– Глаша меня и послала сюда, чтобы я тебе судьбу рассказал. Только я сначала Чернуху покормлю и сам поем, ладно?
И человечек, не дожидаясь разрешения, стал отламывать крошки от рыбного пирога и кормить ими ворону. Накормив ее, он поел сам, как поклевал, сунул руку в карман брючек и вытащил чистую тряпицу. Уложил на нее кусок пирога, завязал уголки в узелок и заговорил прежним негромким голоском, будто сшивал слова ровными стежками, протаскивая крепкую, суровую нитку:
– Это я Глаше отнесу, она уработалась сегодня, и сон у нее пропал, сидит теперь и в землю смотрит. Она в земле много чего видит, только не рассказывает. А я знаю – видит…
Арина следила за ним, не отрывая взгляда. Она безотчетно ждала от него главных слов, потому что была уверена – именно для этого, чтобы сказать их, человечек и появился здесь. А он, продолжая прямо смотреть перед собой, тянул дальше, не прерываясь, длинную нитку своего шитья, не сбиваясь и не путаясь:
– Я и не знаю, кто мне книгу вернул, сегодня утром выходим из ямы с Глашей, а она лежит на траве, целенькая. Я ее потому с собой взял, что Глаша грозилась сжечь ее, нехорошая, говорит, книга, а мне жалко, уже привык к ней, да и как бабам без книги гадать, они без книги не поверят…
– Она зачем тебя послала? – не выдержала Арина. – Что мне сказать велела?
– Велела сказать, что черные сети порвались, и теперь ты будешь жить долго. А еще велела сказать, чтобы ты к ней больше не приходила, она тебя все равно не узнает, ты для нее чужая. Голос твой помнит, а ты – чужая. Не приходи, ругаться будет. Она только тех помнит, кто раньше был, а кто сегодня – не помнит. И тебя, нынешнюю, не помнит. Верно говорю, Чернуха? Ничего не напутал?
Ворона выпрямила крыло, взмахнула им, коротко, отрывисто каркнула и сразу же замолчала, захлопнув с костяным стуком клюв. Человечек слез со скамейки, взял в одну руку книгу, в другую – узелок с куском пирога и пошел, мелко перебирая ножками. Даже не оглянулся, беззвучно растворившись в темноте. Арина, выскочив из-за стола, долго смотрела ему вслед, ожидая, что он вернется и скажет еще какие-то слова, более понятные и разумные, которые она сможет до конца для себя уяснить. Но из темноты, уже далеко, донеслось только глухое карканье Чернухи, словно извещала она, что уходит вместе со своим маленьким хозяином все дальше и возвращаться не собирается.
Все молчали, ошарашенные внезапным появлением и столь же внезапным исчезновением странного человечка, пожалуй, никто, так же, как и Арина, не понял смысла его слов, но все поняли, что никакого веселья после этих слов уже не будет. Стали подниматься из-за стола, выходили на поляну и не знали, куда им двигаться дальше. Поглядывали на Арину, ожидая, что она сейчас скажет. Но Арина молчала, продолжая стоять на прежнем месте, и вдруг сорвалась, побежала, пересекая наискосок узкую дорогу, туда, где смутно проявлялся из темноты густой молодой ельник. Но далеко не убежала, запнулась на краю этого ельника и упала, уткнувшись лицом в сухую прошлогоднюю хвою. Глухо, беззвучно рыдала, а глаза оставались сухими и облегчающие слезы не приходили. Сгребала пальцами, сжимала колючую хвою в кулачки, и не было у нее сил, чтобы подняться. И потому она даже не поняла сначала – чья широкая ладонь легла ей на голову и чутко, бережно стала приглаживать растрепавшиеся волосы. Кто мог знать, что именно так успокаивала Наталья маленькую дочку, когда клала ей на голову свою ладонь, и тогда все беды и печали скатывались, как вода? Она перестала рыдать и тихо заплакала, доверяясь сильным, крепким рукам, которые подняли ее с земли и понесли на угасающий свет – кирпичи, смоченные в керосине, догорали, а рассвет еще не наступил…
6
– Ска-а-зал?
– Сказал, Глаша, слово в слово, как велела, и ничего не перепутал. А книгу, чтобы ты не сердилась, не открывал, и никому не гадал по книге. И вот еще – пирога тебе принес, хороший пирог, я пробовал. Теперь ты поешь…
Человечек положил на днище перевернутого деревянного ведра кусок пирога, замотанный в тряпицу, развязал узелок и придвинул ведро ближе к колоде, на которой сидела Глаша, уперев взгляд в землю. У входа в яму горел фонарь и круг желтого, блеклого света доставал до колоды. Глаша сидела как раз на краю этого круга, и казалось, что она разделена надвое, одна ее половина была светлой, а другая уходила в потемки. Человечек поглядел на нее и попросил:
– Ты пересядь вот сюда, Глаша, чтобы на свету. А то боюсь я, как будто тебя разрезали…
– Не бо-о-йся, не разрезали. Сам-то хорошо поел?
– Досыта, Глаша, досыта.
– Тогда и я отку-у-шаю…
Она взяла кусок пирога, разломила его наполовину и стала медленно жевать, как жуют коровы, глядя в одну точку остановившимися глазами и лишь иногда помаргивая. Человечек примостился рядом, положил на коленочки свою гадательную книгу, на книге устроил локотки и, уложив подбородочек на ладони, стал смотреть перед собой, словно что-то очень хотел разглядеть в редеющей темноте. Чернуха прилегла на его плечике, перестав цепляться когтями за пиджачок, и сунула клюв под крыло.
