Попалась в бесконечном торговом ряду лавка, а на ней – забавная вывеска: гусь в дамском платье. И надпись – «Всех нарядим!»
Как не зайти?!
Хозяин лавки, старенький уже, но бойкий и говорливый мужичок, встретил покупательниц еще у порога и расшаркался, как галантный кавалер, даже ручку попытался у Ласточки облобызать, но та шарахнулась в сторону и едва не снесла прилавок крутым бедром. Арина захохотала, а мужичок, нисколько не смутившись, уважительно оглядел Ласточку и заверил:
– И вас, красавица, нарядим! Найдем по размерчику!
– Уговорил, дядя, – решила Арина, – показывай нам пальто хорошее, нет, самое лучшее, какое есть, показывай! Наряжай мою подругу!
– Сей момент, – мужичок заскочил за прилавок и начал выкладывать пальто, одно за другим, приговаривая: – Вот что я, мадам, скажу. Торгаш, прежде всего, должен быть честен. Я вот двадцать лет торгую, а никто еще мне в глаза не плюнул, и всегда называют Гаврила Иванович. И вы, мадам, раз у меня купите, а во второй раз сами прибежите, да за товар мой не один раз спасибо скажете…
И, рассыпая свою скороговорку, мужичок успевал поглядывать на Ласточку, и еще, и еще одно пальто выкладывал на прилавок.
Ласточка растерялась:
– Да чего смеяться-то, Арина Васильевна! Не налезет на меня!
– Дозвольте мне сказать, милая мадам, я лучше знаю, я двадцать лет торгую. Нет такой особы на всей ярмарке, которую бы я нарядить не смог. Будьте любезны, приоденьте, – мужичок выскочил из-за прилавка и помог Ласточке надеть пальто.
От удивления Арина даже смеяться перестала. Ласточка в новом пальто, которое сидело на ней, как влитое, разительно переменилась: стала еще величественней и… очень красивой. Глаз невозможно отвести. Вот какой мастер, старый лавочник Гаврила Иванович, на глазок прикинул, и получилось – тютелька в тютельку.
– Смотрите, что даем! Это пальто из всей ярмарки! Сшито, что слито! Ни боринки, ни морщинки! Строчка, так уж строчка! Материя, так уж материя! Будете носить, да нас благодарить, да поминать дядю Гаврилу, что дал пальто на диво! – И, выговаривая все эти слова быстрой скороговоркой, лавочник даже ногами перебирал от собственного удовольствия – очень уж нравилось ему пальто, в которое он нарядил дородную покупательницу. А упаковал его в хрустящую бумагу так ловко и бережно, как не всякая мамка своего ребенка пеленает.
Арина даже торговаться не стала, выложила деньги, еще и сверху к озвученной цене добавила. Они вышли с Ласточкой из лавки, а в спины им, из открытой двери, все говорил и говорил Гаврила Иванович:
– Наш товар не стыдно показать, не стыдно в ручки взять! Не стыдно в него нарядиться, не стыдно в нем по улице прокатиться…
– Господи, – недоуменно вздыхала Ласточка, – как ему не надоест по целым дням языком молотить! А за пальто спасибо, Арина Васильевна, оно и впрямь на мне так ловко сидит…
– Носи на здоровье, завлекай кавалеров, – смеялась Арина, снова пристраиваясь за широкую спину Ласточки.
– Ну, уж нет, хватит, все они кобели, и плевать я на них хотела! – сказала, как отрезала, и так зацепила могучим плечом зазевавшегося встречного господина, что тот отлетел в сторону и едва-едва удержался на ногах.
Пора было и в гостиницу возвращаться, но Арина об этом даже слышать не желала. Не хотелось ей уходить с ярмарки, которая звучала для нее, как одна песня, сотканная из многих-многих голосов и подголосков. Чудо! Прелесть! И летит-парит душа, как в детстве, когда можно остановиться в беге и попрыгать на одной ножке от переполняющего тебя восторга.
В конце концов они заблудились посреди бесконечных торговых рядов, едва выбрались из людского водоворота и прислонились к стене какой-то лавчонки, чтобы перевести дух. Ласточка прижимала к необъятной груди замотанное в бумагу пальто, вытирала широкой ладонью пот со лба и удивлялась:
– Ты глянь на их, идут и идут, идут и идут, а куда идут – сами не знают! Мы-то хоть пальто купили, а они – идут и идут!
И тут Арина услышала, что у другой стены лавчонки, где был вход, загудели тревожные голоса. Выглянула, увидела столпившихся людей и, конечно, не удержалась, подошла, привстала на цыпочки и увидела, что на маленьком порожке навзничь лежит женщина. Платок с головы у нее свалился, волосы с густой проседью раскосматились, а лицо покрывала такая бледность, будто его присыпали известкой. Ее тормошили за плечо, что-то спрашивали, но женщина не отвечала, только все дальше отводила запрокинутую голову и царапала растопыренными пальцами сухую землю.
– Да вы что, олухи! – Арина растолкала любопытных зевак, ухватила женщину, приподняла ее и усадила на порожек, прислонив спиной к двери лавки, на которой красовался большой замок. – Разойдись! Воздуху ей надо! Воды принесите! Сами догадаться не можете – рты раззявили!
