– Проходите.
Навстречу им, широко и радушно раскинув руки, спешил Гужеев. Его круглое, мясистое лицо с отвисшим двойным подбородком излучало абсолютную любезность. И голос звучал так сладко, будто городской голова только сейчас вкусно отобедал и бесконечно радуется всему, что его окружает, а особенно своим неожиданным посетителям:
– Арина Васильевна, я бесконечно польщен вашим визитом в наши казенные стены. Прошу вас усаживаться, где вам удобней, сейчас подадут чай, и я готов буду исполнить любое ваше желание.
– Да не беспокойтесь вы, ради бога, мы всего лишь на минутку заглянули, извините, что без приглашения, – Арина протянула руку для поцелуя и сверху, глядя в лысоватый затылок склонившегося перед ней Гужеева, ворковала нежным голосом, мило улыбаясь, – я все не могу забыть нашу чудную прогулку на «Кормильце», я вам за нее так признательна, и уже говорила Якову Сергеевичу, что мы обязательно должны вас поблагодарить публично и выразить наши самые нежные чувства…
– Не стоит благодарностей, Арина Васильевна, для нас оказать любую услугу вам – это своего рода удовольствие и праздник, – отвечал Гужеев, осторожно усаживая Арину за стол, на котором секретарь, как заправский официант, бесшумно расставлял чайные приборы.
За чаем Арина продолжала ворковать, восторгаясь ярмаркой, Иргитом, пароходом «Кормилец» и вообще всем на свете. Черногорин снисходительно улыбался и помалкивал. Гужеев кивал лысоватой головой, изредка вклинивался в длинную речь Арины, заверял, что он сделает все возможное, чтобы известной певице было здесь уютно и радостно.
– Да, я чуть не забыла! – всплеснула ручками Арина и шлепнула в ладошки. – Мне Яков Сергеевич сказал, что нужно в узком кругу выступить. Я согласна! С удовольствием! Только у меня одна просьба имеется… Мы на прогулке с Яковом Сергеевичем были, возле горы… Как она называется? Пушистая! Там такое прелестное место есть! И, знаете, я подумала, даже представила себе – маленькая эстрада, костры, ночь… Это же так романтично будет! И ваш узкий круг. Как вы на это посмотрите?
– Положительно, Арина Васильевна, – заулыбался Гужеев, – до чего у вас голова светлая! Это надо же такое придумать!
– Вот и прекрасно! Будем считать, что мы обо всем договорились! Спасибо за угощение, за прием, простите, что так много времени у вас отняли. Яков Сергеевич, пойдем?
Поднялись из-за стола, вышли в приемную, где и попрощались. Но Черногорин, уже на выходе, неожиданно что-то вспомнил и вернулся. Взял за локоть Гужеева, завел его в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Протянул городскому голове маленький листок бумаги, перегнутый посередине, и коротко сказал:
– Сумма.
И сразу вышел, оставив Гужеева в глубоком раздумье, потому что, развернув листок и увидев сумму, написанную прописью, городской голова только присвистнул. И лишь после этого коротко выкрикнул, будто сплюнул:
– Мазурик!
А Черногорин, обозванный нехорошим словом, степенно вышагивал рядом с Ариной и выговаривал ей недовольным, скрипучим голосом:
– Когда-нибудь я пропаду с тобой, несравненная, обязательно пропаду. Гора, костры… Как бы нам на этих кострах крылышки не обжечь!
– Да не бойся ты, Яков, – беззаботно отмахивалась Арина, – не пропадем! И крылышки целыми останутся. Выпадет праздник на нашей улочке! Вот увидишь!
– Будем поглядеть, – Черногорин кривил губы и разводил перед собой руками, словно расчищал дорогу себе и Арине.
Глава третья
1
Место в торговом ряду, где стояла лавка Арсения Кондратьевича Алпатова, было веселым, бойким и – очень громким. А все потому, что напротив, под простым дощатым навесом, обосновались два разбитных парня в одинаковых алых рубахах и в одинаковых же маленьких зеленых шляпах, которые чудом держались на затылках, а из-под шляп буйно лезли на волю огненно-рыжие густые кудри. Похоже, что парни были братьями, у них даже голоса звучали одинаково, а глотки они имели не иначе, как луженые. Торговали парни игрушками, которые лежали навалом на прилавке, сколоченном из трех неструганых досок. Подходи, выбирай любую и покупай, если понравилась. А уж выбор до того богатый и диковинный, что и не знаешь, в какой край прилавка руку протянуть. Вот, к примеру, обезьянка из проволоки сплетенная и наряженная, будто ребятенок. К шее бечевка привязана, дергай за эту бечевку и любуйся, как обезьянка во все стороны руками-ногами дергает и будто пляшет. Со смеху помрешь! А парни кричат, голосят, наперебой:
Американская обезьянка Фока!
Танцует без отдыха и срока!
Пьяной не напивается,
С мужем не ругается!
А вот игрушечная пушка, которая стреляет пробкой, а вот бубны-побрякушки-хлопушки, а вот мячик резиновый, а вот куклы всяческие, раскрашенные и ряженые, а вот мышка, которая сама бегает, а вот лягушка, которая сама прыгает, а вот еще соловей с медведем… И для каждой игрушки у парней своя прибаутка имеется – если покупать не будешь, зато наслушаешься вволю. А если уж решил купить – божатся-клянутся парни, что игрушке век сносу не будет, что она внукам-правнукам еще пригодится, и заверяют:
Чтоб мне куском подавиться,
С колокольни убиться,
Удавиться, застрелиться,
На безносой бабе жениться!