Глаша дожевала кусок пирога, остатки замотала в тряпицу и снова уперла взгляд в землю; сгорбившись, наклонилась так низко, что седые, растрепанные космы доставали до рассыпанного на тропинке суглинка. Вдруг она опустилась на колени, разгребла руками суглинок и прилегла, прислонив ухо к земле. Замерла. Ей явственно слышалось, что снизу, из глубины, доносится детский плач – горький, безутешный. Она напряглась и увидела: дети, сидевшие за столом, накрытым белой скатертью, выбежали на крыльцо и плачут, зовут, протягивая ручонки. Кого зовут? Ее, Глашу, зовут! Нет у них молока на столе, и хлебного каравая нет, потому что муж только что вынул железный лист из печи, а все хлеба на этом листе сгорели – до черноты, одни угли остались. Но ребятишки не желают кушать угли, вот и выбежали на крыльцо. А она здесь сидит и пирог жует, утроба ненасытная! Глаша стремительно, словно и не болела натруженная спина, вскочила на ноги, подхватила опрокинутое ведро и бегом – в яму. Схватила лопату и с яростью воткнула ее в земляную толщу. Копать, копать, копать! Ведь должна она в конце концов достигнуть домика, стоящего на пригорке, где на крылечке в три ступеньки сидят детки и тянут к ней ручонки.
Быстро наполнялись деревянные ведра.
Скоро, следом за ней, в яму спустился маленький человечек, спросил о чем-то, но Глаша не отозвалась, и даже головы в его сторону не повернула. Человечек не обиделся; на тряпки, которые валялись у земляной стены, осторожно уложил Чернуху, гадательную книгу и сам тихонько прилег рядом, вытянувшись в полный рост тоненьким коротким тельцем. Зевнул и закрыл глаза, а скоро и уснул.
Глаша копала, не оглядываясь.
Вдруг суглинок скрипнул под лопатой, послышался вкрадчивый шорох и неведомая тяжесть с бешеной силой толкнула Глашу в спину. Земля разъялась, и открылся широкий проем, залитый ярким и теплым светом. Проем прямехонько выводил к домику с голубенькими ставнями, и не было больше никакой преграды, не было надоевшей земли, опостылевшей лопаты и тяжелых деревянных ведер – только свет. Глаша с облегчением шагнула в него и легко, невесомо заскользила к домику…
Сильный, глухой хлопок упруго отозвался в утреннем воздухе, когда огромные земляные пласты, отломившись, ухнули вниз, в глубокую яму, и намертво ее запечатали своей сырой тяжестью.
…Арина вздрогнула, услышав этот хлопок, но Петров-Мясоедов, успокаивая, осторожно сжал ее за плечи широкими ладонями и сказал, наклоняясь и заглядывая ей в глаза:
– Успокойтесь, Арина Васильевна, успокойтесь…
– Что это было? Что это ухнуло?
– Не знаю. Может, камень с горы упал…
– Почему мне так холодно сразу стало? Меня знобит.
– Это нервное, Арина Васильевна. Сейчас я отвезу вас в гостиницу, вы уснете, и все пройдет. Вот и коляски подали. Пойдемте…
Из Иргита, куда успел слетать Корней Морозов, прикатили три коляски, все расселись в них, и возле столов остались только официанты. Коляски, одна за другой, выскочили на широкую дорогу и попылили к городу. Николай Дуга вместе с братьями Морозовыми поскакал следом, но скоро остановил Соколка и развернул его в обратную сторону.
– Ты куда, Николай Григорьевич? – удивленно спросил Корней.
– А черт его знает – куда, – Николай тоскливо повел вокруг взглядом, – давайте, братцы, в лесок заедем и спать ляжем. Выспимся – видно будет…
Они заехали в хвойный лесок, привязали коней к молодым сосенкам и легли прямо на траву, сунув кулаки под головы. Братья Морозовы сразу же уснули, засопели, причмокивая губами, а вот Николай, удивляясь самому себе – никогда с ним такого еще не случалось! – уснуть не мог, хотя за последние двое суток почти не сомкнул глаз. «Вот так, Арина Васильевна, в жизни-то получается, – грустно думал он, – жил и жил, не знал и не ведал, а теперь едва сердце не разрывается, вот как оно по вам тоскует. Не справиться мне с ним, с сердцем, ему не прикажешь, понимаю умом, что мечты мои несбыточные, а сердце все равно тоскует… Эх, если бы еще пластинка жива была… Афанасьев расколотил… Поправится, я его в нарядах сгною…»
Он перевернулся, лег на спину и стал смотреть в небо.
Арина же в это время запоздало подумала о том, что не сказала благодарных слов сотнику, а надо было сказать, ведь исполнил ее просьбу и отозвался, когда позвала на помощь. А если бы не отозвался? Что бы случилось? Она зябко передернула плечами – только сейчас ей по-настоящему стало страшно.
Коляски между тем катили уже по Иргиту и скоро остановились возле «Коммерческой». Петров-Мясоедов сдал Арину с рук на руки Ласточке и на прощание обнадежил:
– Из ваших бумаг, какие я успел посмотреть, напрашиваются определенные выводы, но говорить об этом пока рано. Постараюсь сегодня же встретиться с Багаевым и Свидерским, а завтра обязательно встречусь с вами. Тогда обо всем и поговорим.
Он низко склонился и поцеловал Арине руку – холодную, словно она долго была без перчаток на морозе.