И так она сердитые слова громко и уверенно выпалила, что ей невольно подчинились: от порожка лавки отошли подальше, перестали галдеть, а кто-то принес в деревянном ковшике холодной воды. Арина брызнула на лицо женщине, она вздрогнула, словно вырываясь из сна, разомкнула глаза, один из которых был покрыт бельмом, и тихо попросила:
– Глоточек дай, хлебнуть…
Арина напоила ее прямо из ковшика, и женщина пошевелилась, удобней усаживаясь на порожке, повела вокруг целым глазом:
– Никак на меня глядеть сбежались. Эка невидаль – баба с горя на землю пала… Ты мне, девонька, дай еще попить, я и встану…
Марья Ивановна, а это была именно она, уже третий день ходила в полицию, разузнав до нее дорогу, но там от нее отмахивались, говорили: тетка, не до тебя, тут ярмарка, такие дела творятся, а мужик твой загулял, не иначе, проспится и явится, а дочки твои с кавалерами умыкнулись… Вот и сегодня, получив от ворот поворот, шла она к лавке Алпатова, надеясь еще раз поговорить с Арсением Кондратьевичем и попросить помощи. Но лавка оказалась закрытой, и Марья Ивановна, обессилев от жары и от слез, свалилась на землю, будто ее внезапно палкой сшибли.
Теперь, придя в себя, попыталась подняться, но почувствовала, что ноги ее не держат – дрожат в коленях и подсекаются. Тогда крепче уперлась ладонями в порожек и попросила:
– Ты уж, девонька, сжалься, до Сенной улицы меня доставь, я там расплачусь с тобой… Уж не бросай меня тут, на пороге, да на улице.
– Подожди, милая, подожди. Ласточка, давай поможем…
Ласточка в ответ только безропотно вздохнула, передала пальто Арине, подхватила Марью Ивановну на руки и легко словно была она тряпичная понесла, выбираясь из торговых рядов.
Выбрались.
Сразу же нашли извозчика и скоро уже были на Сенной улице, возле дома Алпатова, где возле ворот, стояла, как столбик, зареванная до красных глаз, младшая из гуляевских дочек Дарья. Увидев мачеху, бросилась к коляске, закричала, но Марья Ивановна, понемногу приходя в себя, цыкнула на нее:
– Не базлай, я помирать не собираюсь. Помоги спуститься.
Спустилась на землю, придерживаясь одной рукой за коляску, а другой – за плечо Дарьи, попыталась поклониться:
– Спаси вас Христос, девоньки. А тебя, красавица, я только теперь признала. Ходили мы с дочками, песни твои слушали. Я прямо уревелась, всю мою жизнь спела – выпадало сладкое, да мало, а горького, хоть из чашки хлебай. Побудьте здесь, дочка сейчас деньги вынесет.
Дарья, тоже узнав, кто перед ней в коляске сидит, смотрела, не отрываясь, и даже рот чуть открыла – никак ей не верилось, что знаменитую певицу перед собой видит.
– Не надо денег, я не обеднею, – заторопилась Арина, – ты лучше скажи мне, милая, кто теперь в этом доме живет?
– Алпатов живет, Арсений Кондратьич, лавочник. А мы на постое у него, во флигельке, на ярмарку приехали. Да не в добрый час, видно, пожаловали, одна беда за другой. Пошли, Дарья, пошли, деньги надо отдать людям, чтобы не ждали. Дай вам Бог здоровья!
Арина смотрела на дом, на высокие тесовые ворота и видела, будто наяву, как стояли они с матерью перед этими воротами, но они так перед ними и не открылись. И еще вспомнила, что шел проливной дождь с ветром, и они так вымокли и замерзли, что она слышала, как у матери стучали зубы. Едва-едва сдержала себя Арина, чтобы не спрыгнуть с коляски и не сделать того, что ей так сильно хотелось сделать: войти в этот дом и взглянуть в глаза хозяевам, может, и спросить, как им по ночам спится… Но вместо этого, пересилив себя, сделала совсем иное – толкнула в плечо извозчика и приказала, чтобы тот трогался.
– А деньги-то! – крикнула вслед Марья Ивановна, но Арина даже не обернулась. Смотрела перед собой сухими глазами, видела косой дождь и вздрагивала, как от озноба.
В гостиницу они вернулись только после полудня, не чуя, как сказала Ласточка, ни рук ни ног. Умылись и сели пить чай. Но тут появился Черногорин и все им нарушил. Вошел в номер и хмуро объявил:
– Ставлю в известность, Арина Васильевна. В славный город Иргит завтра прибывает собственной персоной высокий железнодорожный чин. И желает он слышать вас завтрашним вечером на природе, при свете костров, о чем известил меня сам городской голова Гужеев.
Арина отодвинула чашку с недопитым чаем, быстро взглянула на него – что-то необычное было в поведении Черногорина. Но понять не могла – что? Черногорин на ее немой вопрос сам ответил: запнулся за ковер блестящим своим башмаком и плашмя завалился в кресло. Долго ерзал, пытаясь перевернуться и сесть, но осуществить это желание смог только с помощью Ласточки. И лишь, когда она привалила его на спинку кресла, стало ясно, что Яков Сергеевич сегодня пьян до полного изумления, хотя сам он придерживался совершенно иного мнения:
– Не подумай, несравненная, что я без меры нахлебался, – поднял руку, оттопырил длинный указательный палец, ткнул им, показывая куда-то в окно, и продолжил: – Я совершенно ясно и четко мыслю. И главная моя мысль следующая – я глупый и безвольный человек, который пошел на поводу у вздорной и еще более глупой, чем я, особы. Слышишь меня?
– Слышит она, слышит, Яков Сергеевич, – бормотала Ласточка, перетаскивая Черногорина с кресла на диван и снимая с него башмаки, – и где вас угораздило, первый раз таким вижу! Спи, Яков Сергеевич, спи, родненький, завтра все доскажешь.