ТАЛАЯ ВОДА
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
Глава 6
Почерк у кардинала Таянского и Эландского был под стать ему самому — крупный и красивый. Во всяком случае, много красивее быстрых летящих каракулей Его Преосвященства, которые тот и сам не всегда мог сразу разобрать, особенно по прошествии времени. Читать письма Максимилиана было бы сплошным удовольствием, если б не новости, которые тот сообщал. Кардинал писал образно и емко, опуская присущую большинству клириков витиеватость и ссылки на Книгу Книг.[56] Разумеется, в своем официальном послании Конклаву Максимилиан соблюдал все каноны, но в личном, глубоко секретном послании Архипастырю был предельно откровенен, за что Феликс, не терпевший велеречивости и хождения вокруг да около, был своему единомышленнику и соратнику глубоко признателен. Вообще-то, говоря по чести, обаятельный, глубоко начитанный Максимилиан, с детства готовившийся к церковной карьере, был бы на месте Архипастыря уместнее резковатого, замкнутого Феликса; судьбе же было угодно вручить Посох[57] бывшему воину; и будь тот настроен более мистически, непременно углядел бы в этом волю провидения. Ибо приближалась война.
Феликс машинально поправил свечу в атэвском подсвечнике, изображавшем готового вспорхнуть голубя. Занятно, но у атэвов эта птица символизировала плотскую любовь, а Церковь Единая и Единственная видела в ней символ целомудрия и одно из воплощений Духа. Рассеянно улыбнувшись и погладив правую руку — привычка, возникшая от постоянного желания убедиться, что он больше не калека, Архипастырь склонился над письмом.
«Дела, дорогой друг, — писал Максимилиан, — оставляют желать много лучшего, хотя назвать их безнадежными я бы тоже не торопился. Когда я согласился приехать в Эланд, то полагал, что вы преувеличиваете достоинства герцога Рене и его влияние на жителей государства, но оказалось, что вы их недооценили. Рене Аррой — истинный вождь, которого обожают все его подданные (хотя это слово к жителям Полуострова вряд ли подходит) от мала до велика. Причем Аррой ничего не делает, чтоб завоевать эту любовь и поклонение.
Каюсь, мой дорогой друг, и я сам попал под обаяние этой неординарной личности и теперь вполне представляю, каким мог быть император Анхель[58] в лучшие свои годы. Не скрою, если бы не это обстоятельство, я бы счел положение Гнезда Альбатроса совершенно безнадежным, но все равно без помощи нам (видите, любезный Феликс, я уже не отделяю себя от своей строптивой паствы) долго не продержаться. Вести из Таяны самые тревожные.
Не знаю, сохранились ли те источники информации, которыми располагала Церковь в Гелани, очень бы хотелось, чтобы это было так, но самозванец Тиберий находится полностью под влиянием самозваного же регента и, видимо, сообщил тому все известные ему как клирику высокого ранга тайны Церкви. Остается надеяться, что покойный Иннокентий делился со своим окружением далеко не всеми секретами. Тем не менее вред Тиберий и последовавшие за ним уже принесли и еще принесут немало. Когда настанет день расплаты, я сам буду свидетельствовать перед Конклавом против них и с чистой совестью передам эту клику в руки Скорбящих Братьев.[59] Но вернемся к делам нашим.
Если я передаю сведения, уже известные в ваших южных краях, просто пропустите эти строки, хотя я почти уверен, что то, что я расскажу, станет для вас столь же неприятной новостью, как и для меня.
Начну с того, что у нас появился некий таинственный друг, присылающий голубиной почтой послания, подписанные «Эмико», в которых содержатся сведения исключительной важности. Кроме того, совершенно очевидно, что Рене имеет в Таяне своих прознатчиков, имена которых держатся в строжайшей тайне, за что я его не виню. Люди, помогающие нам из логова зверя, заслуживают того, чтобы об их безопасности заботились.
Итак, нам достоверно известно, что в Гелани скапливаются войска, причем их численность явно превышает возможности Тарски и Альвии вместе взятых в несколько раз. Михай называет их горским ополчением, но, судя по всему, это прекрасно обученные воины, подчиняющиеся железной дисциплине и фанатично преданные делу, о котором я расскажу ниже. Рене утверждает (и у меня нет оснований ему не верить), что эти воины принадлежат к расе гоблинов, каковых мы многие годы почитали вымышленными существами. Тем не менее наш вездесущий герцог в юные годы предпринял путешествие в Последние горы и имел сомнительное удовольствие познакомиться с этими существами достаточно близко. Не столь давно последовало нападение, свидетелем которого стал брат Парамон, а теперь одного из гоблинов видел собственными глазами и я. Он принес на себе (я не преувеличиваю!) в Эланд больного графа Гардани, выполняя клятву, данную известному вам Роману Ясному. Как барду удалось вынудить гоблина это сделать, я не знаю, но мог лично убедиться в том, что Ночной Народ, как их еще называют (само название этих созданий — орки), обладает нам непонятным, но очень строгим кодексом чести.
Статью эти существа не сильно отличаются от людей, но лица их (если подобные физиономии можно назвать лицами) способны даже самого храброго человека лишить сна на несколько дней! Гоблины довольно высоки ростом, широки в плечах, их руки несколько длиннее человеческих, а сами они обладают огромной силой. Одеваются в основном в кожу и домотканое сукно, предпочитая мрачные, темные тона в одежде, что как нельзя лучше сочетаются с их отталкивающими физиономиями. У них жесткие черные волосы, начинающие расти почти от сросшихся бровей, низкие, выступающие лбы, воистину волчий оскал, узкие рысьи глаза черного или желтого цвета. Они носят длинные висячие усы, а волосы или стригут в кружок, или же стягивают сзади в некое подобие конского хвоста. Это неутомимые и свирепые бойцы, исстари предпочитавшие в качестве оружия усиленные луки, дротики, пращи, кривые ятаганы и кинжалы. Копья у них были не в почете, видимо, потому, что, обладая руками такой длины, они могут достать любого врага саблей или кинжалом. До последнего времени гоблины предпочитали биться по старинке, «один на один», не имея практически никакого понятия о тактике, не говоря уж о стратегии, и презирая современное оружие, кроме арбалетов, к которым их приучили тарскийцы.
Но в этой области, к сожалению, в последнее время ситуация изменилась. По приказу и при личном участии Годоя гоблины осваивают длинные пики и алебарды, одновременно обучаясь атаковать или обороняться большими колоннами и действовать совместно с тарскийскими мушкетерами. Учитывая их огромную силу, ни в Эланде, ни в Арции противопоставить пехоте, организованной подобным образом, нечего.
Рене полагал, что численность гоблинов невелика, но, видимо, он ошибался. Вероятно, в юго-западной области Последних гор, которую он посещал, гоблины действительно живут в небольших деревнях, занимаясь скотоводством и охотой, а также рубят лес и сплавляют его по горным рекам в Тарску. Кстати, они тоньше в кости и более человекоподобны, чем их северо-восточные родичи.
Те же, видимо, живут большими поселениями и подчиняются своим вождям, которые присягнули на верность Михаю. Как нам стало известно, сделали они это по доброй воле, так как регент открыл им, что намерен вернуть в мир их богов. Мы с герцогом Арроем и Шандером Гардани провели несколько вечеров, пытаясь из полудетских воспоминаний первого и разговоров бедного Шандера с его невольным спасителем (кстати, Гардани вспоминает «своего» гоблина по имени Уррик весьма тепло, он искренне возмутился, когда я назвал того нелюдем!) составить единую картину верований этого племени и на основании этого понять, чем же их мог завлечь Михай Годой. Впрочем, я полагаю, что сам герцог Рене придает этим легендам куда большее значение, чем пытается показать. Надеюсь, что со временем он будет со мной более откровенным.
Пока же возвращаюсь к нашим неприятелям. Эти существа уверены, что были созданы (надеюсь, эта ересь не дойдет до ушей Скорбящих Братьев, иначе я рискую окончить свои дни, приняв Агва Закта, чего не хотелось бы) не Творцом, но некими Истинными Созидателями, сотворившими когда-то этот мир и населившими его сначала неразумными тварями, затем существами, сочетающими в себе животное и разумное начало — троллями, и ныне вымершими полулюдьми-полуконями, и, наконец, людьми и гномами, обладающими бессмертной душой. Последнее с точки зрения гоблинов является признаком ущербности, ибо дает право на ошибку, которую могут исправить или искупить в следующей жизни. Себя же гоблины почитают венцом творения, так как не имеют души и рождаются, чтобы выполнять свое предназначение, которое за них никто не исполнит, а затем исчезнуть навсегда, покрыв себя либо позором (если долг не исполнен), либо славой.
Шандер пытался доказать своему спасителю, что тот, как и всякая дышащая тварь, обладает бессмертной душой, но не преуспел в этом. Зато его спаситель рассказал ему весьма забавное гоблинское предание. Согласно ему, Истинные Созидатели были уничтожены вторгшимися в наш мир чужаками, которые привели с собой своих прихвостней, что как две капли воды похожи на действующих в наших сказках бессмертных эльфов. Кстати, этот гоблин не придумал ничего лучшего, чем принять победившего его барда Романа за эльфа. Видимо, чтобы оправдать этим свое поражение, ведь некогда предки гоблинов, по их утверждениям, потерпели поражение именно от эльфов.
Уничтожив Истинных Созидателей, узурпаторы установили свое господство, которое длилось семь тысяч лет, после чего вместе с эльфами внезапно покинули сей мир. Гоблины во времена владычества эльфов отступили в Последние горы, где и жили в ожидании знамения возвращения Истинных Созидателей, которых, оказывается, можно вернуть. Как это сделать, «друг» Шандера, естественно, не знает, но именно при помощи этой нехитрой приманки Михай заставил Ночной Народ выползти из своих нор и встать под свои знамена.
Как и следовало ожидать, регент внушил своим звероподобным союзникам, что начинать следует с захвата Эланда. Разумеется, никаких Созидателей они там не найдут, но беду могут причинить немалую. Я с трудом представляю, как потом наш бесподобный Годой станет объясняться с приведенной им ордой, когда гоблины поймут, что их обманули… Впрочем, боюсь, что поймут они это еще не скоро.
Рене полагает, что Годой предназначил гоблинов для того, чтобы взломать оборону Эланда, чтобы по их трупам прошли тарскийцы. Таянцы, по мнению Адмирала, вряд ли горят желанием воевать, им слишком памятна дружба Альбатроса и Рыси, к тому же они запуганы и растерянны, а страх и растерянность не то чувство, которое делает человека хорошим воином.
Видите, дорогой друг, я начинаю рассуждать о некоторых вещах как заправский воин. Однако не гоблины и не тарскийские стрелки более всего беспокоят герцога Арроя. Дело в том, что в Таяне творятся вещи, непонятные человеческому разумению. То, что Михай довольно далеко продвинулся по дороге Запретной магии, очевидно, и никто не может представить, какие страшные тайны открылись ему на путях, благоразумно запрещенных равноапостольной Циалой. Мы точно знаем, что он как-то научился подчинять тело другого человека своей недоброй воле, правда, делать это, судя по всему, весьма трудно и результат непредсказуем. Во всяком случае, принц Стефан Ямбор и герцог Шандер Гардани устояли перед этим колдовством, но ценой тяжкой болезни.
Состояние Шандера лично мне представляется безнадежным — он медленно слабеет, и помочь ему не может никто. Возможно, если бы в Идаконе находился Роман Ясный, сумевший излечить Стефана, он спас бы и графа Гардани, но где находится бард, не известно никому. Мне искренне жаль графа, который переносит свои страдания с необыкновенной стойкостью, и я полагаю, что одно это преступление делает возможным применение против Михая Годоя ЛЮБЫХ мер.
Пока же мы готовимся к войне и считаем дни, которые нам для этого отпустила великодушная зима. Не скрою, то, что весна в Эланд приходит на месяц позже, чем в Южную Фронтеру, вызывает определенную надежду. Если бы Святое воинство нанесло упреждающий удар через Гремиху, планы Михая были бы серьезным образом нарушены, ибо ему пришлось бы дробить свои силы. Без этого наше положение будет очень тяжелым, но я все же надеюсь на вашу решительность.
Остаюсь искренне ваш
Максимилиан Эландский.
Писано в двадцать шестой день месяца Вепря».
— В двадцать шестой день месяца Вепря, — пробормотал вслух Феликс. — Проклятье!!! Можно подумать, я не понимаю, что все это значит… Но я ничего не могу сделать с этими мунтскими ублюдками!
Его Святейшество еще раз пробежал глазами послание. Если он все правильно помнит, не сегодня-завтра дороги в Таяне и Фронтере просохнут. Вот тут бы и дать по рукам зарвавшемуся выскочке! Вряд ли Михай рискнет сунуться в междуречье Ганы и Фанта раньше месяца Медведя. Но время все равно упущено, и упущено безнадежно! Архипастырь нервно погладил руку, затем решительно дернул шнур звонка. Брат Парамон, уже вполне освоившийся с должностью секретаря Его Святейшества, но все еще робеющий блистательного брата Фиделиуса, возник на пороге, моргая близорукими глазами.
— Мне нужен Рафал, — отрывисто сказал Феликс, — и побыстрее.
Брат Парамон кивнул и торопливо вышел. Архипастырь откинулся в кресле, глядя в расписанный звездами потолок. То, что он собирался сделать, счел бы безумием сам Филипп, но другого выхода не было. По крайней мере он, Феликс, его не нашел за два месяца, прошедших с того злосчастного дня, как в его кабинет провели смущенного графа Нурнига, посла Его Императорского Величества Базилека.
Длиннейшее велеречивое послание, без сомнения сочиненное всемогущим канцлером Бернаром, оказавшимся достаточно дальновидным, чтобы жениться на дочери стремительно выживающего из ума Базилека, сводилось к тому, что провозглашенный Церковью Святой поход был весьма неугоден Мунту.
Феликс, как и Рене, терпеть не мог политику, но вынужден был в ней разбираться. Реакция империи его не удивила, более того, не знай он подробностей происходившего в Таяне, он бы счел ее обоснованной. В самом деле, Арция давно одряхлела и держалась лишь потому, что никому не приходило в голову ее хорошенько потрясти. Когда-то присоединенные королевства и герцогства, ныне ставшие провинциями империи, все еще оставались в ее составе, так как местные нобили были слишком сыты и ленивы, чтобы оспаривать право на независимость. И тем не менее Феликс отчетливо понимал, что рано или поздно кто-то из них решится из герцога или графа превратиться в короля и, если ему улыбнется удача (а она улыбнется, если тот будет достаточно смел и предприимчив), то и другие, молодые и честолюбивые, поспешат отложиться от тихо умирающей метрополии.
