своему усмотрению.
На этот раз Николай благоразумно промолчал.
– Ладно, отложим ваши свадебные выкрутасы до лучших времен, – Голутвин поднял руку, посмотрел на папиросу и снова прихлопнул ее широкой ладонью, – теперь, сотник, слушайте меня внимательно. Даю вам три часа. За это время привести сотню в полную боеготовность, получить патроны, провиант на полторы недели и ждать приказа. Вопросы есть?
– Никак нет!
Голутвин взмахнул рукой, словно выпроваживая сотника из штабной палатки, и тот, козырнув, четко повернулся и выскочил в узкий проем, даже не задев откинутый наружу полог.
Ровно через три часа сотня выстроилась на плацу. Дальше, за сотней, стояли шесть конных повозок, где были уложены и крепко увязаны котлы, мешки с крупой и овсом, топоры, лопаты, веревки, даже сухая береста для растопки – все, что может понадобиться в походе на долгое время. Казаки шепотом переговаривались между собой, поглядывали на своего сотника и все хотели знать – что за тревога случилась? И почему подняли лишь одну сотню?
Но ответа никто не знал, в том числе и сам сотник.
Скоро все прояснилось. К штабной палатке подкатила коляска, из нее выскочил жандармский офицер, а навстречу ему вышел Голутвин. Они недолго поговорили между собой и направились к сотне. Прошлись вдоль строя, внимательно оглядывая казаков и лошадей, затем Голутвин сделал знак Николаю, чтобы тот спешился и следовал за ним. Втроем они вернулись к палатке, и Голутвин представил:
– Ротмистр Остальцов, сотник Дуга. Прошу.
В палатке по-прежнему было жарко, и Голутвин снова расстегнул ворот мундира. Длинной папиросы с золоченым ободком, как заметил Николай, на столике уже не было, видно, полковник ее все-таки выкурил. Теперь на столике лежала развернутая карта, циркуль и два красных карандаша. Один из них Голутвин протянул ротмистру и предложил:
– Будьте любезны, введите сотника в курс дела.
– Докладываю, – ротмистр шагнул к столику, наклонился над картой, – вот здесь, где лес начинается, киргизы, когда гонят свои табуны на ярмарку, всегда устраивают привал, степь прошли и – на отдых, своего рода перевалочная база. Колодцы вырыты, постройки кое-какие имеются. Два дня назад шайка Байсары Жакенова налетела на своих соплеменников, половину из них перебила, другую половину, отобрав у них коней и овец, отправила, как говорится, в родные пенаты. А конский табун исчез вместе с шайкой и с овцами. Задача простая – найти табун, а шайку, естественно, обезвредить.
– А зачем они здесь напали? – удивился Николай, взглянув на карту. – В степи-то удобней. Зачем столько верст тащиться?
– Вопрос резонный, но я отвечу на него в свое время. И еще у меня просьба к вам, сотник… Казакам пока ничего не говорить, когда наступит нужный момент, я сам скажу.
– Вашу сотню, Дуга, я потому выбрал, что у вас молодых меньше, – Голутвин аккуратно сложил карту по сгибам и протянул ее ротмистру, – но это совсем не значит, что можно кидаться куда попало, очертя голову. Вернуться обратно должны все, до единого. Общее командование возложено на ротмистра Остальцова, – Голутвин достал большой клетчатый платок, вытер пот со лба, и закончил: – Ну что, с Богом. Коня вам, ротмистр, подготовили.
Уже выходя из палатки, Николай догадался, по какой причине полковник находился в крайнем раздражении: берут лучшую сотню полка и отдают под начало неизвестному жандармскому офицеру. А как он ее поведет и что он за человек – неизвестно. «Не извольте беспокоиться, господин полковник, – молча заверил Николай своего командира, – мы тоже не лыком шитые. У нас тоже голова имеется…»
В наползающих сумерках сотня покинула лагерь и пошла легкой рысью на юг. С левой стороны горел огромный закат, и яркие полосы, просекая редкие облака, вытягивались на половину неба.
Николай покачивался в седле, зорко осматривался и радовался безмерно предстоящему горячему делу, надеялся, что оно поможет ему справиться с душевной сумятицей.
А в памяти звучал, не утихая, голос Арины Бурановой, будто она находилась где-то совсем рядом, и пела, не умолкая…
12
Ласточка причитала и охала, будто на похоронах. Рассказывала, как ругался Черногорин и как он грозился собственными руками задушить свою несравненную певицу.
– Да не убивайся ты так! – отмахнулась Арина. – Лучше помоги мне платье снять, и воды приготовь, я умоюсь. А задушить наш Яков Сергеевич никого не задушит, потому как ручки у него слабенькие и растут не из того места. Он ими только размахивать может…
Она быстро умылась, вышла из ванной комнаты, встряхивая влажные волосы, еще раз отмахнулась от Ласточки, которая предлагала принести завтрак, сладко зевнула и ящеркой скользнула под легкое одеяло, сунув под голову сложенные ладони. Ласточка замолчала, подошла, осторожно переставляя тяжелые ноги, к постели, чтобы поправить одеяло, и замерла – Арина уже спала, чуть слышно посапывая. «Вот как накатались – досыта, – удивлялась Ласточка, – голову до подушки донести не успела, а уже спит. Ой, беда, явится Яков Сергеевич – пыль до потолка и святых выноси!»
Отошла от постели, опустилась на краешек кресла и больше уже не шевелилась – боялась, что нарушит тишину неловким движением своего большого тела и Арина проснется. Сидела, положив на колени широкие ладони, смотрела в стену круглыми коровьими глазами и тихонько вздыхала, гото