Но еще больше удивиться ему предстояло в самое ближайшее время.
7
Когда взошло солнце, оно увидело в становище безрадостную картину, какая бывает на том месте, над которым пронеслась летучая и всегда неожиданная смерть.
На сваленной юрте рядком лежали убитые степные разбойники – семь человек. Оставшиеся в живых сидели на корточках в середине становища, и на их бесстрастных лицах не отражалось никаких чувств, кроме полной отрешенности от всего, что происходило вокруг, будто они отстранились от окружающего мира, и нет им никакого дела ни до своих судеб, ни до казаков, которые теперь здесь хозяйничали.
Раненный в плечо Афанасьев остался, в довесок, и без передних зубов, которые ему выхлестнули в горячке боя прикладом ружья; кровь густо стекала на подбородок, он вытирал ее вздрагивающей рукой, но она снова текла и окрашивала бороду темно-красными разводами. Афанасьев, шепелявя, матерился и вздергивал ногу, будто хотел до кого-то дотянуться и пнуть. В другой повозке лежали еще пятеро раненых казаков, но этих зацепило полегче, и они, перемотав сабельные порезы, поглядывали весело, даже радостно – как же, живые, а мясо нарастет.
Поликарп Андреевич, увидев своих дочерей в целости и сохранности, прослезился; прижимал их к себе, целовал, чего никогда не делал в обыденной жизни, и твердил, всхлипывая, лишь одно:
– Слава Богу! Слава Богу!
Едва-едва успокоился. Затем отыскал в одной из повозок лопату с коротким черенком и ушел в степь, по-стариковски шаркая по траве ногами – разом оставили его силы, и брел он, перемогая себя, будто спал на ходу. Изувеченное тело Телебея отыскал не сразу. Хитрый узел, намертво затянувшийся на руках, развязать не смог, и веревку пришлось перерубить лопатой. С долгими передыхами Поликарп Андреевич выкопал яму, уложил в нее Телебея, головой на восток, и засыпал его черной степной землей. Нарезал травяного дерна, обложил им невысокий маленький холмик. Посидел возле этого холмика, давая отдых покалеченным ногам, и вернулся в становище, где снова обнял дочерей и уже не отходил от них ни на один шаг. Клавдия и Елена наперебой рассказывали ему, что казаками командует их сосед Николай Григорьевич, что они его уже видели, и он сказал, что скоро все отправятся в Иргит, но Поликарп Андреевич, различая голоса и слыша слова, смысла их не понимал, и даже не старался понять, счастливый лишь одним – дочки живые, рядом стоят и разговаривают. Большего в эти минуты он и желать не хотел.
Сам Николай Дуга, о котором говорили отцу гуляевские девушки, быстро бегал по становищу, отдавая приказания: одна полусотня оставалась здесь, для охраны коней и овец, другая, вместе с ранеными и пленными, должна была выступить к Иргиту еще до обеда, с таким расчетом, чтобы за два дневных перехода добраться до города. Скоро, разделив свою сотню, он уже готов был скомандовать, чтобы трогались, но медлил из-за ротмистра Остальцова – тот все еще допрашивал Байсары. Николай подошел к ним, прислушался к незнакомой речи и едва удержался, чтобы не ахнуть от удивления, когда услышал, разборчиво и отчетливо, а самое главное – понятно, одно лишь слово, произнесенное Байсары, – Естифеев.
А этот-то здесь при каких делах?
Дождался, когда Остальцов закончил допрос, а Байсары отнесли на телегу, потому что, потеряв много крови, тот идти не мог, и лишь после этого спросил ротмистра:
– Естифеев-то каким боком замешан?
– Долго рассказывать, сотник. Именитый иргитский купец и здесь поспел. А вы, собственно, почему спрашиваете?
– Да так, интересуюсь. Моего сослуживца хотят на его падчерице обженить.
– На падчерице или на ее приданом? – усмехнулся ротмистр.
– Не знаю, – Николай пожал плечами.
– При случае передайте своему сослуживцу, чтобы он со свадьбой не торопился. Его будущему тестю скоро не до свадьбы будет.
– А какие между ними дела-то имелись? – Николай все-таки хотел до конца выяснить – почему при допросе прозвучала фамилия Естифеева.
Остальцов внимательно посмотрел на него и снова усмехнулся:
– Уж не тебя ли, сотник, обженить собираются на этой падчерице?
Умный все-таки был жандармский ротмистр, умный и проницательный. Николай смутился:
– Да нет, сослуживца моего, я же говорил…
– Ладно, ладно. Вижу, что врать еще не научились. История простая. Байсары, нападая на своих недругов, всегда отбирал у них живность, будь то кони, овцы, верблюды или все вместе. Но не будешь же со стадами по степи бегать. Куда их девать? Вот и нашли покупателя, господина Естифеева. Продавали ему за полцены – лишь бы с рук долой. Приказчики Естифеева прибудут сюда, деньги отдадут и дальше уже стадо гонят, как свое. И продают где-нибудь, сразу оптом, живым весом, но уже по хорошей цене. Только и хлопот, что стадо с одного места на другое перегнать.
– Его что – в тюрьму теперь?
– Не знаю, это уже не мое дело. В тюрьму или на каторгу, или выкрутится – это я не решаю. Я свое дело сделаю, а там… там уже другие головы думают. Впрочем, заговорились мы с вами, сотник. На какую вашу команду я разрешение должен дать?
– Трогаться пора.