Базилек и его окружение предпочитали не замечать очевидное, предполагая, что на их век хватит. Они опасались другого — союза Таяны и Тарски, которые все увереннее заявляли о себе. Правда, пока они не покушались на империю, раздвигая свои границы в основном за счет северных и восточных земель, примыкающих к Запретной черте, но вот многие фронтерские нобили начинали поглядывать на Рене и Марко как на возможных сюзеренов, от которых куда больше толку, чем от мунтских вырожденцев. Отставка же, данная Стефаном беспутной императорской племяннице, заставила забыть об идее объединения старого и нового центров путем династического брака. Бернар, в отличие от Базилека пекущийся о своем будущем, понимал, что усиление Таяны означает неизбежный распад Арции. В этих условиях ссора Рыси с Альбатросом представлялась чудесным спасением.
Базилек без колебания признал все права Михая Годоя и спешно отправил в Гелань с деликатной дипломатической миссией графа Фредерика Койлу, сделавшего все возможное и невозможное, чтоб укрепить регента в его желании захватить Эланд и свернуть голову Рене. Михай принял графа по-королевски, завалив его подарками и введя в круг своих избранных друзей. В этих условиях непреклонная позиция Церкви, не признававшей притязаний Годоя, не могла вызвать у мунтского двора ничего, кроме отторжения.
В своем письме Бернар указывал, что не намерен вмешиваться в дела Его Святейшества, но не может позволить Святому воинству пройти через имперские владения и воспрепятствует присоединению к Святому походу своих вассалов. Более того, Базилек был осведомлен о том, что далеко не все члены Конклава разделяют мнение Архипастыря, и намекал, что империя готова поспособствовать расколу Церкви и предоставить мятежным клирикам лежащую недалеко от Мунта Фей Вэйю, чье имя тесно связано с именем Циалы Благословенной. Были и другие угрозы и намеки, но в сравнении с первыми двумя они выглядели как мыши рядом с котами.
Феликс понимал, что сопротивление Базилека сломить ему вполне по силам и он, без сомнения, сделал бы это уже к началу осени, пустив в ход и то оружие, которым так сильны церковники, и свои личные связи в Мунте, так как в свое время рыцарь Феликс был весьма близок с убитым при Авире принцем Эллари, столь же непохожим на бездарного Базилека, как нож на репу. Увы! У Архипастыря не было времени. Он отдавал себе отчет, что склока Церкви с Арцией при любом исходе многократно усилит Годоя, да и рисковать целостностью Церкви в ожидании потрясений, которые сулило это лето, было безумием.
Феликс был вынужден ждать, копя силы в подвластной ему Святой области, собирая припасы и деньги, тренируя добровольцев, которым для того, чтоб примкнуть к войску, не требовалось разрешения сюзерена. Уже сейчас под Кантиской собралось не меньше десяти тысяч волонтеров, которые вкупе с двенадцатью тысячами отборного церковного войска представляли немалую силу. Конечно, с ними нельзя было штурмовать Гелань, но вот отвлечь Михая от Эланда возможностью удара через Гремиху было вполне возможно. Только вся эта сила была связана по рукам и ногам выжившим из ума императором и его обнаглевшими родственничками. Феликс видел, что единственным выходом является ускоренный марш на помощь Аррою, но для этого придется ждать нападения Годоя на Эланд. Тогда можно будет отринуть все условности. Только вот дорога займет не меньше полутора месяцев, и все это время Эланду придется отбиваться в одиночку. А этого-то Феликс и не мог допустить.
Лейтенант Рафал застал Архипастыря, задумчиво изучающего карту Пантаны. С той невероятной ночи в храме Святого Эрасти все свидетели явления великомученика и последовавшей расправы над святотатцами невольно держались вместе. Добори, Парамон, Рафал и Ласло стали надежной опорой Архипастыря, а связывающая их тайна заставляла относиться друг к другу с полным доверием. Поэтому Феликс не стал хитрить и ходить вокруг да около.
— Посмотри сюда, — Архипастырь указал стеком из слоновой кости место на карте. — Тебе нужно добраться в эти места и разыскать там остров в болоте, который эльфы называют Убежищем.
Лейтенант с явным непониманием смотрел на Феликса, и тот со вздохом продолжил:
— То, что я тебя прошу сделать, может показаться безумием, но мы не имеем права оставлять Эланд без помощи и не можем по милости Бернара ударить по Годою первыми.
— Я понимаю, — кивнул каштановой шевелюрой лейтенант.
— Ты помнишь Романа?
— Либра? Разумеется. Разве такое забудешь?
— Хорошо. А теперь слушай меня внимательно. Я не сошел с ума, хотя сторонний наблюдатель с этим вряд ли согласится… Так вот, тебе следует…
Желтая бабочка радостно порхала над ломкой сухой травой и первыми весенними цветами. Под деревьями и по оврагам еще лежал синий, набухший влагой снег, но поляны и прогалины уже были от него свободны, а теплый южный ветер подсушил землю, на которой не замедлили расцвести желтые и белые примулы. Маленькие серые пичуги, предпочитающие зимовать в родных краях, оживленно бранились в покрытых серебристыми барашками кустах ивняка. Им не было никакого дела до худенькой женщины, с блаженной улыбкой подставлявшей лицо и руки весеннему солнцу.
Лупе была счастлива, как никогда в жизни. Ее переполняла неистовая, бурная, как весенние ручьи, радость. Женщина словно бы захмелела, и вместе с тем никогда еще она так остро не чувствовала то, что происходит вокруг. Она слышала, как бродят в деревьях молодые соки, еще не нашедшие выхода своей буйной силе, ей были понятны птичьи голоса и забота лисьей четы, спешащей приготовить нору для будущего потомства. Звонкие голоса проплывающих в небе птичьих стай наполняли душу ликованием так же, как и звон ручьев, и трогательные сережки, украсившие орешник. Она ни о чем не думала и почти ничего не помнила, от прежней жизни остались какие-то смутные, туманные образы — девочка, кормящая с ладони голубей, островерхие черепичные крыши, запах сушеных трав, свет, пробивающийся сквозь низкое окошко… Все тревожащее, грустное, болезненное словно бы смыло прозрачной родниковой водой. Даже собственное имя женщина не то чтобы забыла, просто оно стало чем-то ненужным, бессмысленным. Зачем о чем-то думать, если в Тарру пришла весна? Есть один непреложный закон: весной нужно радоваться и спешить жить. И она радовалась…
Кусты за спиной вздрогнули, расступились, пропуская стройную, гибкую фигуру в темно-сером, и снова сплелись. На поляну вышел юноша с точеным эльфийским лицом, обрамленным зеленоватыми локонами. В сомкнутых ковшиком ладонях он держал пригоршню крупнозернистого снега, сквозь который пробивались сиреневые с белыми прожилками цветы. Лупе, радостно вскрикнув, подбежала к пришедшему и с нежностью погладила атласные упругие лепестки, прошептав: «Какие красивые…»
Он протянул ей цветы, которые она с восторгом приняла. Цветы пахли свежестью и слегка медом. Женщина с мечтательной улыбкой вдыхала слабый аромат и не сразу почувствовала, как узкая рука легла ей на голову, нежно коснувшись легких пепельных волос. Лицо юноши в сером приняло сосредоточенное выражение, губы зашевелились, как будто он шепотом произносил какие-то слова. Женщина вздрогнула, словно ее кто-то внезапно тронул ледяными пальцами, и затрясла головой, словно отгоняя наваждение. Когда она подняла глаза, былого беспредельного счастья в них уже не светилось. Были тревога и непонимание.
— Где я? Что со мной?.. Почему весна?
— Весна потому, что она пришла. Ты очень долго спала и видела добрые сны, — Кэриун-а-Роэбл-а-Дасто невесело усмехнулся, — мне было жаль будить тебя, но у меня нет другого выхода. Беда на пороге.
— Беда? — Лупе сверкнула золотисто-зелеными глазами. — Да, я теперь вспоминаю. Гелань, смерти, гоблины… Но как вышло, что я тут?
— А что было последним, что ты запомнила? — Кэриун опустился на землю у ног Лупе и принялся рассеянно перебирать пальцами золотистые метелки прошлогодней травы. — Я нашел тебя в лесу, ты почти совсем замерзла, и я не придумал ничего лучшего, чем навеять на тебя зимний сон.
— Зимний сон? — с удивлением переспросила Лупе. — Но разве может человек спать так же, как медведь или еж?
— Конечно, может, — пожал плечами Хозяин,[60] — только не знает об этом. Звери и деревья, те умеют усыпить себя сами, а люди слишком много думают и слишком многого боятся. Им нужно помочь. Я узнал тебя и сначала хотел отнести к твоим соплеменникам или навести их на твой след, но сейчас здесь очень неспокойно, и я не мог им тебя доверить. Но и оставить тебя зимовать в лесу было нельзя, мы, Хозяева, зимой тоже теряем часть силы, выходим из своих прибежищ очень редко. Я просто не мог заботиться о ком-то еще, вот и пришлось взять тебя с собой в зимнее укрытие…
— Да, — подумав, откликнулась Лупе, — я что-то помню. Помню, я бродила по опушке леса, надеялась встретить кого-то из Хранителей, потому что по тракту идти было нельзя, а дороги через Кабаньи топи я не знала, и потом, болота еще не замерзли…
— Кабаньи топи никогда не замерзают, — махнул рукой Кэриун, — они ведь не простое болото, там есть Место Силы, правда, оно почти выдохлось, но для того, чтобы устоять против Зимы, его еще хватает. Ты хорошо сделала, что туда не пошла. Матушка, она ведь странная — кого-то пропустит, а кого-то и утопит. Так, на всякий случай. Она мало кому верит, и, по-моему, у нее есть на то все основания. Но почему ты ушла из города, да еще под зиму?
— Я не могла там больше оставаться, — вздохнула Лупе. — Всех, кого я любила, или убили, или забрали. Я оставалась одна.
— Это очень плохо, когда все погибают, — печально кивнул Хозяин Ласковой пущи, — я ведь тоже год назад остался совсем один. Сейчас я почти привык и даже справляюсь со своим делом. Зиму мы пережили очень хорошо — ни одно большое дерево не погибло и зверье тоже славно перезимовало. Скоро у всех будет потомство, новая забота, но я справлюсь. Жаль, конечно, что окрестные Хранители почти все сбежали, да и Хозяева тоже. Если честно, я считаю это трусостью. В конце концов, хранить, когда все в порядке, может любой грибной пень. А вот когда дело доходит до Конца Света, тут мы, дети Дуба, и должны показать, что нас не зря уважают, — Кэриун залихватски тряхнул буйными кудрями, — мы еще посмотрим, кто кого! Слушай, смертная, — оставайся здесь, со мной. Дел тут очень много, а рук мало…
— Погоди, — Лупе казалась немного растерянной, — но я ведь не умею, я человек…
— А тут и уметь нечего, или, вернее, почти нечего, — убежденно заявил Кэриун. — Главное — захотеть. Ты ведь в магии разбираешься, и есть в тебе что-то, что вызывает доверие. Тут, в Тарре, кровь у всех так смешана, что если знать, чего хочешь, всегда найдешь в себе искру, которую нужно только раздуть. Я думаю, если ты постараешься, ты сможешь стать Хранительницей. Тем более их сейчас тут нет… Да, я об этом тебе уже говорил… А иметь дело с деревьями, озером, магией леса очень приятно и продлевает жизнь. Ты вполне сможешь стать, ну, не совсем бессмертной, но проживешь много больше людей и даже некоторых деревьев. Если, конечно, Осенний кошмар нас всех не сожрет, но тогда все равно никого не останется, одни голодные тени и туман…
— Не знаю, Кэриун, — растерянно отозвалась Лупе, — я никогда не думала о бессмертии.
— А те, кто о нем думает, никогда его и не получают, — заявил дубовичок, — так почему-то всегда бывает. Так ты согласна?
— Пожалуй, я останусь у тебя. Пока. А там будет видно. Слушай, но если этот Осенний нападет?
— Мы будем защищаться, — быстро ответил Кэриун, — мы осенью много говорили и с Матушкой, и с Прашинко, и кое с кем еще. Удрали все-таки не все. Нам есть чем принять эту нежить. И мы больше не одни. Всадники Горды уже не спят, их кто-то разбудил. Так что сам Осенний снова сюда пройти не сможет, а с его подручными мы как-нибудь да управимся…
Ланка была просто великолепна, когда в пурпурном бархатном платье и подобранном в тон плаще, отороченном блестящим темно-коричневым мехом, поднялась на разубранное флагами и гирляндами возвышение, специально сколоченное по такому случаю лучшими плотниками Гелани. Медные волосы жены регента украшала горящая тревожным блеском рубиновая тарскийская диадема, темно-алые камни пылали в ушах. Солнце светило по-весеннему ясно и сильно, но в тени еще было холодно; принцесса мерзла, но капюшон роскошного плаща оставался откинутым — в такой день властительница должна предстать перед подданными во всем блеске. Рядом с Иланой стоял толстый кардинал Тиберий, которого младшая дочь покойного короля ненавидела и презирала чуть ли не с детства. Ее законный супруг — тарскийский господарь, он же регент Таяны, какового Ланка ненавидела и презирала еще больше, красовался внизу, разодетый в свои любимые черный и ярко-красный цвета. Грудь регента украшал богатый стальной нагрудник атэвской работы, голову венчал шлем с султаном из слегка подвитых перьев черного страуса. Михай Годой восседал на вороном без единого пятнышка жеребце. Рядом с ним на пышном белом муле скорчился епископ Таисий, а чуть подальше с трудом сдерживал горячего серого в яблоках скакуна арцийский посол Фредерик Койла.
Ланка не могла видеть лиц находящихся внизу мужчин, но не сомневалась, что они были торжествующими. Каждый из них добился того, чего хотел. Михай получил от императора Базилека право прохода через арцийские провинции. Таисий стоял на пороге исполнения своей многолетней мечты об искоренении какой-нибудь ереси (желательно вместе с еретиками), а красавец Койла оправдал возложенные на него надежды канцлера империи, спавшего и видевшего, как Рысь и Альбатрос уничтожают друг друга. Впрочем, жители столицы, да и большинство из марширующих внизу воинов, не предполагали, что им предстоит схлестнуться именно с эландцами. То ли для того, чтобы все еще остававшиеся в Таяне люди Рене (а что таковые имелись, Михай не сомневался) не успели предупредить своего опасного господина, то ли потому, что население Гелани весьма прохладно отнеслось к объявленному Тиберием Святому походу против эландских нечестивцев (а кое-кто из солдат гарнизона и городской стражи и вовсе бросил свои казармы и подался вон из столицы), то ли чтобы Базилек смог хоть как-то оправдаться перед Архипастырем, было объявлено, что таянско-тарскийское войско и благочестивые ополченцы из числа горцев отправляются в Святой поход против атэвских язычников.