– Тот и купец, который врать молодец. А, Поликарп Андреевич? Может, и нам с тобой поголосить, чтобы народ веселее в лавку валил? – предложил Алпатов, прищурив хитрые глаза.
Но Поликарп Андреевич отшутился:
– Спьяну, может, и поголосил бы. Тогда как деньги считать, если шары залиты? Просчитаешься…
Они посмеялись негромко и вернулись в лавку, каждый за свой прилавок. Здесь густой толчеи, как возле парней, не было, но и на торговлю грех жаловаться, особенно Поликарпу Андреевичу. Понемногу, не торопясь, но тянулись покупатели – не зеваки, а люди обстоятельные и хозяйственные, им не до забавных игрушек, они о будущей зиме думают, когда примется мороз уши откусывать. И уходили шапки, рукавицы и полушубки, пусть и не нарасхват, но к вечеру узлы пустели.
Поликарп Андреевич, чтобы удачу не спугнуть, тихонько, про себя, радовался.
День уже на вторую половину, вместе с солнцем, скатился. Скоро Марья Ивановна со старшими дочками подойдет, чтобы в лавке убраться и полы вымыть. Такой уговор имелся с Алпатовым – чтобы Гуляевы лавку в чистоте содержали. Только Поликарп Андреевич об этом подумал, а вот и его благоверная, легка на помине, на пороге нарисовалась. Встала разлюбезная, и принялась цепким глазом лавку обшаривать – все ли здесь ладно, нет ли урона, ненужной траты? Как в своей избе – хозяйкой поглядывает. Поликарп Андреевич нахмурился: не любил он, когда Марья Ивановна норов свой при чужих людях показывала. Сразу и пригнул ее, спросил сурово:
– Остальные-то где потерялись? Чего одна пришла?
– Да все мы тут, Поликарп Адреевич, за дверью девки стоят, краснобаев слушают. Пошуметь на них? – голос у Марьи Ивановны негромкий, почтительный, сразу видно, что со строгим мужем разговаривает.
Поликарп Андреевич подобрел:
– Пущай послушают… Мы с Арсением Кондратьичем тоже выходили, посмеялись…
– Пойду я воды наберу, а уж полы мыть – как вы скажете, – Марья Ивановна прилавок обогнула и толкнула низенькую дверь, которая вела в небольшой закуток, где хранился товар и разная хозяйственная мелочь. Загремела там железными ведрами, слышно стало, как из кадушки воду наливает.
А в лавку тем временем, придерживая островерхую войлочную шапку, чтобы не зацепиться ее макушкой за притолоку, входил Телебей Окунбаев и улыбался застенчиво, отчего на безбородом его лице с широким носом совсем терялись узкие глаза.
Вот так гость!
Поликарп Андреевич обе руки через прилавок протянул, чтобы поздороваться. Обрадовался, потому что тревожиться уже стал – приедет ли Телебей нынче на ярмарку, привезет ли овчину? Приехал, держит слово, степной житель. Такому гостю не грех и Уважение оказать. Помнил Поликарп Андреевич: три года назад не задалась у него торговля на зимней ярмарке, остался без всякого оборотного капитала, даже овчину, которую привез ему Телебей, купить не на что. Стал отказываться от товара. А Телебей лишь головой покачал и сказал:
– Плоха, Поликарпа, плоха думал. Шей больше, продашь больше, деньга отдашь. Бери!
Свалил кожи в ограде Алпатова и уехал, даже честного слова не потребовал. Конечно, Поликарп Андреевич деньги вернул, благодарил, кланяясь, говорил, что добра не забудет, а Телебей слушал его, улыбался, да изредка повторял любимое свое слово на русском:
– Харош, харош…
Он и теперь, как всегда, улыбался, радуясь встрече, и приговаривал:
– Харош, Поликарпа, харош…
Гостя провели в закуток, усадили на сундук, на самое удобное место, стали угощать пряниками, знали, что любит Телебей пряники фигурные, да чтобы они еще глазурью политы были. Возьмет такой пряник, положит его на ладонь и любуется словно на золотую бляху, а затем по крошке отламывает и в рот кладет. При этом совсем узкие глаза еще и прижмуривает от удовольствия. Но больше одного пряника он никогда не съедал, сколько ни упрашивай, и с собой брал ровно по счету – двенадцать, на всю семью, в которой имелось кроме хозяина двенадцать душ.
Овчины в этот раз Телебей привез на ярмарку много и просил, чтобы Поликарп Андреевич с Алпатовым помогли ее продать. Может, знают они таких людей, которым овчина потребуется, пусть бы им подсказали. А он, Телебей, в долгу не останется. Поликарп Андреевич переглянулись с Алпатовым и дружно кивнули – поможем.
– Я и сам нынче больше куплю, – говорил Поликарп Андреевич, – собираюсь на зиму ученика себе взять, есть толковый паренек на примете, вдвоем мы пошире развернемся.
Ударили по рукам и решили, чтобы дело в долгий ящик не откладывать, прямо сейчас же ехать на конский базар, куда Телебей доставил кожи на трех верблюдах и где разбил свою юрту.
Вышли на улицу, стали усаживаться в передок длинной телеги, на которой приехал гость. Телегу, как сказал Телебей, он на время попросил у доброго