– Ну и трогайтесь, – легко согласился Остальцов.
Полусотня окружила повозки с ранеными, пленных и медленно выбралась из становища.
Поликарп Андреевич, измученный переживаниями и бессонной ночью, пристроился в передке телеги, свесил ноги и даже не заметил, как мгновенно уснул, будто его пластом земли придавило. Спал, слышал во сне, как смеются его дочери, и на душе было легко и сладко. Откуда он мог знать, крепко спящий, что дочери его смеются наяву, потому что по обеим сторонам телеги, не отставая, будто хищные коршуны, выглядывающие добычу, кружат братья Морозовы и ртов не закрывают. Балагурят, подмигивают, красуются в седлах, и хотя рожи у них перемотаны тряпками с кровяными разводами, глаза так и светятся удальством и ухарством. Дай им сейчас волю, мигом бы вынули гуляевских девушек из телеги, посадили бы их на своих коней и помчались бы куда глаза глядят. А Елена с Клавдией, похоже, и не сильно бы сопротивлялись. Ну разве что так, для порядка, чтобы братчики оцарапанные носы сильно не задирали…
Рядом с телегой, в которой лежал Байсары, ехал ротмистр Остальцов, и все поглядывал на степняка внимательными, умными глазами, словно хотел что-то еще от него услышать, словно забыл что-то спросить при допросе. Байсары взгляда не отводил, но русского офицера перед собой не видел; где-то там, вдали, перед его взором выстилалась бескрайняя степь, по которой ему, пожалуй, уже никогда не скакать, выпустив на полную волю повод своего коня. Не почувствовать вольного ветра, туго бьющего в лицо, не услышать, как гулко отдается стук конских копыт, достигая до неба. Жизнь треснула и разломилась словно первый ледок – на мелкие осколки, не собрать теперь и не сложить. И по сравнению с этой невозможностью скакать по степи и жить в степи уже не такой важной казалась месть, которая недавно еще сжигала его, и уж тем более неважными казались вопросы, которые задавал ему русский офицер и на которые он отвечал совершенно честно, ничего не утаивая – все меркло от одного осознания, что степь он больше не увидит своими тоскующими глазами.
Степь…
Вольная, родная до последнего кустика горькой полыни, и отныне – недосягаемая, как небо, до которого никогда не допрыгнуть.
Прощай, степь!
Байсары закрыл глаза, и одинокая слезинка весело скатилась по смуглой щеке.
8
Ехал на ярмарку ухарь-купец…
– А если про купчиху спеть – как получится? Ехала на ярмарку ухарь-купчиха? Нет, нескладно получается. Ласточка, подскажи, чтобы складно.
Ласточка не отозвалась, потому что была она сердита на Арину Васильевну, которая поднялась сегодня ни свет ни заря, не дав вволю выспаться, затеяла долгое переодевание, и вот теперь идут они через Ярмарочную площадь к торговым рядам, а зачем, спрашивается, идут – ума не приложишь! Если обновку или безделушку пожелали купить – прямой путь в пассаж, где от лавок и товаров в глазах рябит. Нет, в торговые ряды наладились. Вот радость будет: на жаре, в людской толчее ноги мучить. И по какой такой великой нужде? Непонятно!
Арина, не замечая сердитости Ласточки, весело улыбалась, сияла глазами и чувствовала себя в людском потоке словно рыба в текучей воде. Все ее радовало! И шум, и многоголосье, и шутки-прибаутки зазывал и торговцев, и даже сам воздух цветастой, бойкой, разгульной ярмарки. В простеньком сарафанчике, в голубеньком платочке, была она похожа на деревенскую девицу, которую строгие родители вывезли на ярмарку, а она увеялась от них тайком и бродит теперь, любуясь на чудеса и радуясь свободе.
А ярмарка разливалась вокруг словно неудержимое половодье. Кроме торговцев осаждали праздную публику и разные мастера: парикмахеры, лудильщики, сапожники, точильщики, часовщики… И каждый кричал-зазывал на свой лад, приманивая к себе людей. Тут уж всего наслушаешься – и сладкого, и соленого. Возле одного веселого сапожника Арина даже задержалась. А тот, почуяв внимание, заливался соловьем, забыв, похоже, что ему об ином следует кричать. Да какие тут сапоги, каблуки и голенища, когда стоит перед тобой деревенская краля! И частил припевками молодой парень без удержу, подмигивая горячим глазом, а еще плечами передергивал словно от мороза:
Ой, страшен бес,
Когда с девушкой пойдешь в лес!
А моя милка спит в амбаре,
Ее блохи в плен забрали!
И много еще чего спел, красуясь перед Ариной. Опомнившись и вспомнив о работе, предложил каблук подбить.
– Да он целый у меня, – смеялась Арина, – а за песенки твои, на, держи!
И щедро отсыпала ему мелочи, удивив парня до полного изумления – за бойкий язык ему никогда еще не платили.
Пошли дальше. Толпа становилась все гуще, и Ласточка, оказавшись впереди, буровила ее своими телесами, будто воду деревянной кормой широкого карбаса. Арина, пристроившись за ее широкой спиной, шла, как по пустому проспекту, и не покидало ее ощущение небывалой свободы и легкости, словно душа, покинув тесную клетку, парила теперь сама по себе – вольно, без оглядки. Таким редким минутам Арина отдавалась полностью, без остатка, потому что хорошо знала: долгими они не будут и закончатся очень скоро. А вот пока не закончились – живи и радуйся!