Правду знали только в Высоком Замке, да еще бывалые воины догадывались, что отправляются не на юг, а на север. В письме же императора было сказано, что воинству Михая разрешено пройти ускоренным маршем через Фронтеру к Гверганде, городу-порту, расположенному в устье полноводной Адены, северный берег которой от Зимней гряды[61] до побережья принадлежал Эланду, а Южный — империи. Там-де армия погрузится на арцийские корабли и отправится на юг воевать с безбожным калифом Майхубом. На деле же полки должны были, воспользовавшись городскими мостами, перейти на эландский берег и, развернувшись вдоль побережья, вторгнуться во Внутренний Эланд.
Таким образом, Михай избегал переправы через Гану в единственном возможном месте и почти непроходимых болот и лесов Внутреннего Эланда, где передвигаться можно лишь по двум большим дорогам, перекрыть которые для такого полководца, как Рене, не составит особого труда. Иное дело — широкая прибрежная полоса, на которой есть где развернуться и знаменитой таянской коннице, и неутомимой гоблинской пехоте. Численное превосходство, таким образом, здесь становилось решающим фактором. Зимой, когда ледяные волны Сельдяного моря с ревом штурмуют берег, докатываясь до знаменитой скальной стены, что, по утверждению Академиков, в стародавние годы, пока море по воле Творца не отступило, больше чем наполовину была скрыта под водой, затевать подобный поход было бы самоубийством. Другое дело — короткое, но ласковое северное лето, когда залив спокоен, прибрежные пески зарастают остролистной травой, вполне годящейся лошадям, а многочисленные ручьи и речонки можно легко перейти вброд.
Побережье было единственным ключом к Эланду со стороны империи, а в Гверганде и на южном берегу Адены стояла Третья армия Арции под командованием знаменитого Сезара Мальвани, целью которого было предотвратить вторжение в империю таянско-эландских войск. Однако любую дверь можно открыть с обеих сторон, и Михай Годой счел, что лучше пожертвовать временем, чем военным преимуществом.
Илана, конечно, представляла, сколько воинов находилось в распоряжении ее покойного отца. Не была она новичком и на военных парадах, которые всегда любила больше, чем балы и даже охоту. Но такого зрелища она еще не видела. Раньше через площадь Ратуши красивым строем маршировали «Серебряные»[62] и «Золотые»,[63] впереди и позади которых шли музыканты с увитыми пестрыми лентами инструментами, на рысях проходили два или три полка легкой кавалерии и один полк тяжелой, которым ее отец и братья необычайно гордились. Рослые всадники на могучих гнедых конях, все в одинаковых медных нагрудниках и шлемах с пестрыми ястребиными перьями. На плечах офицеров красовались короткие плащи из рысьих шкур, а простые воины щеголяли в темно-синих суконных с искусно вышитыми таянскими гербами. Илана с детства привыкла восхищаться этим зрелищем, сожалея лишь о том, что было оно слишком коротким. Все прохождение занимало не более трех четвертей оры, теперь же войска шли третью ору кряду. Первые воины уже наверняка миновали Козий лог, а конца войску все еще не было видно. Сейчас через площадь двигались гоблинские полки, и Ланка, как и все геланцы, была поражена их многочисленностью. Таянскую столицу словно бы затопила бурая река. Гоблины маршировали тысячами по двадцать в ряд. Их чужие лица обитателям Гелани казались совершенно одинаковыми (так же как и одежды из грубо выделанных воловьих шкур, на которые были нашиты металлические пластины), отчего людям становилось жутко. Даже Илане, привыкшей к Уррику, было не по себе. Она поискала глазами любовника и сразу же обнаружила его, застывшего за спиной регента.
Уррик, как и прочие гоблинские офицеры, одевался подчеркнуто скромно. Все попытки Михая разодеть свою личную охрану в яркие роскошные одежды натыкались на непоколебимое «нет». Единственной роскошью, которую себе позволили гоблины, были легкие атэвские нагрудники и атэвские же кривые ятаганы, почти такие же по форме, как и те, что делали сами гоблины, но гораздо лучшего качества. Не удалось Годою и посадить своих охранников на коней. Те наотрез отказались, заявив, что мужчины должны ходить пешком и что лошади пригодны лишь для слабосильных людей, а также для трусов и вырожденцев, живущих в южной части Большого Корбута, которые, используя этих никчемных и уродливых тварей, рискуют навлечь на себя гнев Истинных Созидателей. Впрочем, знающие люди не сомневались, что гоблинская пехота выдержит натиск любой кавалерии и во многом именно благодаря ненависти, которую горцы питали к лошадям.
Ланка уже устала смотреть на одинаковые головы в одинаковых кожаных шлемах, и ее мысли заскользили по проторенной дорожке. Разумеется, принцессу занимал Рене Аррой. Чем больше она узнавала своего мужа, чем больше осваивала с Урриком науку любви, тем сильнее мечтала о седом эландце. Убеждение Ланки в том, что их ссора была нелепой ошибкой, на которую ее толкнул гнусный, хоть и весьма дальновидный господин Бо, окрепло окончательно и бесповоротно. Илана не сомневалась, что еще можно все исправить и судьба рано или поздно предоставит ей такую возможность. К сожалению, Уррик, которому она верила как самой себе, уходил вместе с Годоем. В этом не было никакого злого умысла — просто говорящий по-арцийски молодой офицер был нужен регенту для облегчения общения со своими соплеменниками. Уррик уходил, а вот бледные советники — нет, так что супруга регента, хоть и была объявлена в отсутствие такового местоблюстительницей трона, прекрасно понимала, что всем заправлять будет не она, а господин Улло. Кстати говоря, казалось непостижимым, почему бледные оставались в Таяне именно тогда, когда их помощь Годою была куда как необходима. Не собирался же регент схватиться с Рене, отказавшись от магии?! И это после того, как адмирал дважды оставил его в дураках! Илана не сомневалась, что объяснение существует и что она должна его найти.
Это было бескрайнее море золотистой прошлогодней травы, сквозь которую уверенно пробивался ясно-зеленый молодой подшерсток. Тут и там на золотом с прозеленью фоне алели, белели, лиловели первоцветки, над которыми кружили первые пчелы. Радостный, весенний мир ничем не напоминал ни то, как расписывали Запретные земли (они же Ларги) людские предания, ни гоблинские представления о Равнинах Смерти.
Криза и Рамиэрль быстро шли на восток. Эльф ЗНАЛ дорогу так, словно бы тысячу раз уже проходил ей, и не важно, было ли тому причиной черное кольцо на его руке или еще что-то. Криза держалась молодцом. Она тащила на себе столько, словно была не девушкой, пусть и варварского племени, а вьючным мулом, и при этом без умолку болтала. За месяцы, проведенные в дороге, Рамиэрль и орка не встретили ничего сверхъестественного. Это был обычный зимний поход в горах. Трудный, конечно, но по-своему даже скучный. Бесконечные подъемы и спуски, выбор самой удобной дороги, охота, поиски места для ночлега — вот и все.
Рамиэрль узнал, что в горах быстрее и удобнее ходить по верху гребней. Даже делая на первый взгляд огромный крюк, ты приходишь к цели гораздо быстрее и куда менее уставшим, чем если бы ломился напрямик, спускаясь в долины и карабкаясь на кручи. Криза не просто хорошо знала горы — она их чувствовала, поэтому ни лавины, ни метель ни разу не застали их врасплох. От Рамиэрля требовалось одно — указывать, в каком направлении нужно продвигаться, а остальное орка брала на себя. Дичиться она перестала очень быстро и столь же быстро принялась овладевать арцийским. Рамиэрль от своей попутчицы не отставал, и его успехи повергли бы в ужас Эанке, для которой гоблины были существами, отличающимися от крыс лишь размером и степенью опасности. Что до ее брата, то он скорее бы согласился провести остаток жизни в окружении гоблинов, нежели месяц наедине с красавицей-сестрой.
Разумеется, либр не был бы самим собой, не расспрашивай он свою попутчицу о местных поверьях и преданьях и гоблинском житье-бытье. Криза отвечала охотно и с подробностями. Ко всему у девчонки оказался красивый сильный голос, и она с удовольствием пела старые песни и баллады, некоторые из них показались Рамиэрлю весьма красивыми. Разумеется, бард принялся их переводить, благо время было — иногда им по нескольку дней приходилось пережидать бураны или прятаться в скалах, ожидая, что нависшая над дорогой снежная громада сползет вниз, сделав проход на какое-то время безопасным.
К счастью, Последние горы в том месте, в котором они шли, были не слишком высоки. Это было царство поросших густым лесом горных цепей, разделенных долинами. Некогда острые вершины были сглажены минувшими тысячелетиями, летом здесь, видимо, царствовали травы и странные белые, словно вырезанные из бархата цветы, про которые особенно любили петь гоблины, называя их Слезами Инты.[64]
В целом же путешествие вышло не слишком обременительным, и не будь поставлено на карту столь многое, Рамиэрль, несомненно, получил бы от него удовольствие. Теперь же эльфа одолевали неприятные мысли, особенно невыносимые по ночам, когда уставшая Криза крепко спала, а Роман, которому для восстановления сил требовалось намного меньше времени, ору за орой вглядывался в темное небо, усыпанное огромными, как это бывает в горах, звездами. Казалось, они забрели в места, где отродясь не было никакой магии. След Уанна тоже не ощущался. Рамиэрль пытался искать мага-одиночку и посредством волшбы, и выглядывая вещественные следы того, что кто-то шел впереди. Напрасно. Уанн как в воду канул. Это могло означать одно из двух — либо тот воспользовался какими-то иными путями, о существовании которых Рамиэрль и не догадывался, либо же Уанн погиб и именно его смерть он и почувствовал в доме Рэннока.
Рамиэрль так и не смог понять, кого же он потерял — отца, дядю, Рене, Герику, Уанна… Все они были ему дороги, любой из них мог в смертный час вспомнить о нем и обладал достаточной силой, чтобы послать Последний зов. Ум услужливо подсказывал, что столь остро может быть воспринята лишь самая страшная потеря, но Роман гнал прочь мысль о смерти отца. Нет, не потому, что был готов выкупить его жизнь ценой другой, кроме, разумеется, собственной. Просто, пока он не знал, КТО, они все оставались живы. В его памяти, в его мыслях.
Наступало утро, Криза протирала глаза, потягиваясь, как горная рысь, весело бежала умываться, разводила огонь… Орка свято придерживалась обычая своего народа, согласно которому мужчина, если рядом женщина, не должен унижать себя приготовлением пищи. Каким-то образом девчонка умудрялась создавать на походном костерке кушанья, достойные королевского стола. Затем они пускались в путь и шли до самого вечера.
К концу месяца Сирены эльф с оркой почти миновали горную цепь, тянувшуюся параллельно Большому Корбуту, но более низкую и пологую, и оказались в окруженной горами равнине, похожей на дно высохшего озера. Снега в ней не было, и Романа поразила странная трава, серебристо-седая и шелковистая, как волосы пожилой женщины. Дул легкий ветер, и по равнине перекатывались серебряные волны. Душу эльфа невольно охватила странная тоска, горькая и светлая, как последние слезы, когда потеря уже оплакана и наступает облегчение. Рамиэрль нагнулся и коснулся чуткими пальцами гитариста шелковистых травинок, казавшихся странно живыми.
— Здесь вся беда и проходила. Так давно-давно, — голосок Кризы вызвал барда из задумчивости.
— Беда? — повторил Роман. — Какая беда?
— Старая беда, — шепотом пояснила Криза, — это Седое поле. Здесь они ходили биться. Созидатели и те, кто пришел. Они все погибшие, а трава стала седая от горе. Это Подзвездное плакало о тех, кто его создавать. Новые не хотели, чтобы другие видели плач земля, и запретили сюда ходить. Мы тоже были трусливыми, мы боялись за дети и уходили за горы.
— Но вы не забыли, хоть вам и было приказано забыть, — откликнулся Рамиэрль, — не суди своих предков слишком строго.
— Я не сужу, — вздохнула Криза. — Но я хотела, чтобы это лучше была грустная сказка. А она стыдная. Тут должна быть еще колодец, из которого текут слезы всегда. Пойдем искать.
Они искали колодец до ночи, но не нашли ничего. Только шепчущую о чем-то седую траву. Лишь на закате над долиной проплыла стая странных белых птиц. Они летели клином и кричали мелодично и жалобно.
— Я тоже знаю про них. Это Белые Птицы, души тех, кто погибал на этом поле. Они вечно летать здесь и вечно звать.
Рамиэрль промолчал. Даже если эти птицы были просто птицами, не стоило разрушать очарование легенды, самой красивой и страшной из рассказанных Кризой. Сам не зная почему, эльф взял с собой прядку седой травы, спрятав туда же, где хранился пучок иммортелей с могилы Мариты. Криза с удивлением посмотрела на своего попутчика, подумала и сделала то же самое:
— Я принесу это для дедушки, — с гордостью сказала она, — а то даже он не ходить здесь. Теперь я могу сказать, что все так рассказывают. Кроме колодца, — честно добавила она.
Они не стали разбивать лагерь на Седом поле, а вернулись в горы. Больше ничего примечательного ни в этот день, ни в следующие не произошло. Дорога становилась все более пологой, ели и лиственницы сменили сначала светлые буки, затем заросли цветущего орешника, и, наконец, путники вышли к настоящему травяному океану.
Рамиэрля продолжало властно гнать на восток. Криза радостно шагала рядом с ним, несмотря на тяжелую ношу, умудряясь собирать невиданные степные цветы, на коротких привалах украшая себя венками. Девушка всегда остается девушкой, даже если принадлежит к племени гоблинов. Как бы то ни было, реку первой заметила именно орка. И река эта была огромной. Они вышли на крутой берег и замерли, любуясь на плавное, величавое течение. Даже Гана в сравнении с этой равнинной красавицей казалась жалким ручейком. Дальний берег мог рассмотреть разве что эльф или гоблин, а для человека он сливался с небом и неторопливыми волнами.
