Никого в живых из своей родни Платон Прохорович не застал – все они давно уже перебрались на кладбище. Да и самого Платона Прохоровича узнали и вспомнили только древние старушки, потому что за годы его отсутствия народились новые люди.
По старой памяти время от времени Платон Прохорович ходил на ярмарку в уездный городишко, но публика к тому времени стала к райкам равнодушной и особой прибыли не случилось. А внученьку-то поить-кормить надо, а еще учить в церковноприходской школе, куда он определил ее, как только обосновались в Новых Посошках. И придумал тогда старый солдат себе новое Дело – стал из лозы стулья и качалки плести. Да такие они красивые и ловкие получались, что даже отдавать в чужие руки жалко было. А разбирали их охотно, даже из уезда господа приезжать стали и заказывать, а по прошествии времени появился в избенке посыльный от помещицы Паршуковой, чья усадьба в двенадцати верстах от деревни находилась, и строго наказал: явиться со всем своим товаром в означенный день, потому как госпожа помещица осмотреть его желает.
Товар показывать, взяв у соседа лошадь с телегой, поехали вместе с Ариной.
Приехали.
Остановились возле большого каменного дома с высокими белыми колоннами. Лето стояло жаркое, высокие окна в доме настежь были раскрытыми, и доносилась из тех окон чудная музыка, услышав которую, Арина замерла и стояла, не шелохнувшись, пока музыка не закончилась.
И будто ранили ее в тот день под самое сердце. Не могла она забыть услышанной музыки, и поэтому совсем не слышала Платона Прохоровича, который радостно рассказывал ей, когда возвращались они в Новые Посошки, что помещице Паршуковой все его изделия очень понравились и купила она их все, какие привезли, одним разом, и что заказала она еще для себя особое кресло и даже показала картинку в книжке, где было такое кресло нарисовано…
Ничего не слышала Арина. Слышала только музыку, льющуюся из высоких окон помещичьего дома. И ей хотелось эту музыку спеть во весь голос, который так и рвался из груди.
Когда кресло было готово и когда повезли его Паршуковой, Арина набралась смелости и вошла вместе с Платоном Прохоровичем в помещичий дом и там, робея еще сильнее, попросила разрешения послушать музыку, которая и на этот раз звучала из высоких окон. Паршукова посмотрела на нее внимательным взглядом, усмехнулась и провела в комнату, где за пианино сидела молоденькая девушка, как оказалось, племянница хозяйки, и быстро, ловко перебирала клавиши.
И еще больше смелости проявилось у Арины. Попросила она разрешения бывать в помещичьем доме, когда возможно, и слушать музыку. Паршукова посмотрела еще внимательней и снова усмехнулась. Но разрешение такое – бывать по пятницам, после обеда, выдала.
У племянницы помещицы Паршуковой получила Арина первые уроки музыки, приводя всех в восхищение своим абсолютным слухом. От нее же, от племянницы, услышала она про театры, про оперетку и рассказы эти нарушили прежнюю жизнь, ничего теперь Арина не желала так страстно, кроме одного – оказаться в том мире, который казался сказочным, где звучит музыка и где красивые люди поют красивые песни.
Такой страстной была эта мечта, что уже ни о чем ином Арина думать не могла.
Но судьба, словно проверяя юную девушку на терпение, исполнить эту мечту не торопилась и снова оставила ее одну, как когда-то в далеком Усть-Каменогорске. Тихо, не потревожив своей любимой внучки даже стоном, умер Платон Прохорович. Лег с вечера спать старый солдат и не проснулся. Долго Арина не могла отойти от горя, а когда отошла, круто, одним разом, все поменяла. Избенку оставила, потому что покупать ее никто не желал, собрала в узелок вещички и явилась в помещичий дом с просьбой – довезти ее до города Москвы и показать то заветное место, где люди поют песни.
Паршукова и эту просьбу выполнила. На этот раз уже без усмешки, потому что полюбила слушать, как поет Арина. Даже записочку написала знакомому человеку, который и отвел ее в оперетку господина Майского, где дозволили ей на первых порах выходить в костюме пастушки на сцену и петь в хоре. Денег Майский почти не платил, но содержал на всем готовом. Впрочем, о деньгах Арина тогда и не думала, потому что была счастлива. Позднее, оглядевшись, увидела она изнанку праздничной жизни, порою совсем неприглядную, но и это обстоятельство не нарушило ее страстного желания петь.
Но господин Майский разорился. Наделал долгов и сбежал из первопрестольной неизвестно куда, бросив свою оперетку на произвол судьбы; и разбрелись певцы и певицы, каждый сам по себе, устраивая свою дальнейшую судьбу. Арина, помыкавшись, смогла в конце концов устроиться в кафешантан, который содержал бывший осЬициант господин Зеленин. Здесь она впервые и вышла на сцену, уже не в хоре, изумив подгулявшую публику своим голосом. Через месяц ее выступлений Зеленин повысил своей певице жалованье, а еще через месяц случился скандал, и Арина оказалась в цепком капкане хватких и загребущих рук бывшего официанта. Все дело в том, что кафешантан – место веселое, разгульное, предназначенное не только для слушания задушевных песен. Имелись в нем еще отдельные номера, и если располагал посетитель достаточным количеством ассигнаций, мог он пригласить в такой кабинет и девушек из кордебалета, и певицу, чтобы показали они ему свои таланты в отдельности.
