Иван Михайлович улыбался, слушая Свидерского, и весело поглядывал на Арину, будто хотел спросить ее: ну, что скажете, певица Буранова?
– Да как же я Ивана Михайловича оставлю? Он же после ранения, еще слабый!
– И совсем я не слабый, – возразил Иван Михайлович, продолжая весело смотреть на нее, – видишь, даже на своих ногах хожу. Тебя ведь, Аринушка, люди просят, не отказывай. Да и сама встряхнешься. А я здесь тебя подожду.
На санях мне кататься, пожалуй, рановато, а в вагоне в самый раз. Поезжай, спой. Если угодно, я к господину Свидерскому присоединяюсь и прошу, чтобы ты его просьбу исполнила. Таким двоим красавцам, как мы, ты не имеешь права отказать…
И Арина согласилась.
Они поднялись с Иваном Михайловичем в вагон, она раскрыла свой чемодан и только тут запоздало ахнула: платья-то приличного для выступления нет!
– Да есть у тебя платье, есть, – подсказал Иван Михайлович, – платье сестры милосердия. Вот в нем и выйдешь, оно лучше всяких нарядов будет. Езжай, Аринушка, господин Свидерский уже, наверное, заждался.
– Какой же ты все-таки умница, Ванечка!
На самом краю пристанционной площади, едва ли не впритык к лестнице, ведущей с перрона, уже стояла тройка, запряженная в кошевку с крытым верхом, а на облучке восседал, расправив по полушубку седую бороду, Лиходей. Победно поглядывал по сторонам и натягивал вожжи, сдерживая своих коней, готовых сорваться с места в неудержимом галопе. Арина обрадовалась ему, как родному:
– Здравствуй, дед! А почему без балалайки? Неужели играть перестал?
– Без балалайки я по той причине, что пальцы у меня мерзнут без рукавиц, видишь, рукавицы натянул… А как тепло грянет – заиграю! Милости просим в нашу карету.
Свидерский заботливо усадил Арину в возок, укутал ей ноги, сел сам и скомандовал:
– Трогай!
Лиходею два раза повторять не надо. Полохнул над пристанционной площадью пронзительный свист, и тройка ударилась в галоп, выскакивая на ровную, накатанную дорогу, залитую искрящимся на снегу солнцем.
И так было радостно мчаться по этой дороге, так встрепенулась душа, уставшая от постоянного тревожного чувства, и так сладко было сознавать, что ждет впереди скорый выход на сцену, что Арина не удержалась, скинула теплые шерстяные варежки и захлопала от восторга в ладоши.
Лиходей и на этот раз не оплошал. Дорогу от Круглой до горы Пушистой его тройка одолела одним махом.
Возле Пушистой попросила Арина остановиться, и когда вышла из кошевки, сразу увидела голубой купол небольшой, невысокой, но очень красивой и с любовью выстроенной часовни. Прошла к ней, прислонила голые ладони к холодным бревнам и долго стояла, прикрыв глаза, пытаясь воскресить в памяти образ молодой Глаши, но он ускользал, словно подернутый дымкой, и только длинная толстая коса ярко вставала перед глазами.
– Вот, Глашенька, заехала тебя попроведать, поклониться, прощения попросить… – шептала, чуть слышно, едва размыкая губы, и гладила шершавые, настылые бревна, словно они были живыми.
Постояв, она вошла в часовню, и в небольшом, полутемном пространстве сразу увидела большую икону Богородицы; и долго, обо всем позабыв, горячо молилась перед этим образом, вспоминая всех людей, живых и ушедших, которые встретились ей на длинной дороге судьбы. Именно здесь, в часовне, поставленной в память мученицы Глаши, они являлись перед ней, и она просила о заступничестве за всех: за Ласточку, за Благиниа с Суховым, за Якова Сергеевича Черногорина, за воюющего Николая Григорьевича Дугу и даже за молоденького и наивного солдатика Шабунина, вспоминала благодарным словом Платона Прохоровича Огурцова, кланялась светлой памяти родителей своих и еще многим-многим людям нашлось место в ее длинной и горячей молитве.
Выйдя из часовни, Арина замерла, снова приложив руки к холодным бревнам, постояла, прощаясь, и нехотя, оглядываясь, направилась к дороге, где ждали ее Свидерский и Лиходей, направилась по старым своим следам, которые глубоко и четко обозначались в непримятом, чистом снегу. На душе у нее было легко и спокойно.
17
Концерт затянулся допоздна. Публика никак не желала отпускать со сцены певицу Буранову. А сама певица, пребывая в простеньком платье сестры милосердия, которое давно поблекло и полиняло от частых стирок, казалось, не пела, а парила где-то высоко в поднебесье, и оттуда, с немыслимой высоты, лился, не прерываясь, ее голос – словно трель жаворонка в летний погожий день.