Видимо, в этих краях паводков не бывало вовсе или же они прошли тогда, когда путники еще шли через горы, река же была чистой, прозрачной и спокойной. Эльф легко спустился к воде и опустил в нее руку. Вода была холодной, но не настолько, чтоб это было невыносимым. Кое-где берег порос зеленеющим кустарником. Чуть дальше по течению Роман заметил тропу, протоптанную сотнями копыт, за которой зеленела небольшая рощица. Видимо, сюда захаживал на водопой лошадиный табун, но никаких следов жилья, никакого дерева, из которого можно было бы соорудить хоть какой-нибудь плот, не было. Рамиэрль знал, что им нужно на тот берег, но не представлял, как туда перебраться. Конечно, можно было бы подняться вверх по течению или спуститься вниз в поисках брода, но он не знал, сколько дней придется потратить, чтобы найти место для переправы или помощь. Пока им не попалось никаких свидетельств того, что в Ларгах живет кто-нибудь разумный. Эльф, однако, не сомневался, что он почти у цели, а значит, оставалось одно.
— Криза, ты умеешь плавать? — он не сомневался, что не умеет, но спросить был обязан.
— Нет, — удивилась она, — а разве можно это делать не рыбе и не жабе?
— Можно, — заверил ее Рамиэрль. — Более того, именно это я сейчас и сделаю.
Она непонимающе уставилась на него черными глазищами. Рамиэрлю не хотелось оставлять ее здесь, но выхода у него, похоже, не было — время не ждало.
— Криза, — эльф говорил медленно и ласково, как с Перлой, когда та начинала капризничать или же бояться. — Давай договоримся так. Я поплыву через реку. Ты останешься здесь. Тут, по-моему, неплохое место для стоянки. Жди меня, — он подумал и решил, — пока не родится новая луна и не состарится на четверть. Если меня не будет, иди к деду и все ему расскажи. Но я вернусь, и скорее всего не один.
Внучка старого Рэннока действительно была умной девушкой. Она, конечно, расстроилась, но поняла, что так нужно. Рамиэрль помог ей разбить лагерь в зарослях какого-то кустарника с желтыми цветочками, собранными в изящные кисти. Вроде бы в этих местах никого не было, но осторожность не помешает. Эльф с удовлетворением осмотрел дело рук своих — можно пройти в двух шагах и не заметить, что тут кто-то есть.
Прощанье отложили до утра, и это было ошибкой, потому что впервые за все время пути они не знали, о чем разговаривать. Костер, ловко скрытый в небольшой впадине, тихо догорал, прощальный ужин, сооруженный оркой из «ничего», был съеден, золотистый эльфийский напиток выпит. Просто лечь спать обоим казалось неуместным. Наконец Рамиэрль не выдержал:
— Криза, раз уж мы так засиделись, расскажи мне про Слезы Инты.
Орка с готовностью кивнула, ее тоже мучило молчание, а потом, она, по всему, очень любила эту историю. Похоже, внучку Рэннока всяческие предания волновали куда больше того, что творилось у ней перед глазами. И при этом девушка крепко стояла на земле и обо всем имела свое мнение. Рамиэрль про себя улыбнулся: именно этой глубинной уверенности в своей правоте и не хватало последние две тысячи лет его народу…
— Ну, так кто же она была, эта Инта?
— Человек, смертная, не как ты… Но и не наша. Жаль, что так было, но зачем врать? — раскосые черные глаза с вызовом уставились на собеседника. — Мы всегда помним так, как было. Пусть для нас это не так славно… нельзя ложить… лгова… говорить не так про тех, кто уже ушел. Это самый большой грех, это северные говорить, что им нужно, мы — не такие, — орка замолчала, в яме потрескивал огонь, с реки тянуло свежестью, что-то громко плеснуло, видимо, рыба здесь была под стать самой реке — огромной… — Тогда бывало все иначе, — наконец заговорила девушка. — Были холмы. Много холмов. И там жили люди. И орки. А дальше те, кто сверху как люди, ниже здесь, — она показала ниже чего, — лошады. Все воевали, мирились, умирали, жили. А Созидатели часто приходили и бродили среди живых. Но никто не знал, что это они. Они приходили и уходили. А потом у людей рождались ребенки… У нас, гоблинов, такого не получивалось… Жаль, но так было. А потом дети Созидателей уходили далеко… Они не умирали до Последней битвы, про которую знала старая гарга,[65] которая знала все. И за это Созидатель Созидателей отдал ей навсегда много земли, и она делала там, как хотела. И там никто не может жить, там воды столько же, сколько земли, и тот, кто туда идет, не вернется…
Гарга сказала, что будет битва, в ней погибать все и родится Новое, которое будет на потом. А какое оно станет, никто не знать до Последняя битва. Если больше победить Созидатели, жить будет можна. Если их враг, то жить будет очень плохо. Созидатели готовились к этой войне, но сначала пришли те, кто пришли. Они называли себя Светом, но были злая беда. Они убивали всех Созидателей и их детей. Наши тоже были там… Седое поле стало седым в тот день… И теперь нет никто, когда придти время Последней битвы, поднять оружие на Зло, и все получит оно. Если только сама Земля не возвращать… для боя Созидателей. Но это трудно, почти никак сделывать…
Если б гоблины могли дать им жизнь, но мы можем только умирать за эту жизнь навсегда, но все теперь в руки дети Инты… Она была просто молодая. Людей Созидатели не делать красивыми, но они любить их, а не нас… Сын Омма увидел Инту в саду дома ее отца, и она захотелась ему. Она была дочь одного господаря из холмов, у нее бывал жених. Наш народ не помнит, кто он был. Наверное, король. Так всегда бывает. Но она ставала подруга сына Омма. Он видел ее только раз, и еще раз, когда ехал на битву с чужими. Он заходил к ней просто так, он был самый молодой из Созидателей и сказал Инта, кто он такой и куда идет.
Она просила его брать ее и показывать война. И он взял женщину, хотя не был долган это, никто из Созидателей такого не делывал. И он оставлял ее на белый камень, откуда все было видимо. И она видела все. Те, кто пришел, победили. И трава стала седой, а небо белым, солнце остановилось и стояло в небе от горя, и время тоже упало, как воин, которого бить по голове. И так и было, пока победители не погнали солнце вперед плетью, и оно не стало красным от крови и обиды, и не разбудили время, но оно уже пошло в другую сторону. Не назад и не вперед, а вбок, туда, куда не было дороги. Но это было не сразу. А сначала победители ушли, так как устали и на них тоже были много-много ран.
И тут Инта сошла с камня и хотела искать своего любимого, — в голосе Крезы послышалось с трудом скрываемое восхищение, — она не бояться страшные бессмертные, которые охраняли поле, чтоб туда никто не появляться, пока новые Хозяева залечивать раны и окружать это место горы.
Дальше было не так, как нам хотеться. Но мы не имеем правов забывать благородство, оно бывает и у врагов. Оскорбить память врага — позор для нашей чести. Инту увидела женщина из племя эльфов. Она была очень сильная, и у нее было много власти. Она была одна из королевов, но она пускала Инту на поле, потому что уважала любовь… Она так и сказала, и мы помним эти слова. Они как кусты на стенах обрыва, за которые спасается падающий. Эта королева спасать доброе имя всех своих потомков. Вот… Но Инта так и не знать ее имени. Но она находить любимого. Он был один из всех, кто еще не умирал. И он узнавать Инту и давать ей свой меч. А это был самый сильный меч против Зла, который даривал ему отец Созидателей Омм. И Инта взяла этот меч, а сын Омма тут же умирал, так как только сила меча и надость отдавать его в надежные руки делала ему жизнь после битвы.
Инта взяла меч, и он тут же менялся в ее руках, и она держать простой посох. И она пошла назад. И плакала. И из ее слез вырастали цветы белые, как побледневшее от беды небо.
Та эльфка выпускала Инту. Она была великая колдунья, но она или не увидела меч, или увидела, но отпустила его. Никто не знать, что была у нее за душа. А Инта пошла назад. Но что для коня сына Омма было две оры полета, для ноги женщины… — Криза покачала головой, — это очень долго. Пока она шла, у нее рос живот. Так рос, что было видно, что она не может вернуться к дому, отец и жених будут ее убивать. И она ушла совсем в другое место. И тут гарга вышла оттуда, где вода мешана с землей и всех любопытных тянет вниз, где живут каменные говорящие твари, знаючие про все, но ничего не знаючие, что есть Истина.
Гарга выползывала из своих землев и находила деревню гоблинов. И жрецу-старейшине она велела разыскивать Инту, так как в ней вся надежда Подзвездного. И они отыскивали женщину, и та жила с ними, и никто об этом не знал. Даже гоблины соседних деревнев, так как гарга велела молчать. И у Инты родилась два одинаковых дитя. Но один было мальчик, а другой — нет. И они жили еще несколько летов среди гоблинов, но потом эльфы начали гнать нас в горы. А люди стали предатели и начали молиться новым богам. И тогда жрец-старейшина и Инта решили, что она с дочь уходить назад к люди, а ее сын орки уносят в горы и воспитываевают из него воина, который помнит.
Но все всегда не так, как думывают даже умные. Инта с дочка уходила, и никто с тогда не знает, что с ними было. А на гоблинов нападывали люди, которые тоже хотели начинать жить в те места. Жреца-старейшину убивали, а сына Инты находили и решали, что он пленник, так как понятно было, что он не гоблин, а что он сын Созидателя, никто не мог понимать. И его уносили, и тоже ничего не известно больше.
— А меч? — с трудом сдерживая волнение, спросил Рамиэрль.
— Не знаем, — вздохнула Криза. — Он был у хороший воин, который должен был учить сына Омма биться. Тот прорываться из боя и пропадывал. Никто его больше не находить.
— Я одного не понимаю, — после долгого молчания подал голос эльф, — откуда ты все это узнала?
— Слезы Инты, так цветы зовут все. Это так, — ответила орка, — но только те, кто родился в семьях, как моя мать, знать вся правда… Это северные все напутывать, они хотеть забывать и Инта, и эльфка. Они хотеть только убивательный меч… Это кто давно за наших дедушки жили в том селе, где прятали Инта. Мы все помним, ничего не должно быть забытое. Но мы не знаем, где сейчас кровь Омма и меч, который остановит Зло.
— А где Зло, вы знаете? — Рамиэрль сам не знал, зачем он это спросил.
— Не знаем, но чувствуем, — орка передернула плечами, — оно просыпается, и времени почти нет. Мы не победим без Созидатели. Но мы можем умирать с честью.
— Нет, эмикэа,[66] — Рамиэрль шутливо дотронулся до носа своей собеседницы, — мы победим. Мы просто обречены на победу. А теперь — все. Спать!
Странно, но они действительно уснули и проснулись лишь поздним утром, ясным и радостным. Криза, изо всех сил делая вид, что все в порядке, сразу же принялась что-то обжаривать на огне. Эльф покачал головой — тому, кто провожает, всегда тяжелее — и стал быстро собираться. В легкий полотняный мешок сложил самое необходимое — одежду, оружие, немного золота и несколько артефактов — и привязал ношу за спиной, защитив от воды соответствующим заклинанием. Жаль, конечно, что можно спасти от сырости рубашки и оружие, но нельзя идти по реке как посуху, но тут уж ничего не поделаешь.
Эльф сбросил одежду, за чем с видимым интересом и без всякого смущения наблюдала юная орка, и решительно шагнул в воду. Плыть предстояло долго, а день явно клонился к вечеру…
Глава 7
Войско подходило к Гремихе. Людям отроги Лисьих гор еще представлялись туманной полосой на горизонте, но глаза гоблинов уже различали отдельные вершины, темную щетину лесов и даже белые пятна еще не сошедшего снега на склонах. При виде знакомых пейзажей обычно невозмутимые горцы слегка оживились, начались разговоры, а кто-то даже стал мурлыкать под нос песню о горных волках. Гоблины и сами напоминали их, пятый день кряду они без устали бежали ходкой волчьей рысью, позволяющей не отставать от лошадей.
Будь в воинстве Годоя только конница и гоблины, оно миновало бы Гремиху еще позавчера, но в армии была и другая пехота, не говоря об обозе, везущем всяческую необходимую при передвижении армии снасть и фураж. Базилек поставил условием не прикасаться к припасам арцийцев, и регент выполнял обещанное. Впрочем, спешить было особенно некуда — в Эланде и Северной Фронтере, по которой предстояло идти, еще лежал снег, который должен был успеть растаять и сойти в Сельдяное море. Так что время у Годоя вроде бы было.
Разумеется, Михай понимал, не мог не понимать, что Рене вряд ли поверит байке о Святом походе против атэвов, но положение Гнезда Альбатроса это мало меняло. Все равно эландцам придется биться на два фронта — на Побережье, где против них выступит армия, в несколько раз превосходящая их силы, и на переправе у Вархи, которую в нужное время возьмут на себя Ожидающие и горское подкрепление, что вот-вот прибудет в Таяну.
Если Рене прознает про поход Годоя, он вынужден будет оставить без защиты Внутренний Эланд, если же он будет ждать врага у Вархи, что было бы единственно правильным, не сговорись Таяна с Арцией, для него будет неприятным сюрпризом удар с Побережья. Эланд в любом случае обречен, так что проволочка в полмесяца или больше, а она будет много больше (потому что сначала регенту нужно сделать то, о чем не догадывается никто, даже бледные), ничего не меняла. Тем не менее войско шло так быстро, как только могло. И вот теперь голова живой змеи поравнялась со Стражами.
Гоблины с восторгом воззрились на это чудо — память о временах Истинных Созидателей, когда их племя еще не прозвали Ночным Народом, ибо им не нужно было скрываться и таиться, чтобы сохранить своих детей. Каменные гиганты летели над дорогой, не глядя на грешную землю, по которой ползли вознамерившиеся выиграть битву, проигранную когда-то великими. Лица Всадников были обращены на восход, тени от них смешивались с тенями летящих по синему небу облаков и казались живыми.
Уррик благоговейно созерцал Стражей Горды и не сразу обратил внимание на перемену в лице Михая Годоя, которого он поклялся оберегать. Регент был бледен, как болотный туман, побелели даже обычно яркие губы. Руки тарского господаря тряслись, а глаза были устремлены на Всадников. Неожиданно Годой хлестнул своего коня и помчался вперед галопом, словно за ним по пятам гнались твари из преисподней. Никакой пеший, будь он трижды гоблином, не может состязаться с конем в подобной скачке, поэтому за Годоем последовало лишь несколько приближенных нобилей. Уррик с удивлением переглянулся со своими товарищами — такое поведение для вождя было в высшей степени неприличным. Епископ Таисий, неизменный и ненавистный спутник регента, видимо, растерялся. Войско остановилось в ожидании хоть какого-то приказа. Люди и гоблины полушепотом переговаривались, и Уррик, как и все его соплеменники обладавший почти звериным слухом, услышал, что высокий тарскиец в плаще «Алого» обронил:
— Неужто лицо увидал? Дурная примета!
