Озноб прошел только к вечеру, когда Арина проснулась. Повела взглядом, откинула с себя одеяло и сразу же его снова набросила, подтягивая двумя руками к подбородку, потому что разглядела: в номере у нее тихо и чинно сидела «труппа трупов» – в полном составе, во главе с Черногориным. И у всех на лицах – напряженное ожидание.
– Вы что, караулите меня? – удивилась Арина. – Все вместе? А других занятий для себя найти не можете?
– Можем, конечно, можем, Арина Васильевна, найти другое занятие, – Черногорин поднялся из кресла, – и обязательно бы нашли, если бы вы не грохнулись в обморок.
– Где?
– На пороге этого прекрасного жилища. И хорошо, что Ласточка успела поймать, иначе бы ваше прекрасное личико представляло сейчас весьма печальное зрелище. Ладно, не будем ерничать. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо чувствую. Вот встану, умоюсь и приведу себя в порядок.
– А съездить никуда не желаете? – не удержался и съехидничал Черногорин.
– Куда ехать? Зачем? – не поняла его Арина.
– Ну, я так подозреваю, что имеются и другие злачные места в округе, а также в самом Иргите, где мы еще не побывали. Не желаете сей пробел заполнить?
– Яков, у меня нет желания с тобой ссориться. Идите в свои номера, оставьте нас с Ласточкой. Очень вас прошу – оставьте.
Спорить Черногорин не стал, безропотно вышел, следом за ним – Благинин и Сухов.
По-хозяйски, решительно, щелкнул ключ, проворачиваясь в замке. Ласточка дернула дверь за ручку, проверяя – крепко ли заперто; удостоверилась, что крепко, и принялась хлопотать, готовя ванну, при этом сердито и неразборчиво бормотала что-то себе под нос сиплым, приглушенным голосом.
Арина не стала расспрашивать – по какой причине Ласточка ворчит, потому что хорошо знала: надо лишь набраться терпения, и та сама расскажет. Так и вышло. Когда после ванны, замотавшись в широкое полотенце, Арина присела на диван, Ласточка неожиданно бухнула по столу тяжелым своим кулаком и вскричала – тонким, внезапно прорезавшимся у нее голосом:
– А вот взять его, да и придушить! Будь моя воля – придушила бы! И пикнуть бы не дала!
От неожиданности Арина даже дернулась, спросила испуганно:
– Ласточка, ты кого душить собралась?
– Кого надо!
– Мне-то рассказать можешь? Или секрет?
– Да никакого секрета нету! Купчишку этого, который осиротил вас, так бы и задушила. Слушала вчера, как вы рассказывали, аж вся душа обрыдалась! А он сидит, важный такой, хоть бы бровью повел! У-у-х!
Ласточка еще раз грохнула кулаком по столу, и добрые, круглые, коровьи глаза ее сузились, пыхая суровой ненавистью. Арина глядела на нее и удивлялась – никогда такой не видела. Сама же она после прошедшей ночи чувствовала полное опустошение. Все, что ее мучило и не давало покоя много лет, она выплеснула наконец в полной мере, и ей сейчас было уже почти безразлично – пойдут ли в ход бумаги, которые переданы Петрову-Мясоедову, свершится ли наказание Естифеева… Все это было уже не столь важно, главное – она выпустила из груди многолетнюю боль, и отчаянный, срывающийся крик матери перед смертью не остался только криком, не растворился во времени. Одно лишь сейчас тревожило, словно глубоко засевшая заноза, когда вспоминала она прошедшую ночь – что за хлопок прозвучал, после которого ей сразу стало дурно?
– Ласточка, ты слышала шум, там, у горы, будто что хлопнуло?
– Слышала, хлопнуло. Да мало ли чего! Я вот про этого купчишку все думаю – как таких людей земля носит?!
– Хватит, Ласточка, хватит про него говорить. Не стоит он твоих разговоров. Давай лучше чаю попьем, сделай мне чаю…
7
Сам же Семен Александрович Естифеев, о котором больше не пожелала разговаривать Арина Буранова, пребывал в очень плохом расположении духа, и ему вспоминался нелепый сон, приснившийся не так давно: гроб, наполненный квашеной капустой, и бабы, предлагающие этой капусты отведать. Тьфу, зараза! Привяжется, и избавиться невозможно. Он сердито отодвинул от себя тарелку на край стола – даже есть расхотелось. Обедал Семен Александрович, как всегда, в одиночку, домашние знали, что тревожить его нельзя, и поэтому он рассердился, когда в дверь осторожно и вкрадчиво постучали.
– Чего понадобилось? – сурово крикнул Семен Александрович и повернулся к двери, которая медленно и неслышно открылась, ровно настолько, чтобы можно было в нее проскользнуть боком.
Проскользнул и встал у порога Анисим, давний работник Естифеева, верный своему хозяину, как цепной пес. Когда-то, еще давно, Семен Александрович взял к себе безродного мальчишку, похожего на неуклюжего, увалистого щенка, приручил его и сделал таким, каким он и требовался: исполнял любое приказание, язык держал на замке и предан был до бескрайности. С годами, заматерев, Анисим, как и его хозяин, почти не менялся – жилистый, поджарый, ходил неслышно, разговаривал тихо, а в глазах всегда таился холодный, колючий отсвет. Анисим был единственным человеком, которому Естифеев доверялся полностью и без всякой опаски. Поэтому он и имел негласное право приходить к хозяину и разговаривать с ним в любое время, хоть днем, хоть ночью.