Как же, оказывается, она соскучилась по сцене! И теперь, вернувшись на нее, не жалела ни себя, ни своего голоса – все, до капли, отдавала публике. Струнный оркестр железнодорожников, которым по-прежнему дирижировал Свидерский, старался изо всех сил и умений, какие имелись, и почти не фальшивил.
Когда Арина уходила со сцены, зал аплодировал ей стоя. А после концерта в гримерку к ней пришел капитан Никифоров, и когда она обнялась с ним, старик так расчувствовался, что даже всплакнул. Все пытался объясниться по поводу денег, которые он потратил на угощение плотников, но Арина в ответ только гладила его по плечу и благодарила, искренне уверяя, что часовня получилась очень даже красивой. Кажется, успокоила, и Никифоров ушел довольный и улыбчивый.
Едва лишь за ним закрылась дверь, как снова раздался стук, и на пороге появился Свидерский, сияющий, как новый полтинник. Рассыпался в благодарностях и время от времени вскидывал руки и восклицал:
– Какой успех, Арина Васильевна! Какой успех!
Наконец успокоился и сообщил, что ждут их сейчас в «Коммерческой», на торжественный ужин, и что отказаться просто невозможно, и что сразу же после ужина он доставит ее на станцию, и что Иван Михайлович может быть абсолютно спокоен…
И все это он говорил так быстро, что невозможно было даже вставить слово и уж тем более возражать. Арина махнула рукой и рассмеялась:
– Леонид Максимович, согласна я, согласна, только с одним условием – недолго.
– Как скажете, Арина Васильевна. Ваше желание для меня – закон.
Но обещания своего Свидерский не сдержал, и ужин затянулся до позднего вечера, когда на небе четко обозначился острый серпик молодого месяца. Арина, укутанная в шубу, сидела в лиходеевской повозке, слышала стук копыт, поскрипывание полозьев по снегу и все смотрела, не отрывая взгляда, на молодой месяц, который посылал на оснеженную землю зыбкий, неверный свет, тускло озаряя дорогу. Свидерский продолжал о чем-то восторженно говорить, но Арина его не слушала – в ушах у нее все еще звучали аплодисменты, и ей казалось, что сегодняшнее выступление еще не окончилось.
Вот и станция Круглая. Даже не заметила, как доехали – будто на крыльях пронеслись.
Арина попрощалась с Лиходеем, Свидерский проводил ее до вагона, помог подняться и с рук на руки передал Петрову-Мясоедову, продолжая восторгаться:
– Иван Михайлович, если бы вы слышали! Потрясающий успех! Огромное вам спасибо. Такой праздник! Это ведь для нас событие, еще не один год вспоминать будем!
Тут он взглянул на часы, осекся, поняв, что время позднее, и торопливо стал прощаться. Арина и Иван Михайлович остались вдвоем.
Стекло вагонного окна, опушенное снегом, серебрилось и поблескивало, в купе было сумрачно, и неясные тени скользили по полу, то появляясь, то исчезая. Казалось, что весь мир погружен в зыбкую легкость – словно не на земле сейчас находились, а плыли над ней.
– Знаешь, Ванечка, у меня сегодня такое чувство, будто я заново начала жить. Будто родилась еще раз и ждет меня впереди совсем другая жизнь, такая радостная…
– Мы с тобой, Аришенька, долгую-долгую жизнь проживем. Как в сказке – они жили долго и счастливо и умерли в один день. Я точно знаю, что именно так будет.
Арина вздохнула, погладила его по щеке ладонью, а затем, соглашаясь, прошептала:
– Так и будет…
Бесконечно счастливые, они искренне верили в слова, которые говорили, и совершенно не думали о том, что все дороги, по которым им придется идти в будущем, ведомы только Богу.
Ни Арина, ни Иван Михайлович и предположить не могли, что через девять лет начнется великая война и великая смута, которые вдребезги разнесут былую жизнь.
И пусть они пока не ведают, пусть они будут безмятежны и счастливы в прекрасную, сияющую полночь молодой русской зимы.
Пятнадцатого мая тысяча девятьсот двадцать шестого года в одной из харбинских газет на последней странице под рекламными объявлениями мелким шрифтом был напечатан скромный некролог:
«Два дня назад в Свято-Николаевском соборе состоялось отпевание рабы Божией Арины Васильевны Петровой-Мясоедовой, более известной при жизни как певица Арина Буранова. Всего на одну неделю пережила она своего супруга, служащего Китайско-Восточной железной дороги Ивана Михайловича Петрова-Мясоедова. Присутствовали на отпевании немногочисленные друзья и знакомые. Прочувствованную речь сказал Николай Григорьевич Дуга, близко знавший покойную.
Мир праху рабы Божией Арины и вечная ей память».