— А то как же, — откликнулся темноволосый крепыш, который, воспользовавшись остановкой, достал фляжку и отпил из нее несколько глотков, после чего, сделав над собой видимое усилие, передал собеседнику: — Он этих всадников завсегда боялся. Отворачивался, как тут оказывался, да нешто от них отвернешься. Это они решают, а не мы…
— Хорошее пойло, — вынес вердикт собеседник коренастого, — только не стоит его пить днем да еще в дороге — развезет…
— Но по чуть-чуть-то можно…
Дальше Уррик не слушал, пораженный известием, что Годой боится Всадников. Боится тех, кому должен служить и поклоняться. Молодой гоблин никогда раньше не задумывался о том, что делает регент, полагаясь на суждение старейшин и Белых Жрецов. Для саморазоблачений и угрызений совести воину хватало его отношений с Иланой и Шандером, которого Уррик, невзирая на то что они были врагами, уважал и, что греха таить, почти любил. То же, что было задумано вождями, не обсуждалось и не вызывало сомнений — Созидатели должны вернуться!
Но почему, в таком случае, Годой боится Всадников? Почему таскает с собой омерзительного клирика, который смотрит на всех безумными, ненавидящими глазами? Почему никто из Белых Жрецов не участвует в походе? Конечно, они готовят удар через Гану, но хоть кто-то, сведущий в магии, должен сопровождать войско! Годой не такой уж сильный маг, как же он решился на схватку с Рене Арроем, каким-то образом уничтожившим самого Бо?
Уррик не нашел ответа ни на один из этих вопросов, а потому вернулся к одолевавшим его последнее время мыслям о том, что же все-таки есть Добро, а что Зло.
На первый взгляд все казалось ясным. Зло было тем, что некогда явилось в Подзвездное, уничтожило Истинных Созидателей во главе с великим Оммом, вытеснило гоблинов в горы и утвердило свою власть, опиравшуюся на богомерзких эльфов и предателей-людей. Все, что сопротивлялось этому, было Добром. Но считать добром тарского господаря Уррик не мог при всем своем желании. Так же, как и ненавидеть Романа, Шандера и… Рене. Он, конечно, ни разу не видел властелина Эланда, но его любил Шандер, да и Ланка упоминала о нем не иначе, чем с восхищением. Неужели нельзя было поговорить с герцогом, открыв ему истину, которую тот не мог знать, и сделать его своим союзником? Рене — в отличие от Годоя справедливый правитель и великий воин, именно ОН должен возглавлять правое дело.
Конечно, дело Уррика повиноваться тем, кто выше и мудрее, но зачем отказываться от союза с тем, кто может понять величие и благородство их цели, и заключать договор с существами лживыми и презренными?!
Кодекс чести, который Уррик всосал с молоком матери, гласил, что цель не должна оправдывать средства, что союз с трусом и предателем падает позором на твою голову, а с врагом надлежит поступать честно и открыто. Все это вступало в противоречие с тем, что Уррик видел в Таяне, и это толкало его на измену Годою, ведь если бы он повиновался регенту беспрекословно, то предал бы собственную совесть, что было бы еще мучительней. И на этот раз, отсылая в канун выступления последних голубей, Уррик был убежден, что поступает правильно и справедливо. Рене Аррой должен знать, когда и откуда на него нападут. Тогда он, Уррик пад Рокэ, сможет с чистой совестью сражаться и, если надо, умереть за святое дело. Но только если враг будет предупрежден и готов к встрече. Если это будет честный, пусть и неравный бой, а не предательский удар в спину, который запятнает победу и честь всех, кто в ней будет участвовать.
Посылая голубей, гоблин всякий раз боролся с искушением раскрыть свое имя и попытаться раскрыть Аррою глаза на происходящее, но здравый смысл пока брал верх. И дело было не в том, что его ожидала мучительная казнь за предательство, а в том, что Рене мог ему не поверить и к тому же это грозило Илане. То, что, попади его письма в руки регента или Белых, обвинение частично пало бы и на приблизившую его к себе жену регента. Разумеется, Уррику и в голову не приходило, что Рене Аррой был почти уверен в том, что предупреждает его Ланка.
Белый Мост заняли в пятнадцатый день месяца Агнца. Сельчане не успели ничего понять. По Старой Таянской дороге, не останавливаясь, прошла чудовищная армия, на которую и посмотреть-то как следует не удалось, потому что следовавшие впереди всадники в серых и алых плащах быстро разогнали любопытствующих по домам и разрешили выходить, только когда последний обоз скрылся за поворотом. Больше не происходило ничего. Разумеется, в «Белой Мальве» мужчины до утра обсуждали, что бы это значило, но страха не было. Не было его и тогда, когда несколько дней спустя в Белый Мост заявился осанистый господин в сопровождении пяти десятков воинов. Сельчанам велели собраться на площади у иглеция, и приезжий с коронного помоста[67] осчастливил их известием, что отныне Белый Мост, как и вся Фронтера, переходит под руку регента Таяны и господаря Тарски Михая Годоя, каковой будет защищать жителей Белого Моста от всех бед, село же должно исправно платить причитающиеся налоги и поставлять новобранцев в армию Таяны, буде возникнет такая необходимость, а также работников для починки дорог и мостов. Войту Рыгору была вручена большая и очень красивая грамота со множеством печатей и гербов и нагрудный знак, свидетельствующий о том, что он отныне не просто выбранный сельчанами войт, но человек на службе регента. За сим тарскиец уехал, даже не подойдя к накрытому в «Белой Мальве» столу, за которым тут же — не пропадать же добру — собрались сельчане.
Нельзя сказать, что переход под руку Годоя, про которого говорили много, но ничего хорошего, радовал, но жить вроде бы было можно и при нем. Налог был не так уж и велик, даже меньше, чем платили раньше. Конечно, жаль было отдавать в чужое войско парней, но это когда еще будет, глядишь, война к тому времени закончится, а какой король захочет кормить лишних дармоедов, глядишь, беломостцы и не понадобятся. Короче, все было не так уж плохо, и сельчане с жаром принялись за весенние работы.
Луи приподнялся на локте и с интересом посмотрел на свернувшуюся калачиком пейзаночку. Похоже, он был прав, когда выбрал вчера именно ее, хотя та, рыженькая, зеленоглазая, была тоже очень ничего… Надо будет как-нибудь сюда вернуться. Интересно все-таки, кого все же зовут Сана, эту или ту?
Девушка сладко спала, и Луи раздумал ее будить — его вчерашняя подружка оказалась в определенном смысле чудо как хороша; проснись она сейчас, они никак не успеют выехать вовремя, а после рассвета охота — не охота, а так, забава для толстых негоциантов. Луи ловко собрал сорванную впопыхах одежду и совсем было собрался соскользнуть с сеновала, но его осенила мысль, показавшаяся удачной. Арциец мстительно улыбнулся самому себе и, порывшись в объемистом кошельке, вытащил тяжелое кольцо, которое и надел на руку девчонке — так Митте, Проклятый ее побери, и надо. Камень, на который она положила глаз, достался смазливой поселянке, вот она разозлилась бы… Жаль, чертова кукла не узнает, какую шутку он с ней сыграл. Луи подавил смешок — еще разбудишь эту курочку, свои же засмеют, что припозднился, — и спрыгнул вниз.
Ночь была звездной и прохладной, но племянник императора Базилека в отличие от большинства ныне здравствующих родственничков привык к походной жизни, и предутренний ветерок его приятно возбуждал, напоминая о грядущих охотничьих радостях. Проклятье! Он намерен веселиться назло этому протухшему судаку Бернару и своей дуре-кузине!!! В конце концов, на Арции свет клином не сошелся, а корона ему, что б там ни лепетала эта сучка Митта, нужна не больше, чем кардинальский посох. В жизни и без этого много хорошего. Если б только за ним не таскался этот старый зануда Матей, поклявшийся собственноручно связать проштрафившегося принца и привезти в Мунт, чуть тот вознамерится покинуть окрестности Старой Месы. Ну да ничего!!! Рано или поздно старому перечнику надоест таскаться за ним по охотам и пирушкам, и тогда прости-прощай, Арция! В мире много куда более веселых мест, чем этот дохлый Мунт, а он молод, силен и желает радоваться жизни.
Луи, легко поигрывая мускулами, вытащил из аккуратного колодца с резным, украшенным фигурками журавлей навесом бадью с ледяной водой и с наслаждением опрокинул себе на голову. Стало холодно и очень весело. По-волчьи отряхнувшись, принц распахнул ногой дверь в дом, где ночевали его другари,[68] и жизнерадостно проорал бездельникам, чтоб они вставали, еще раз доказав, что, какой бы бурной ни была ночь, он, Луи че Лагг, все равно встанет раньше всех и с наслаждением проведет весь день в седле.
В доме раздалось недовольное ворчание и кряхтенье людей, которым помешали досмотреть предутренний сон, но сигуранты[69] и другари протестовали недолго. Те, кто связался с полоумным арцийским принцем и согласился разделить с ним его полуизгнание-полуарест, понимали, на что шли. Луи был не из тех, кто будет сидеть в Старой Месе и замаливать грехи, он постарается наделать кучу новых.
Небо только еще начинало светлеть, когда два десятка всадников покидали гостеприимную деревушку. К вящему неудовольствию Луи и его приближенных, у околицы к ним присоединился немалый отряд вооруженных всадников под командованием неразговорчивого лысого крепыша. Принц скрипнул зубами, но смолчал, только послал своего чалого вперед. В конце концов, он императорской крови и имеет право ехать впереди, а этот невозможный Матей — как только отец его терпел — пусть глотает пыль из-под копыт чужих лошадей. Хотя какая пыль по такой росе? Принц в глубине души был человеком справедливым и признавал за его добровольным сторожем тьму достоинств. Матей был неутомим, смел и верен раз и навсегда принесенной присяге. Впрочем, за последнее его качество изгнанник готов был убить старика. Другой на его месте давно бы позволил молодежи развлекаться, как ей угодно, а сам бы сидел себе в городке, попивая местное — очень неплохое — вино, да бросал бы кости и вспоминал минувшие деньки с такими же ветеранами. Так ведь нет! Старый волчара таскался за ними, как хвост за собакой!
Принц невольно расхохотался от пришедшего ему в голову поэтического образа, а затем еще раз, когда представил, как он вставляет его в мадригал об этой сучке кузине. В конце концов, в том, что он оказался выслан в эту богом забытую дыру, виновата была именно Митта, и нечего было ей корчить из себя оскорбленную невинность. Невинность с ней и рядом не ночевала. Она всегда была блудливой и жадной, хоть и до невозможности красивой. Даже не просто красивой. Горело в ней что-то такое, мимо чего не мог пройти ни один мужчина. Как замерзший путник мимо таверны. Ха! Именно Митта затащила его в постель, а потом, когда их застукали, подняла вопли, как циалианка какая-нибудь…
Впрочем, похоже, что на сей раз она тоже нарвалась. Бернар был намерен терпеть эту драную кошку в Мунте не больше, чем самого Луи. И все равно это было мерзко. Вот уже пятый месяц, как он каждое утро клянется никогда не вспоминать об этом позоре, и все равно вспоминает. Ни вино, ни женщины, которые в Нижней Арции, надо отдать им справедливость, и хорошенькие, и податливые, ни столь любимая им охота не позволяют забыть о нанесенном оскорблении. Его, любимца всего Мунта, вышвырнули из столицы, как напаскудившего щенка, да еще навязали ему целую ораву стражников. А Матей сам вызвался его караулить, чтобы он, видите ли, еще больше не опозорил фамилию. Бред какой! Принц дал шпоры коню. Тот обиженно заржал — не привык к подобному обращению, да и в шпорах-то не нуждался. Хозяину было бы достаточно чуть тронуть поводья, и Атэв понесся бы вперед как птица. Бедный жеребец был не в состоянии понять, за что ему такое невезение, но честно прыгнул вперед и галопом помчался по полю.
Горы хороши тем, что их видно издали, ямы ведут себя скромнее, но от этого никто удовольствия не получает. Во всяком случае, Рамиэрль, бодро шагавший на восток по ровной, как стол, степи, однообразие которой нарушили лишь небольшая речушка и несколько то ли рощиц, то ли небольших лесов, окружавших степные источники, невольно вздрогнул, оказавшись на краю обрыва, тянувшегося вниз на много десятков локтей. Внизу переливалась яркими красками лесная чащоба. Оранжевая, алая, бурая и золотая листва завораживала и пугала, так как нет ничего более жестокого и неуместного, как напоминающий об обреченности всего сущего островок осени посреди весны.
Рамиэрль лег на живот и свесился вниз. Гладкие черные стены блестели на солнце, словно были отполированы искуснейшими гранильщиками. Бездна тянулась в обе стороны до самого горизонта, обойти ее не представлялось никакой возможности, да Рамиэрль и не собирался этого делать. Он знал, что почти пришел, и, глядя вниз, на разноцветные вершины, прикидывал, как спуститься.
В том, что выход есть, эльф не сомневался, так же как и в том, что многие годы, если не века, никто не нарушал покоя этого леса. Уанна здесь не было, Примеро тоже. Рамиэрлю было некогда гадать, почему они не дошли — сбились ли с пути, вернулись ли, отвлеклись на что-то иное или же с ними что-то случилось. В конце концов, его целью было отыскать Проклятого, и он был близок к этому. В сравнении с той дорогой, которая осталась позади, это — сущие пустяки: базальтовая стена и то, что прячется под пологом пламенеющей листвы. Роман посмотрел на свое кольцо, в черно-фиолетовой глубине которого уже давно появилась живая, дрожащая искра. Он не сомневался, что именно кольцо привело его сюда. Эльф ощущал магию этих мест — медленную, как бы спящую, но необычайно сильную. Что ж, так оно, видимо, и должно быть в месте Древней Силы.
Либр еще раз посмотрел вниз. Высоковато, конечно, никакой веревки не хватит. Летать он не умеет, хоть и принадлежит к Дому Лебедя. За свою долгую жизнь Рамиэрль так и не удосужился узнать, чем был обязан его клан такому названию, но уж точно не тому, что его предки были в родстве с птицами. Спуститься-то он, конечно, спустится, но вот выбраться из этой ловушки без посторонней помощи, если не удастся отыскать Эрасти, будет тяжко. Ладно, чего думать, надо действовать, а там как повезет. Бард разобрал свои немногочисленные пожитки и отобрал то, что нужно, — длинный и прочный кусок бечевки и два одинаковых кинжала. Без магии, хоть и простенькой, тут не обойтись.
Охота не задалась. Птицы на знаменитых Теплых Озерах было много, но не для таких охотников, как принц Луи Арцийский и его другари. Ни серых горных лебедей, обычно отдыхающих здесь во время весеннего перелета, ни королевских цапель, ни знаменитых своей верткостью (сбить его влет почетно для любого охотника) куликов-чернокрылок и близко не было, а бить рыжих уток, плескавшихся в воде и не пожелавших взлетать, даже когда в них с берега полетели палки и комья земли, но медленно и нагло отплывших к середине озера, было позорно. Стрелять по сидящим птицам — это не для нобилей. Были еще, конечно, дикие гуси, которые, потеряв десяток-другой своих товарищей, уразумели, что в этом месте становится опасно, и дружно устремились на северо-восток. Не ахти какая добыча, но сбитых птиц вполне хватало для того, чтобы накормить две дюжины молодых и голодных людей, которым все равно больше нечего делать.
Матей и его бренчащие железом вояки в тростники не полезли, и Луи решил отдохнуть от их общества, а посему отыскал сравнительно сухой полуостров, глубоко вдававшийся в одно из озер, на котором и провел весь день, весело подтрунивая над своими приятелями. Хорошее настроение вернулось к принцу вскоре после полудня, когда он победил в шутливом поединке третьего по счету сигуранта. В конечном счете, жизнь была прекрасна, даже несмотря на наличие такой гадости, как Бернар, Митта или Матей. А поскольку настроение вожака очень быстро передается всей стае, то к вечеру из леса вывалилась очень даже веселая компания, которую вид невозмутимо сидящих в седлах стражников не мог вывести из себя, скорее наоборот. День выдался солнечный, и Луи с восторгом подумал, что вот так неподвижно просидеть десять ор кряду в нагретых железных горшках — достаточно хорошее наказание за назойливость.
Матей ничего не сказал, его люди молча заняли место в хвосте кавалькады и двинулись к тракту. По дороге Луи пытался решить, чего ему меньше не хочется — вернуться в Старую Месу и поплясать на гулянке, которую местный эркард по недоразумению называет балом, или же провести еще одну ночь в Лошадках с этой самой Саной или не Саной. В конце концов, желание узнать, как зовут девчонку, которой он подарил кольцо, предназначавшееся Митте, победило, и принц решительно направился к Лошадкам.
Отдохнувшие кони шли легкой рысью. Поднявшийся к вечеру ветерок приятно освежал, трава была зеленой, небо синим, а жизнь вполне сносной. Темно-серая тучка на горизонте поначалу Луи не заинтересовала. Ну, туча и туча, летит себе куда-то, и пусть ее. Больше облаков на небе не было, и арциец с полным основанием решил, что дождя ждать не приходится. Однако вскоре стало видно, что туча, упрямо висящая на одном месте, распалась на отдельные столбы и что находится она как раз там, где лежат Лошадки. Чалый Атэв недовольно потянул ноздрями воздух и тревожно, коротко заржал. Слегка встревоженный Луи сосредоточился, и ему показалось, что он чувствует едва уловимый запах дыма. Принц натянул поводья. Что-то в происходящем казалось странным. По всему выходило, что в Лошадках пожар, но не могла же средь белого дня запылать целая деревня. Луи резко обернулся к ехавшему сзади курносому сигуранту: «Жани, крикни сюда этого зануду. Он мне нужен».
Матей появился почти сразу же, хоть каждое его движение казалось неторопливым. Ветеран подъехал к Луи и спокойным, равнодушным голосом — словно никогда не качал маленького непоседу на своей ноге — осведомился:
— Вы меня звали, монсигнор?[70]
— Да, Проклятый меня побери. Похоже, Лошадки горят, или я ничего не понимаю!
Матей довольно долго вглядывался в серые столбы на горизонте.
— Горят, и пусть меня сожрет лягушка, если их не подожгли. Я с вашим батюшкой нагляделся на такое в Чинте, когда вас еще не было. Но кто бы мог чудить здесь?
— Сейчас разберемся, — пообещал Луи, — а ну, все в галоп!
Рамиэрль целый день шел по странному лесу, где среди яркой осенней листвы обитали удивительные существа — веселые, очаровательные и совершенно бессердечные, похожие одновременно и на белок, и на котят. Они с любопытством таращились на эльфа раскосыми глазищами с узкими зрачками, что-то верещали, дрались друг с другом, между делом ловили и убивали все, что было мельче их, — от бабочек и разноцветных лягушек, водившихся здесь в изобилии, до зазевавшихся птиц и новорожденных пятнистых зайчат. Кроме этих белок-кошек, Рамиэрлю раза два попались олени — не белые, а самые настоящие, а один раз он увидел какую-то тварь, весьма напоминающую явно неуместного в этих местах льва. Хищник, впрочем, предпочел не связываться с пришельцем и царственной поступью удалился в чащу. Преследовать его у Романа не было ни малейшего желания.
Идти по Рыжему лесу для кого-нибудь, кроме эльфа, было бы чистым мучением, так как, кроме пламенеющих деревьев, если б не неуместная по весне расцветка листьев, ничем не отличавшихся от привычных Рамиэрлю буков и остролистных кленов, котловина заросла густым колючим кустарником, вдобавок переплетенным плющом и диким виноградом. Только вечная дружба Детей Звезд с растениями, где б те ни росли, позволяла барду идти достаточно быстро.
Опасности он не чувствовал, но ощущалось в этой котловине что-то неправильное. И дело было не только в раскраске листвы или в том, что Рамиэрль, обладавший врожденным чувством направления, очень скоро понял, что не помнит, откуда пришел. Он знал, что идет туда, куда нужно, но как будто оставался на месте, до того все вокруг казалось одинаковым — рыжие пушистые существа, скачущие по веткам, непролазная чащоба — влажная, напоенная странными, горьковатыми ароматами, редкие поляны, заросшие перистыми роскошными листьями, напоминающими стелющийся по земле папоротник…
Иногда эльф останавливался и торопливо обшаривал окрестности в поисках чужой магии. Лес был чист и нетронут, словно бы под его сень ни разу не вступала нога существа, хоть сколько-нибудь сведущего в колдовстве. В том, что ни Уанн, ни Примеро не посещали этих мест, Роман понял еще у обрыва, но сейчас ему начинало казаться, что со времени Исхода здесь не было ни единого разумного создания. Если бы ни оживавшее на глазах кольцо, эльф бы уже решил, что все, что было в Кантиске, ему примерещилось, а его погоня за Проклятым — не более чем чудовищная ошибка и пустая трата драгоценного времени.
Этого просто не могло быть, но это было. Луи отдал бы полжизни за то, чтоб увиденное оказалось пьяным бредом, разум отказывался верить глазам, а вот отчаянно бьющееся сердце поверило сразу. Лошадок, где они еще вчера спали, пили, целовались с хорошенькими селянками, больше не было.
Кони отказывались идти вперед, с испугом косясь на догорающие домики. Стоившие целое состояние гунтеры[71] не были лошадьми войны, привычными к запаху гари и к трупам, через которые приходится переступать.
Арция не воевала давно. Очень давно, если не считать мелкие приграничные стычки и дело пятнадцатилетней давности в Южной Чинте, когда не в меру возомнивший о себе молодой калиф решил прибрать к рукам это небольшое, но богатое герцогство, находящееся под протекторатом империи. Но атэвы не жгли дома и не вырезали людей. Они были людьми практичными и не собирались портить имущество, которое намеревались заполучить. Две армии — арцийская (к которой примкнуло Святое воинство — как же, богомерзкие еретики напали на детей Церкви — и таянская тяжелая конница — Марко не мог упустить возможности показать свою растущую силу) и атэвская некоторое время гонялись друг за другом среди бескрайних виноградников и наконец сошлись в решающей битве, после которой атэвы благополучно убрались за свой пролив, потеряв при этом — с помощью эландцев, разумеется, — полтора десятка прекрасных кораблей. Это была война, о которой мечтает любой рыцарь, — полная подвигов, взаимных расшаркиваний и богатых трофеев. То же, что произошло в Лошадках, было немыслимым. Ну кому могло помешать затерявшееся среди озер и лесов маленькое село? Но ведь помешало же…
Луи вздрогнул, налетев на лежащий посреди улицы труп. Было еще достаточно светло, чтоб он мог узнать свою вчерашнюю приятельницу, которую, возможно, звали Сана. Или не Сана. Этого он уже никогда не узнает. Девушке повезло — она, видимо, умерла сразу, так как никто не в силах перенести подобный удар в голову и остаться живым. Череп малышки был буквально размозжен чудовищным ударом сзади, тонкая рука перерублена чуть выше запястья, а отсеченная кисть куда-то делась. Это оказалось последней каплей. К горлу принца подступил отвратительный, пульсирующий комок, и арциец, схватившись руками за горло, бросился в заросли распускающейся сирени, где его и вывернуло наизнанку. Луи лихорадочно пошарил у пояса. Хвала Эрасти, охотничья фляжка оказалась на месте, и он чуть не захлебнулся крепчайшей, обжигающей горло царкой. Голова немного прояснилась, но к глазам подступили слезы. Молодой человек со злостью прикусил губу, пытаясь с ними справиться. Сколько раз в своих мечтах он скакал впереди войска, преследуя бегущих врагов, спасал прекрасных дам и с презрительной усмешкой бросал к ногам дядюшки-императора военные трофеи! А теперь он дрожал от ужаса и бессильной ярости в саду сгоревшего дома, а в голове билась мысль: это ты убил ее, подарив проклятое кольцо. Ее убили и отсекли руку с перстнем, чтоб долго не возиться… Если бы не ты…
— Выходите, — Матей был груб и спокоен. Как, собственно, и всегда, хотя кирпичное лицо ветерана было бледнее, чем обычно. — Вы арцийский принц, Проклятый вас забери, — вот и докажите на деле, что не только юбки задирать умеете.
Луи молча кивнул и на все еще дрожащих ногах заковылял на улицу, где толпились его сигуранты и другари вперемешку с воинами Матея, причем лица многих отливали той же изысканной зеленью, что и у принца. Странное дело, но это зрелище почему-то успокоило племянника императора, напомнив как о том, что не он один такой неженка, так и о том, что все эти люди пришли сюда за ним и из-за него и он за них отвечает. Это совсем не походило на старинные баллады. Это вообще ни на что не походило, но он внезапно понял, что следует делать.
— Коня! — Атэв отыскался тут же, и Луи легко взлетел в седло. Конь, раздраженный непривычными, страшными запахами, начал взбрыкивать, и Луи, не думая, легко ударил его рукояткой хлыста между ушей, а затем, успокаивая, погладил. Эти привычные действия окончательно привели принца в чувство, и он сообразил, что как раз конь-то тут и не нужен. Сдерживать возбужденных пожаром и трупами животных, когда возможен бой… Луи, махнув рукой, соскочил на землю и лично привязал жеребца к какой-то жердине.
— Найдется тут десяток мужчин, которые в состоянии переносить это зрелище и не блевать при этом в кустах?
Несколько сигурантов и воинов с мрачными, но решительными физиономиями вышли вперед. Странно, но яростная вражда между людьми принца и людьми Матея куда-то исчезла. Теперь они ощущали себя единым целым — небольшой кучкой людей, столкнувшихся с огромным и непонятным Злом.
— Возьмите собак на сворки. Мы сейчас обшарим деревню, — принц старался говорить спокойно, и с каждым словом это у него выходило все лучше. — Надо понять, кто тут побывал. Может быть, остались живые. Ждите нас, — он огляделся по сторонам, — вон у тех зарослей. Старшим остается сигнор,[72] — он впервые за последние полгода назвал его так, — че Матей.
Тут Луи немного запнулся — еще вопрос, пожелает ли старик выполнить его приказ, но тот только быстро наклонил плешивую голову в знак согласия. Луи в ответ тронул эфес шпаги и медленно пошел впереди своих людей по заросшей расторопшей улочке.
Они обшаривали деревню дом за домом, благо она была небольшой. Жалкое имущество селян было нетронуто. Видимо, роскошный рубин на руке сельской девушки был единственной ценной добычей, взятой в Лошадках. Кроме его жителей. Люди куда-то исчезли, хотя трупов было куда меньше, чем обитателей деревеньки, и лежали они так, словно бы их приканчивали походя, как отбившихся от стада овец. Чем ближе к маленькой площади, на которой стоял старенький, но чистый и веселый иглеций, тем больше убитых валялось на улице. Луи уже не сомневался, что сельчан зачем-то сгоняли на площадь. Странно, но боль и ужас отпустили принца, он ничего не чувствовал, словно выпил настойку плешивого гриба,[73] которой его однажды опоил шарлатан-медикус, взявшийся вырвать больной зуб. Принц действовал как во сне, когда видишь себя со стороны. Собаки, скуля и упираясь, все-таки шли вперед, но пока ни одной живой души обнаружить не удавалось. Он почти равнодушно переступил через полную молодую женщину, в спине которой торчала стрела, и ее годовалого ребенка, пригвожденного к земле странным белым копьем, про себя отметив, что мертвых надо будет как-то похоронить и что это работа на всю ночь.
У одного домика — видимо, здесь жил кузнец — они в первый раз наткнулись на попытку сопротивления. Деревенский силач дорого продал свою жизнь. Судя по кровавым лужам и переломанному оружию, кого-то из нападавших он достал, но трупы или раненых унесли. В доме на постели лежала хрупкая женщина в зеленом платье и трое ребят — мал мала меньше. Что-то в их позе показалось неожиданным.
— Это он сам их, — Винсен, аюдант[74] Матея, неотвязно следовал за Луи, но принца это почему-то больше не раздражало, — верно, решил, что уж лучше он сам, чем эти…
— Но кто они? — хрипло пробормотал Луи.
— Ума не приложу. Никогда такого не видел. Но оружие не наше и тряпки, — воин кивнул на разодранный светло-серый плащ, придавленный тяжелым телом кузнеца, — поговаривали, в Последних горах погань всякая гнездится, но чтобы такое…
— Куда они людей-то погнали, как ты думаешь? Может, еще догоним?
— Боюсь, недалеко, — махнул рукой ветеран, — собраться не дали. Вещи все тут. Этот вот даже детей прикончил, значит, видел, что их ждет… Думаю, найдем всех в одной яме.
И они действительно нашли всех. Но не в яме, а в деревенском иглеции. Прошел не один день, когда заглянувшие туда смогли в первый раз улыбнуться.
Бесконечный весенний вечер тянулся и тянулся, и на чистенькой площади, несмотря на дым, было довольно светло. Светло было и в храме, хотя лучше бы спасительная тьма прикрыла своими добрыми крыльями от людских глаз то, что сильные сотворили со слабыми.
Основные двери в иглеций были намертво закрыты и приперты стволами двух вековых каштанов, еще утром украшавших площадь яркой весенней зеленью. Единственным входом в здание оставалась маленькая дверка, которой обычно пользуются клирики и которая ведет в недоступное простым прихожанам помещение. Луи с детства знал, что этот порог переступать нельзя, но не колебался. По всему видно, людей согнали в иглеций, значит, что б там его ни ожидало, он должен войти. Винсен дышал в спину, и это придавало уверенности. Арциец, велев двум сигурантам, казавшимся поспокойнее, идти следом, вошел в Чистый Зал.[75] Там они нашли толстенького деревенского клирика, его возглашальщика[76] и четырех старух, из числа тех, что вечно толкутся у храмов.
Творец, дом которого они защищали изо всех своих смешных сил, разумеется, им не помог. Нападавшие, кто бы они ни были, прихлопнули бедняг, как мух. Но им еще повезло — они не увидели ни оскверненного алтарного чертога, ни сошествия Смерти в их скромный храм. А Луи Арцийский, племянник императора Базилека, разрешившего воинству Михая Годоя пройти через земли Нижней Арции, увидел все.
На алтаре лежала обнаженная девушка. Та самая рыженькая, которую он приметил вчера. Она так весело заигрывала с красавцем-охотником, так бурно расплакалась, когда он предпочел ей другую, что Луи и подумать не мог, что эта милая резвушка — девственница. Лучше бы она ею не была, тогда бы ее, возможно, просто убили на месте, как пять или шесть ее подруг, чьи тела грудой валялись в углу среди переломанной церковной утвари. Сана же — теперь он совершенно точно вспомнил, что это имя носила именно она, а не та, другая, — была раздета донага и пригвождена к алтарю чудовищным подобием оленьих рогов, пробивших ее тело в десятке мест. Сначала ее, видимо, изнасиловали, прямо на алтаре, а затем оставили умирать, и умирала она страшно и долго, очень долго. По крайней мере, восковая бескровная кисть еще была теплой. Жизнь покинула тело совсем недавно.
Чья-то рука легла на плечо Луи, тот вздрогнул и обернулся. Безумный взгляд принца столкнулся со взглядом Шарля Матея, в котором читалось неподдельное сочувствие. Как тот догадался, когда и куда ему прийти, принц так и не понял. Да это было и не нужно.
— Что это? — Луи не узнал в этом хриплом карканье своего голоса.
— Какое-то камланье. Призывали кого-то… Никогда о таком не слышал, — голос Матея помимо воли дрогнул — видимо, ветеран тоже был не железным.
— Надо идти еще туда, — Луи кивнул головой в сторону Небесного Портала.
— Надо, — согласился Матей, помогая раздвигать тяжелые резные створки.
С высоты семи ступеней они смотрели в полутемный храм, битком набитый людьми. Разумеется, все были мертвы…
Тенькнула птица, ветер легонько пошевелил тонкие молодые ветви… Прозрачные капли нехотя скользили по золотистым сережкам и стекали вниз на мерцающий лиловый камень.
Как это похоже на слезы, подумал Клэр Утренний Ветер, проследив взглядом их падение. Эту заросшую белой ветреницей поляну, окруженную стройными буками, они нашли на рассвете. И вот Эмзар пятую ору сидел рядом с могилой брата, положив точеную руку на аметистовое надгробие. Клэр сначала стоял поодаль, потом, поняв, что тот ничего не замечает, подошел поближе. Как ни странно, Эмзар услышал и, вздрогнув, поднял темноволосую голову, узкой рукой откинув падающую на глаза прядь.
— Хорошее место, Клэр. Думаю, если б Астени мог выбирать, где ему остаться, он выбрал бы такую поляну и… — Эмзар запнулся и махнул рукой, — я знал, что он не вернется, но надеялся, что это не будет так сразу… И так страшно!
— Но откуда эти аметисты?…
— Разве это не очевидно?
— Для меня — нет…
— Герика, — Эмзар поднялся на ноги и нарочито тщательно принялся расправлять складки плаща. — Да, ты больше не должен думать о мести, Клэр. За Тину рассчитались сполна. Смотри… Вон туда смотри, где кривое дерево, и дальше, чуть влево… Да, там… Только пригнись, я сидел, потому и увидел эту щель в зарослях.
— Но Герика ничего не могла, ты же ее видел.
— Не могла, но смогла… ТАК похоронить Астени было под силу только ей, ведь Эстель Оскора — порождение этой земли. Значит, она пережила бой, а здесь был бой, я уверен. И Астени погиб, а Герика… видимо, потеряла голову, и то, что в ней спало, вырвалось на волю… К счастью, потом она пришла в себя, раз вспомнила про Астени. А вот Эанке и всех, кто с ней был, хоронили волки.
— Чудовищно…
— Не говори глупости, Клэр, — голос Эмзара стал жестким, — это первая хорошая новость с тех пор, как Рамиэрль прошлой весной ушел на поиски Белого Оленя. Сила этой несчастной земли оживает в этой смертной. И, клянусь Великим Лебедем, она сумеет ее взнуздать.
— Но что она сотворила с Эанке и остальными? — Клэр пересек полянку и раздвинул зеленеющие ветви шиповника. — Наверное, надо их… то есть то, что я нашел, взять в Убежище?
— Они сами выбрали свою судьбу, и она их настигла. Эанке проклята, и пусть это проклятие останется с ней. Я не знаю, что может прийти с ними на Остров, а рисковать всеми, кто там остался, нельзя.
Клэр согласно наклонил голову.
— Да будет так. Простить я не могу, забыть — тоже. Постараюсь об этом не думать. И все же я рад, что Геро заплатила и мой долг. Мне было бы тяжело убить женщину.
— Значит, окажешь ей равную услугу и убьешь Михая. Вряд ли ей будет легко поднять руку на отца, каким бы он ни был, а его смерть — это жизнь всех остальных. И ты ошибся насчет долга. От него нас с тобой никто не избавит. Мы должны платить этому миру не только за себя, а за все наше племя и за наших струсивших повелителей…
Глава 8
Пятьдесят четыре всадника ехали четвертую ору. Молча — какие уж тут разговоры. Обсуждать то, что оставалось сзади, они еще не могли. Слишком мало времени прошло, чтоб язык повернулся говорить об увиденном кошмаре. Мертвых не хоронили, во всяком случае, в том смысле, в каком это было принято в Благодатных землях, весьма строго относящихся к обрядам Церкви Единой и Единственной. Исключение сделали только для девушек, упокоившихся в неглубокой могиле, наспех вырытой в церковном садике среди кустов неизбежной сирени. Остальных убитых на улице — что-то около двадцати человек — снесли в иглеций, аккуратно положили в Чистом Зале и с облегчением закрыли дверь. Потом клирики из ближайшего монастыря прочитают обо всех необходимые молитвы.
«Надо будет вернуться и сжечь этот проклятый иглеций, — подумал Луи, — привезти смолы, соломы и сжечь. Со всем его ужасным содержимым. Против этого, наверное, и сам Архипастырь не стал бы возражать… Скорей всего на месте Лошадок никогда больше не будут жить люди. Приедут из ближайшего дюза[77] синяки с оброчными крестьянами, перепашут оскверненную землю, засеют волчцами… А потом останется только жутковатая легенда, и седоусые старцы в соседних селах будут с умным видом качать головами и предупреждать путников, что недоброе это место и лучше мимо по ночам не ездить…»
Луи опять потянулся к спасительной фляжке — пить перед боем последнее дело, но не пить он не мог. Да и не он один. Впрочем, в исходе схватки принц не сомневался, клокотало в нем и в его людях нечто, не оставлявшее таинственным убийцам не единого шанса. Только бы догнать — ведь те опередили их на добрых десять ор. Хорошо, что он взял с собой Гайду, — горная овчарка сразу же взяла след. От других псов толку не было — они были натасканы на птицу и перепуганы. Ненужную свору пришлось оставить в полувесе от бывших Лошадок на попечении обжегшего руки сигуранта. Бедняга Жани бросился на звучавший из подполья догорающего дома отчаянный детский крик и спас… совершенно очумелого от дыма и пламени кота, пулей взлетевшего на росшую под окнами сгорбленную вишню. Жани теперь не сможет даже поводья в руках удерживать несколько дней, но возиться с ним было некогда.
Все думали об одном — догнать, но опытные воины сумели втолковать молодежи, что предстоит преодолеть не одну весу, а потом еще и драться, а значит, нужно беречь силы. Через полуору Матей заставил остановиться и что-то съесть. Люди ворчали, но когда и принц не терпящим возражений тоном поддержал своего бывшего врага, неохотно принялись за оставшиеся припасы. Это оказалось весьма кстати, так как переход был не из легких.
Луи привстал на стременах и посмотрел вперед. Разумеется, ничего, кроме ночи, он не увидел. Он плохо знал эти места, это была самая настоящая глухомань, хотя отсюда было рукой подать и до больших дорог, и до Льюферы. Косогоры, перелески, леса, озера, весной и осенью служившие пристанищем пролетающим птицам, редкие деревни не бедные — кто сейчас в Арции живет бедно? Но и не богатые, во всяком случае, по арцийским меркам. Куда было здешним землям до плодородных черноземов Средней Арции или той же Фронтеры. Зато здесь прекрасно росли маленькие розовые яблоки, из которых делали лучшее в Благодатных землях яблочное вино. Потому-то здешние села и утопали в садах, которые сейчас как раз доцветали. Цветущие яблони… и у корней убитые люди, что может быть неуместнее и страшнее.
Принц в последний раз отхлебнул из горлышка и решительно завинтил крышку. Хватит, больше ни глотка. Хотя б пришлось гнаться за этими извергами до Последних гор. Но этого не потребовалась. Они нагнали их в очередной деревне, названия которой Луи так и не узнал.
Как всегда в этих краях, перед рассветом резко похолодало, с недалекой реки потянулся туман. Очевидно, у Луи разыгралось воображение, потому что длинные белесые космы показались ему живыми и чуть ли не разумными. И еще очень голодными. Молодой человек словно бы почувствовал вековую злобу и сосущую, неутолимую холодную пустоту… Обругав себя за преждевременно данную клятву, но так и не притронувшись к оставшейся царке, принц неожиданно для самого себя развернул коня и подъехал к Шарлю Матею, двигавшемуся по молчаливому уговору чуть впереди отряда рядом с неизбежным Винсеном.
Матей, казавшийся в утренней дымке очень старым и уставшим, повернулся к принцу.
— Мы их догоняем. Гайда пошла верхним чутьем.
— Я понял, — кивнул головой Матей, — что-то еще?
— Не нравится мне этот туман, — неожиданно выпалил Луи.
— Мне тоже, — согласился его собеседник, — но там вряд ли кто-то прячется, все наверняка в деревне.
— Я не об этом, — Луи досадливо поморщился. Вольно же было ему заговорить о своих страхах. И с кем? С человеком, который и снов-то наверняка никогда не видит.
— Я всегда боялся тумана, — внезапно признался его собеседник, — в тумане мы все — заблудившиеся дети.
Ответить принц не успел. Тишину разорвал страшный, воющий крик. Кричал, без сомнения, человек. Женщина. Но в крике этом не было ничего разумного. Только жуткий, смертный ужас. Луи спиной почувствовал, как напряглись его люди, но первым опомнился все же Матей, страшным голосом гаркнувший:
— Стоять!
— Стоять?! — невольно переспросил принц.
— Мы не можем очертя голову кидаться не зная куда. Нас слишком мало, а этих… — Матей запнулся, не найдя в своем солдатском лексиконе слов, достойных вчерашних извергов, — этих должно быть ну никак не меньше полутора сотен, то есть три на одного. Так что вперед. Но очень тихо. Вон до тех кустов. И уйми собаку.
Гайда действительно была вне себя. Ее горло разрывало низкое рычание, пушистая светлая шерсть на затылке стояла дыбом, хвост совсем исчез между ног. Только впитанная с молоком матери любовь к хозяину и привычка повиноваться заставили суку замолчать и медленно пойти рядом с хозяйским конем.
«Вон те кусты» оказались все той же обязательной в здешних краях сиренью, уже распустившей листья-сердечки. Заросли примыкали к заборчику, окружавшему крайний дом, двери в который были распахнуты, так же, как и в Лошадках. Никого не было видно. Убийцы, если они еще были в селе, не озаботились поставить охрану.
— Похоже, они совсем обнаглели, — проворчал Винсен, проверяя пистоли.
— «Зло всегда есть глупость», — назидательно процитировал Книгу Книг еще один ветеран из числа воинов Матея, чьего имени Луи, нарочито презиравший своих тюремщиков, так и не удосужился узнать.
— Если бы всегда, — не согласился со священным текстом Матей, — но сейчас, похоже, нам везет. Они, — он произнес это слово с непередаваемым отвращением честного рубаки к палачам, — похоже, привычек не меняют. Наверняка гонят всех к иглецию.
— Чего же мы ждем? — дернулся вперед Луи.
— Чтобы Клод и Рауль успели зайти с той стороны, — пожал плечами ветеран. — Ни один не должен уйти.
Если бы полностью рассвело, было бы видно, как Луи покраснел. Опыт, конечно, вещь великая, но догадаться о том, что врага надо взять в кольцо, мог бы и он.
Всадники молча сидели в седлах, время, казалось, остановилось. Крики теперь звучали беспрерывно. Воющие, жуткие вопли гибнущих в муках живых существ. Кто-то из сигурантов не выдержал и сунулся было вперед, но стоящий рядом ветеран — Луи только сейчас заметил, как ненавязчиво люди Матея перемешались с его собственными, — успокоил парня оплеухой. Это было невыносимо — сидеть и ждать, когда впереди гибли, и страшно гибли, беззащитные, но они ждали, пока Матей не поднял и опустил левую руку, словно бы рубанув невидимое чудовище, и не бросил: пора…
Лисьи горы и пущи остались на севере. Армия Годоя миновала Восточную Фронтеру и теперь целеустремленно пересекала Нижнюю Арцию — Михай, несмотря на вежливые протесты графа Койлы, предпочел старый Олецький тракт более новому Лисьему, объяснив это нежеланием раньше времени тревожить Арроя. Нижняя Арция, плоская и влажная, не нравилась Уррику, да и что можно сказать хорошее о местности, где и оглядеться-то как следует нельзя — разве что на дерево залезть, да и с его вершины увидишь одно и то же — кроны деревьев, кое-где расступающиеся, чтобы окружить зеленоватые озера, небольшие села, окруженные опять-таки деревьями и мокрыми лугами, по которым без пастухов разгуливали бестолковые, позабывшие, что значит голод и опасность, коровы и овцы.