И если появился он сейчас, значит, привело его неотложное дело. Какое такое дело, если Анисим должен был находиться сейчас далеко от Иргита? Семен Александрович насторожился и поднялся, отодвинув стул, на котором сидел, в сторону, словно тот мешал ему и не давал простора для широкого шага. А шагнул он к Анисиму, словно его в спину толкнули, широко и размашисто. Встал перед работником и нахмурился, сведя белесые, лохматые брови. Ничего не спрашивал, не говорил – ждал.
Анисим неслышно переступил с ноги на ногу и тихо, будто на ухо шептал, заговорил:
– Казаки на Байсары налетели. Кого побили, а больше еще связали и в Иргит пригнали. Коней и овец теперь охраняют – не подобраться. Байсары раненого взяли, на телеге везли. Выследил я тихонько и стрелил. Кажется, не промазал – не заговорит. Извиняй, Семен Александрович, советоваться некогда было, сам решил, что так лучше.
Естифеев молча вернулся за стол и задумался. Вот так известие! Совсем некстати оно подоспело. Вчера певичка коленце выкинула, весь хитроумный план нарушив, теперь вот Байсары в капкан угодил – сплошные нескладухи, одна за другой, следуют. Не зря ему сегодня дурацкий сон вспомнился – не к добру. Какой теперь еще нескладухи ожидать следует?
– Не промазал, говоришь?
– Кажется, нет, – тихо ответил Анисим, продолжая почтительно стоять у порога.
– Кажется, кажется, – Естифеев хмыкнул и посоветовал: – Вон иконы висят, покрестись, и казаться не будет.
Анисим вздернул руку, видно, и впрямь хотел перекреститься на иконы в переднем углу, но передумал и руку опустил, сказал твердо:
– Не мог я промахнуться, глаз у меня цепкий.
– Ну, смотри, если что, этим же глазом и ответишь – вырву! Ладно, ступай.
Анисим неслышно исчез, беззвучно закрыв за собой дверь.
Естифеев, оставшись один, долго еще сидел за столом, к еде не прикасаясь, а затем поднялся и торопливо стал собираться, приказав, чтобы срочно заложили коляску для выезда. Спешил он в Ярмарочный комитет, желая переговорить с Гужеевым, но городского головы на месте не оказалось, выяснилось, что он заболел, лежит дома в постели и на службе не появится.
Из Ярмарочного комитета Естифеев прямиком отправился к Гужееву на дом. Встретила его в передней заплаканная супруга городского головы. Худенькая, суетливая, она беспрестанно всплескивала руками, охала, словно ей самой нездоровилось, и ничего толкового сказать не могла. Только и понял Естифеев, что приезжал доктор и прописал лекарства. Час от часу не легче! С Гужеевым-то, никогда и ничем не хворавшим, что могло приключиться?! Естифеев, не дослушав стонущих охов хозяйки, прошел в спальню, где уже сильно пахло лекарствами, а на кровати, на высоких подушках, лежал необычно тихий и непохожий на самого себя городской голова. Его бледное и заострившееся лицо было неподвижным, глаза уставлены в потолок. Он лишь мельком глянул на вошедшего Естифеева и снова стал смотреть вверх, словно пытался что-то разглядеть на ровной, чуть голубоватой побелке. На приветствие Естифеева не отозвался, лишь негромко вздохнул и сказал, будто бы самому себе, а не гостю:
– Меня-то за что? На Естифеева надо было порчу наводить. Он – главная причина…
Семен Александрович присел на стульчик, стоявший у кровати, помолчал, разглядывая больного, словно хотел удостовериться – действительно ли тот болен, и лишь после этого осторожно спросил:
– Какая еще порча? Какая причина? Ясно сказать мне можешь?
– Могу и скажу, Семен Александрович, только слушай, – Гужеев по-прежнему смотрел в потолок и не шевелился, – дурочка эта, которая яму возле Пушистой копала, порчу на меня навела. Едва на тот свет не отправился. Я так думаю, что она певичку защищала, а вот адресом ошиблась. Тебе надо было на грудь змею запустить, так, чтобы не вздохнуть, не охнуть. Знал я, Семен Александрович, что из-за денег ты на любое темное дельце согласишься, но чтобы так – одного зарезать, а двух на каторгу отправить, да еще дитя осиротить… Даже жутко вчера стало – как это я столько лет с тобой знакомство водил… А теперь слушай – к Бурановой близко не подходи и думать не смей, а про всю нашу затею с железной дорогой и с Петровым-Мясоедовым – забудь напрочь. Не было никакой затеи. На том и стой, если спрашивать будут.
– Кто спрашивать-то будет? Уж не певичка ли?
– Найдутся люди, спросят. Я сказал, а ты уходи. Я тебя, Семен Александрович, на дух переносить не могу…
– Ну-ну, – зловеще протянул Естифеев и поднялся со стульчика. Постоял, глядя на больного, и вышел из спальни.
Он не испугался тех слов, которые услышал от Гужеева, не из трусливого десятка был Семен Александрович, но крепко задумался, возвращаясь домой, потому что яснее ясного понимал – затея полностью сорвалась и ахнулась псу под хвост. Дороговато пришлось за песенки заплатить. Вспомнился горбоносый антрепренер Бурановой, и Семен Александрович, не удержавшись, молча ругнулся: «Так нам и надо, полоротым! Экие деньги на ветер выкинули! Вокруг пальца обвел, прохвост заезжий!»