Вот и пригласил Арину в такой кабинет один старый, сивый уже купец. Она еще и порог не перешагнула, а он налетел на нее и давай рвать платье, хватаясь за грудь длинными, сморщенными пальцами. Арина отбивалась, как могла, и надо же было так случиться, что под руку ей попалась бутылка с шампанским, которая стояла на столике. Полная была бутылка, не раскупоренная и потому тяжелая. Купец только крякнул и рухнул на пол, пятная ковер дурной кровью.
Арина стремглав выскочила из кабинета.
Дальше началось такое, что и врагу не пожелаешь. Полиция нагрянула, купца, перевязав ему голову полотенцем, в больничку отправили, но тут появился запыхавшийся Зеленин и быстренько все уладил. Полиция, получив подношение, уехала, купец, протрезвевший в больничке, тоже получил отступного и пообещал говорить, что упал нечаянно. Сколько кому давал денег Зеленин – неизвестно, но сумма, которую он потребовал за свои траты с Арины, оказалась такой большущей, что у нее потемнело в глазах. При том жалованье, которое получала она в кафешантане, ей года полтора надо было петь, чтобы вернуть деньги Зеленину. Попыталась было отказаться, но бывший официант строго предупредил, что делу можно быстренько дать обратный ход. И Арина согласилась, потому что другого выхода у нее не было.
14
– А ровно через месяц после этого скандала пришел в наш кафешантан господин Черногорин. Не пил, не ел, а все сидел и меня слушал. Еще через три дня заплатил все мои неустойки и увез из кафешантана с одним баульчиком и с двумя коробками – в них шляпки лежали. По дороге, пока на извозчике до гостиницы ехали, он мне лишь одно твердил: я из тебя такую певицу сделаю, услышат – ахнут, а Зеленин у тебя в ногах будет валяться и просить, чтобы вернулась… Золотые горы господин Черногорин обещал, пока ехали.
– Золотые горы, Арина Васильевна, выражение образное, так сказать, символическое. А что касаемо господина Зеленина… В ногах он, правда, не валялся, но кланялся весьма низко и даже униженно, когда просил вернуться – своими глазами видел. Но получил отказ! И какой отказ! В виде горстки медяков, которые в утешение выданы были ему на чай, как бывшему официанту!
Вот так они заговорили, по привычке, слегка ерничая, после длинного и тяжелого рассказа Арины, но говорили вздрагивающими голосами и отвернувшись друг от друга, потому что не хотели показывать своих слез. Так уж повелось у них, издавна, прятаться за оболочку легких слов, шумных скандалов – они словно боялись, что искреенние чувства, которые они испытывали друг к другу, смогут поблекнуть, если о них сказать вслух. Правда, в этот раз Черногорин все-таки спросил, уже серьезно:
– Почему ты до сих пор скрывала? Я ведь всегда считал, что ты родилась в деревне и приехала оттуда. Как ее? Новые Посошки?
– Они самые – Посошки, да еще Новые. А почему молчала? Да случая не было, Яков Сергеевич. А теперь такой случай подоспел, вот и поведала. Для того поведала, чтобы ты понял, какая тоска-кручина меня съедает. Понял и помог. Мне твоя помощь нужна, Яков!
– Догадываюсь, Арина Васильевна, какой вы помощи от меня ждете, да только вы еще не знаете, что помощь вам иная понадобится. Имел я намедни душевную беседу с уважаемыми членами Ярмарочного комитета, в который, как я уже говорил, господин Естифеев входит. Изложили они мне интересную просьбу, которая больше походит на ультиматум. Передаю подробно…
Каково же было удивление Черногорина, когда Арина, услышав подробности о беседе в Ярмарочном комитете, пришла в полный восторг и даже обняла его, поцеловав в щеку. А затем отскочила, крутнулась и плюхнулась на кресло, болтая босыми ногами, совсем, как маленькая и взбалмошная девочка, услышавшая радостное известие, которого она давно ожидала. Черногорин же, узнав причину ее веселья и услышав о вчерашней поездке в Круглое, о встрече с инженерами Свидерским и Багаевым, окончательно затосковал. Он прекрасно понимал, что такие серьезные игры весьма чреваты непредсказуемым результатом, можно и шею свернуть. Об этом и попытался сказать, но Арина лишь отмахнулась от него и потребовала, чтобы он сегодня же дал Гужееву согласие. Но и это требование тут же переиначила:
– Нет, нет, Яков, надо все по-другому сделать! Сейчас мы вместе пойдем в этот Ярмарочный комитет, прямо к господину Гужееву. И сыграем там такую репризу! Я придумала!
Черногорин обреченно, как висельник, всходящий на эшафот, поднял вверх голову и страдальчески уставился в потолок, словно увидел там, как медленно раскачивается толстая веревочная петля. Оставалось только, не подумав, сунуть в нее глупую голову.
Но устоять перед напором Арины не смог.
В скором времени они уже входили в приемную Гужеева. Навстречу им из-за стола выскочил расторопный секретарь, выслушал, скользнул беззвучно в кабинет своего начальника, быстро и также беззвучно из него выскользнул и широко распахнул дверь: