– Японцы!
– По коням! – Николай мигом взлетел в седло, и Соколок, сразу почуяв тревогу хозяина, нервно ударил копытом в землю, будто известил, что готов к скачке, а если понадобится, то и к схватке.
Из сбивчивого, скорого рассказа казака из охранения стало ясно: японцы, не меньше, как эскадрон, продвигаются по дороге, которая огибает невысокую сопку, дальше, за дорогой, густые заросли гаоляна,[6] и как только они пройдут этот участок, так сразу же окажутся перед казачьей сотней на открытой местности, и уйти незамеченными уже не удастся.
«А мы и уходить не станем, – с отчаянной решимостью подумал Николай, – по крайней мере будет, чем оправдаться перед Голутвиным за опоздание».
И повел сотню в полном составе к подножию пологой сопки, а затем приказал подняться наверх, но не выбираться на самую макушку, чтобы не обнаруживать себя раньше времени.
Японский эскадрон, вытягиваясь на узкой дороге, довольно быстро продвигался вперед. Продвигался безбоязненно, даже не выслав разведку, видно, были уверены, что русских войск здесь быть не может. Когда эскадрон полностью втянулся на дорогу, огибая сопку, Николай подал команду:
– Пики к бою! Пошли!
Сотня вымахнула разом на плоскую макушку сопки, будто выскочила из-под земли, рассредоточилась и лавой ринулась вниз, под уклон, ощетинившись пиками. Сначала молча, обозначая себя только глухим топотом конских копыт, и разом взорвалась неистовым свистом и визгом, когда до противника осталось совсем мизерное расстояние. Боковой удар для японцев был неожиданным и гибельным – иные из драгун даже не успели повернуть коней навстречу казакам и сразу же были сбиты или пробиты пиками. Казачья лава смяла, рассекла, раскидала вражеский эскадрон, еще недавно представлявший собой единое целое. Теперь это были отдельные кучки обезумевших от страха людей, иные из которых еще пытались обороняться. Но таких было немного. Большинство из тех, кто остался в живых, повернули коней и бросились к ближайшим зарослям гаоляна, надеясь там укрыться. Но над верхушками гаоляна, непонятно каким образом там оказавшись, возникли несколько казачьих фуражек и навстречу убегавшим японцам загремели прицельные выстрелы.
«Откуда они?! – успел еще подумать в горячке боя Николай, не понимая, как его казаки могли оказаться в гаоляне. – Неужели успели через дорогу перескочить?! Когда успели?!»
Но раздумывать времени не было. Он рубился наравне со своими казаками, добивая сопротивлявшихся японцев, и уже видел, что скоротечный, почти мгновенный бой скатывается к своему концу. Эскадрон был разгромлен напрочь. Казаки сгоняли в кучу сдавшихся японцев, ловили и батовали их лошадей, и тоже поглядывали в сторону гаоляна, пытаясь уяснить – кто оттуда стрелял?
Скоро выяснилось. Из густых зарослей выскочили братья Морозовы, следом за ними еще несколько казаков, и все с громкими криками бросились к своим. Их внезапное появление было таким неожиданным, что Николай, увидев перед собой братьев, даже не нашелся, что сказать. А Корней, привстав на стременах, весело скалился:
– Здравия желаю, господин сотник! Со свиданьицем!
– Погоди радоваться, – перебил его Иван, – ноги уносить надо, Николай Григорьич. За этим эскадроном пехота топает, с артиллерией, и еще конные. Как бы вдогон кавалерию не пустили. А у нас раненые.
– Где раненые? – встревожился Николай.
– Да там, в гаоляне, откуда мы стреляли. А вон их выкатывают.
Из гаоляна между тем выходили солдаты-железнодорожники, выкатывали узкие, ручные тележки, на которых китайцы обычно возят землю или овощи. Теперь в этих тележках лежали раненые. Николай тут же велел привязать раненых к лошадям, присматривать, чтобы не свалились, и сотня тронулась рысью, быстро покидая место боя. Пленных японцев, присоединив к ним хунхузов, гнали бегом.
И только когда вышли к мелкой речушке, Николай решил сделать привал, чтобы перевести дух. Раненых сняли с коней, уложили на траву, щедро отпаивали водой, которую черпали котелками из речушки.
Царило общее возбуждение, какое обычно бывает после боя и смертельной опасности, когда человек, осознав, что он жив, что страшное позади, начинает много и громко говорить, размахивать руками, смеяться и ничего в такие минуты, кроме собственного голоса, не слышит.
Николай, выставив охранение, призвал к себе братьев Морозовых, и, когда они явились перед ним словно двое из ларца, целые и невредимые, он не удержался и крепко их обнял. Душой, оказывается, прикипел к расторопным, неунывающим братьям, которые, в свою очередь, тоже были рады видеть своего командира живым и здоровым.
– Рассказывайте. Где бывали, чего видали и как в гаоляне оказались – все рассказывайте.
Общий рассказ братьев оказался коротким, потому что оба понимали: перед командиром хвосты распускать, цветисто привирая о случившемся и о собственной храбрости, совсем не дело. Поэтому говорили четко, ясно, как и подобает нижестоящим чинам, когда они докладывают вышестоящему по званию.
Находясь в разъезде, обнаружили они, что японский пехотный полк скорым маршем подвигается в сторону железнодорожного моста. Кинулись, чтобы доложить и предупредить. И недалеко от моста, выскочив на дорогу, столкнулись нос к носу, только что не поцеловались, с японским эскадроном. И началась безудержная скачка. Место голое, скрыться негде, один путь оставался – к мосту. Вот и мчались, сломя головы. Когда проскочили мост, следом, на полном скаку, пронеслась и часть японского эскадрона. И если бы железнодорожники не взорвали мост и не кинулись бы на выручку казакам, не пришлось бы сейчас братьям Морозовым беседовать со своим командиром. Но Бог миловал. Сообща отбились. И, забрав раненых, кинулись прочь от разрушенного моста, потому что японцы начали наводить переправу. Опамятовались, когда добрались до полей гаоляна и скрылись в его зарослях. Хорошо, что в одном месте нашли ручные тележки, брошенные китайцами, и дальше раненых тащили на них. Двигались медленно, потому что по чащобнику гаоляна, да еще с тележками, сильно не разбежишься; без воды и без еды, а на третьи сутки еще и обнаружили, что догоняет их все тот же японский полк, успевший к этому времени переправиться через речку. Впереди полка на рысях шел эскадрон, на который и навалилась родная казачья сотня.
– Как только пошла сшибка, мы коней в ряд поставили, сами на седлах стоймя встали, и давай палить по микадам, а дальше уж сами видели, Николай Григорьевич, что было, – Корней помолчал, обтер усы широкой ладонью и вздохнул: – Солдатиков жалко, почти все там полегли, все-таки пеший против конного – гиблое дело. Но командира своего не бросили, прямо из рук у японцев выдернули. А могучий какой, пока на тележки не наткнулись, вчетвером приходилось тащить.
– Ох, и досталось ему, обтесали, как деревяшку, – Иван поднялся на ноги, – пойду, гляну, как он там – дышит еще?
Николай тоже поднялся и двинулся за ним следом. Петров-Мясоедов, замотанный в бинты и в лоскуты разорванных нижних рубах, лежал вытянувшись на траве, и тяжело, с хрипом дышал. Лицо у него было покрыто сплошной кровяной коростой, которая уже успела подсохнуть, и узнать его было невозможно. Сотник Дуга и не узнал высокого чиновника из Петербурга, не вспомнил давний уже теперь вечер возле горы Пушистой, когда сидели они за одним столом и слушали песни Арины Васильевны Бурановой. Он лишь разглядел почти напрочь оторванный погон подполковника и приказал братьям Морозовым, чтобы сделали носилки. Что и было мигом исполнено. Петрова-Мясоедова уложили на носилки, четверо японцев поднатужились, подняли, и Николай приказал трогаться – требовалось, как можно быстрее, добраться до своих.
На следующие сутки, ночью, уже в темноте, добрались.
10
Ей казалось, что сначала она умерла, а затем воскресла.
Жизнь будто оборвалась, когда Арина взяла из рук Ласточки телеграмму и прочитала страшные слова. Не заплакала, не зарыдала, а сжала бумагу в кулаке, смяла ее в комок и медленными, неверными шагами прошла к окну. Отдернула тяжелую штору и стала смотреть на Тверскую, обозначенную в темноте фонарями. Видела в тусклом свете пролетки редких прохожих и не могла понять – почему, куда, зачем они все торопятся, если жизнь потеряла всяческий смысл?
Слышала голоса Ласточки, Черногорина, но слов, которые они произносили, не различала и также не могла понять – для какой надобности нужно произносить слова, если жизнь закончилась?
Арина простояла у окна, не сдвинувшись с места, всю ночь. И лишь на рассвете, когда стало светать, у нее подкосились колени, и она медленно опустилась на пол. Ласточка, караулившая ее все это время и тоже не сомкнувшая глаз, подхватила ее, отнесла в спальню, хотела раздеть, но Арина слабо взмахнула рукой, давая знак, что ничего не желает, и прошептала тихим, едва-едва различимым голосом:
– Вот она и прыгнула, змея подколодная…
Больше недели пролежала Арина, не вставая с постели. Молчала, словно лишилась дара речи, смотрела в потолок пустыми отрешенными глазами, послушно хлебала супчики и бульоны, которыми кормила ее Ласточка, и слабо взмахивала рукой, когда в дверях появлялись Черногорин с приглашенным доктором, безмолвно высказывая просьбу – уйдите, все уйдите, я никого не желаю видеть. Доктор, быстро и внимательно взглянув на Арину, что-то быстро шептал на ухо Черногорину, и они уходили.
А в воскресенье, так совпало, что именно в воскресенье, принесли телеграмму, подписанную полковником Гридасовым, в которой сообщалось Арине Васильевне Бурановой, что о смерти подполковника Петрова-Мясоедова ее известили ошибочно, что он жив и находится в настоящее время после тяжелых ранений в госпитале города Харбина. Арина держала телеграмму перед глазами и не могла прочитать ни одной буквы – глаза, полные слез, ничего не видели. Прижав телеграмму к груди, она долго и тихо плакала, впервые за эти горькие дни, но когда приехал Черногорин с доктором, ладошкой вытерла слезы и твердо сказала, что абсолютно здорова и пусть Яков Сергеевич занятого человека больше не беспокоит.