Войско шло быстро, не заходя в деревни, которые, по счастью, были редкими. Гоблина раздражали тревожно-любопытные глаза из-за заборов, светлокожие ребятишки, открывшие от удивления рты, назойливые лохматые собачонки. Крестьяне взирали на происходящее столь же мудро и отстраненно, как пасущиеся на лугах коровы; попадавшиеся на дороге купцы и нобили пожимали плечами, полагая, что Базилек решил, не мудрствуя лукаво, усилить свою армию таянскими наемниками, и, морщась, принимались подсчитывать, какими новыми налогами это может обернуться.
Арцийцы пожимали плечами и принимались за прерванную работу, так и не поняв, что же такое они видели. Михай строго-настрого запрещал своим солдатам даже заговаривать со встречными. Впрочем, поскольку рядом со штандартами Михая покачивалась орифламма с нарциссами и личная консигна[78] посланника Базилека, принадлежавшего к одной из самых влиятельных и известных арцийских фамилий, местным и в голову не приходило, что происходит что-то неправильное.
В Эланде еще лежал снег, а песчаная прибрежная полоса была непроходима из-за обычных в это время года бурь, но Годой все равно спешил. Еще один переход, и Старая Олецькая дорога разделится на Мунтский тракт, ведущий к столице империи и дальше к Кантиске, и Морскую дорогу, на которую и должна была свернуть армия Михая, чтобы в конце месяца Медведя подойти к Гверганде, городу-ключу Побережья.
Вчера, когда войско располагалось на ночлег на большом лугу у деревни со странным названием Лохматы, личный представитель императора граф Койла, утонченный и красивый в своем темно-синем, шитым золотом платье, более подходящем для увеселительной прогулки, нежели для войны, прилюдно порадовался, что они почти миновали Нижнюю Арцию, которая, что ни говори, всегда была задворками империи, и вступают в сердце империи. Михай галантно заметил, что не сомневается, что «настоящая Арция» превосходит окраину в той же степени, в которой арцийские нарциссы превосходят фронтерские колокольчики. Настроение у регента было пугающе хорошим, впрочем, радовались жизни практически все, не считая рвущихся в бой гоблинов, которым долгая пешая прогулка по сытой дружественной стране начинала надоедать. Их союзники-люди, напротив, вовсю радовались жизни, а привезенные нагрянувшими гостями из числа провинциальных нобилей местное яблочное вино и добротная еда подняли настроение всему воинству. Приехавшие засвидетельствовали свое почтение высокому таянскому гостю и особо — графу Койле, правой руке всесильного императорского зятя. Разумеется, им было объявлено о походе против Майхуба, и дворяне с умным видом, кивая причесанными по мунтской моде пятилетней давности головами, обсуждали подробности будущей кампании.
После аудиенции арцийцы разошлись по палаткам пригласивших их офицеров, где продолжалось веселье, в котором не принимали участие только части, находящиеся на дежурстве, и — из упрямства — гоблины. Уррик в силу своего положения при особе регента был вынужден наблюдать сцены веселья, казавшиеся ему весьма неприглядными. Да и как еще могут выглядеть разумные создания во время войны, добровольно одурманивающие себя какой-то дурно пахнущей настойкой, в которой к тому же не было ни вкуса, ни крепости. Хорошо хоть регент, при всем к нему неуважении, на сей раз был весьма воздержан. Вовсю угощая гостей, Михай почти не пил. Не пил и Таисий, с явным неодобрением созерцая подвыпивших нобилей, заплетающимися языками обсуждавших атэвские обычаи, согласно которым каждый мужчина может иметь столько жен, сколько в силах прокормить, но на одну меньше, чем у старшего брата, и на две, чем у отца, если тот еще жив. Однако, несмотря на количество выпитого, ночь прошла спокойно — не было ни драк, ни каких-то других неожиданностей. На рассвете Уррик отправился в свою палатку.
Этот день регент предназначил для отдыха. Должны были подойти обозы, людям же было велено проверить амуницию и сменить одежду на более легкую — в сердце Арции уже властвовала весна. Почему для стоянки Михай выбрал именно это место, капитан гоблинской стражи не понимал. На его взгляд дневку следовало сделать два дня назад, когда начало по-настоящему припекать, но его дело было охранять особу Годоя, а не высказывать мнение о его приказах.
Гоблин вышел от Михая и для порядка еще раз проверил охрану. Как ни странно, тарскийцы оказались на высоте — никто не спал, все были трезвы и сосредоточенны. Можно было смело идти отдыхать, но утренняя прохлада после насыщенной винными парами духоты палатки располагала к прогулке. Уррик медленно пошел вдоль края дороги, думая о своем. От приятных мыслей об Илане и несколько менее приятных — о Шандере Гардани, которого орк хотел бы видеть другом, а не врагом, его отвлек приближающийся конский топот. Навстречу галопом неслось десятка полтора всадников, которых преследовали другие, в разноцветных охотничьих плащах. Уррик узнал скачущего впереди. Этого молчаливого угловатого человека он несколько раз видел у Михая. Что ж, как бы то ни было, налицо враждебные действия. Возможно, это просто недоразумение, но… Уррик выхватил массивный бронзовый свисток — неизменную принадлежность каждого гоблинского офицера — и подал сигнал тревоги, одновременно обнажая оружие. Последнее оказалось излишним — преследователи, кто бы они ни были, явно не ожидали нарваться на целое войско. Их предводитель — а Уррик совершенно точно угадал такового во всаднике, одетом в простое темное платье, — не пожелал ни драться, ни вступать в переговоры. Он осадил коня так резко, что из-под копыт взвился фонтан земли и мелких камешков, и что-то проорал своим, одновременно выстрелив в воздух. Его люди немедленно развернулись и полетели назад. Около трех дюжин тарскийских конников поскакали за ними, но вскоре вернулись, потеряв незваных гостей, свернувших в лес.
Уррику было любопытно, почему неизвестно откуда взявшиеся охотники вздумали гоняться за доверенным человеком Михая Годоя, но это вполне могло подождать до вечера, и гоблин, зевнув, направился к себе.
Все было кончено. Принц наконец смог вытереть пот со лба и оглядеться. Радостное весеннее солнце заливало кажущиеся близнецами вчерашних маленькую площадь и садик перед иглецием. Впрочем, нет. В Лошадках росла сирень, а здесь церковный садик был засажен жимолостью. Луи затравленно огляделся. Меньше всего ему хотелось идти в оскверненный иглеций. Казалось, время повернуло вспять и навязчиво воскрешало во всех подробностях вечерний ужас. Арциец отдал бы полжизни за то, чтоб кто-то за него слез с коня, пересек заросший нежной зеленой травой дворик и открыл дверь. Но есть вещи, которые нужно делать самому, как бы это ни было мучительно.
Луи соскользнул с Атэва и, насколько мог решительно, пошел вперед. Хвала святому Эрасти, кошмар не повторился. В Чистом Зале лежали трупы, но убийцы не успели довести своего дела до конца. Предполагаемая жертва — черноволосая девчушка в разорванной рубашке — валялась у алтаря с разрубленной головой. Они успели ее убить, но это хотя бы случилось сразу. Страшное орудие — деревянное подобие оленьих рогов с металлическими, острыми, как кинжалы, зубцами — валялось рядом.
Принц распахнул Небесный Портал — здесь это почему-то было куда проще сделать, чем в Лошадках. Храм был завален трупами, но и эти люди приняли смерть простую и понятную, а не казались утопленниками, месяц пролежавшими в воде, как это было вчера. Луи никогда бы не подумал, что зрелище перерезанных глоток может успокаивать, но это было именно так. Палачи не упустили свои жертвы, но и свой дикий ритуал проделать с ними не смогли.
— Может быть, кто-то еще жив? — принц тронул вошедшего с ним вместе Винсена за плечо.
— Вряд ли, — воин скрипнул зубами, — чисто сработали, твари. Одних мы колотили на улице, а другие тут спокойненько пленных резали. Помилуй нас великомученик Эрасти, такого никто и не упомнит. Бесноватые какие-то…
Луи только вздохнул — опьянение боем кончилось, и он почувствовал, как устал. Двое суток в седле — это немало, но арцийцу казалось, что от прохладного утра, когда он спрыгнул с сеновала, надев кольцо на палец навсегда оставшейся безымянной девушке, его отделяет несколько лет. Как тогда все было просто и ясно. Базилек с Бернаром — подлецы, Митта — сучка, Матей — наипервейший враг, а в целом жизнь прекрасна и полна неожиданностей… Да, задержись он тогда на ору, и они бы столкнулись лицом к лицу с убийцами. Может быть, победили, может быть, лежали бы мертвыми в опоганенном иглеции… Луи поднял воспаленные глаза к розовеющему небу: надо же, даже солнце еще не встало, а казалось, время должно подходить к полудню.
— Так всегда бывает, — принц и не заметил, откуда взялся Матей. Раньше эта привычка старика безумно раздражала, теперь же Луи поймал себя на мысли, что радуется. Одно дело беситься из-за навязавшегося на твою голову соглядатая, другое — обнаружить, что в схватке со смертью у тебя есть надежный помощник.
— Так всегда бывает, — повторил ветеран, — в бою время для воина несется галопом, а для остального мира все идет как всегда. Ты еще привыкнешь, — Шарль че Матей с силой сжал плечо принца. — А ты оказался молодцом, не хуже отца в твои годы.
Луи с удивлением уставился в грубоватое лицо и неожиданно для самого себя брякнул:
— А я думал, ты меня терпеть не можешь.
— И хорошо, что думал, — довольно кивнул головой Матей, — так и надо было. Ты, как и Эллари, отродясь ничего скрыть не можешь, так что Бернаровы шпионы твердо знали: нет между нами никакого сговора.
— Шпионы? — Луи уже ничего не понимал.
— Они, — подтвердил Шарль че Матей, — ну, чисто вчера на этот свет народился. Ты что, так и не понял, что тебя нарочно подловили и из Мунта выкинули, что письмо о свидании эта б… Митта, — ветеран произнес имя красотки, как выплюнул, — под диктовку Бернара написала.
— Ну, — протянул принц, — я потом много думал…
— Много думал, — передразнил ветеран, — много думал, хорошо хоть в суп, как тот гусак, не попал… До тебя что, так и не дошло, что тебя убить должны?!
Луи от удивления открыл было рот, но тут же его и закрыл.
— И не гляди так, а то, прости, святая Циала, мне захочется тебе затрещину влепить. Разумеется, убить, но не в Мунте, где тебя простонародье на руках носит. Еще бы! Лишенный наследства принц, сын Эллари, а из кабаков не вылезает, как портняжка… А вот в Месе тебя бы точно прикончили, если б я с тобой не навязался. Не хочу, дескать, чтоб ты имя отца позорил, а потому буду за тобой присматривать. Отказать мне Бернар не мог — сделай он это, ежу стало бы ясно, что врет. Вот он и дал своим убийцам приказ выжидать, думаю, надеялся, что ты на меня со шпагой кинешься, а потом убийство можно будет и на меня списать…
— Погоди, — Луи потряс головой, пытаясь привести в порядок очумевшие мысли, — что за убийцы?
— Трое из твоих сигурантов и один, паршивец, мой. Да ты не думай, они под присмотром все, я тоже не веревкой штаны подвязываю…
— Но ведь их надо…
— А, ничего не надо, — махнул рукой Матей, — пока сидят тихо, чего их трогать? Прикончить или выгнать? Глупо, вместо них других пришлют, тех еще раскусить надо будет… А вот начали бы хвост поднимать, тут бы мы их на горячем со свидетелями и прихватили бы.
— Но чего они ко мне привязались? — пожал плечами Луи. — У Базилека же наследник есть…
— Правильно думаешь, — похвалил ветеран, — но все равно дурак. Из Валлиного сынка такой же наследник, как из жабы конь. А через баб корона не передается, чай не дурная болезнь. Так что помри Базилек, по всем законам, и церковным и императорским, наследником становишься ты, народишко тебя любит, армия тоже… И отца твоего, между прочим, еще не позабыли.
— Да не собирался я императором становиться!
— И дурак, — припечатал Матей. — Надо было не юбки девкам задирать, а думать, до чего Бернар империю довел. Еще немного, и все в тартарары полетит. А кроме сына Эллари, дать этому козлу пинка некому… Вернее, есть кому, но без смуты тогда не обойтись, а старуха-Арция и так на ладан дышит. Другое дело — ты, а если еще и Архипастырь пособит! А он пособит, я Феликса еще по Авире помню. Смелый и верный! Такие не меняются… Не повезло тогда бедняге, мы тогда все о нем жалели, а вон вишь, как дело повернулось.
— Так, выходит, ты с самого начала…
— Да, выходит! И не я один. Только вот, похоже, на нас беда похлеще Бернара свалилась. Ох, не нравится мне эта секта!
— Секта?
— А что ж еще? Сам посуди. Душегубствуют, но не грабят. Почти. Два иглеция осквернили, ритуалы какие-то мерзкие… Надо же, додумались девчонок насиловать да рожищами этими распинать. Опять же живыми не сдаются. Тех двоих мы совсем было в угол загнали, и ты того патлатого здорово прихватил, да и другие тоже… Хоть и не хотелось пленных брать, а надо было. Так ведь не смогли. Гады эти с собой кончили, и рожи у них при этом были, ты сам видел… Не боятся они смерти, вот что скверно! Да и сельчане, кто живой остался, ничего не помнят. Наваждение какое-то на них нашло, навроде дурного сна. Нет, секта и есть, — знать бы еще, какой пакости они молятся.
— А не все равно?
— Ой, не скажи… Церковь, она, конечно, штука тухлая и много не того наделала. Про Феликса я не говорю, он к ним с горя подался… Но клирики наши распрекрасные не зря кое о чем даже говорить запрещают. Вроде придурь, а смысл-то в ней есть. Твой отец вот перед Авирой начал над Смертью шутить, выпить с ним после боя предложил, за него выйти, вот и дошутился… Нет, если что сдуру позовешь, оно и придет. А эти точно какую-то тварь из Преисподней кличут. Короче, вернутся наши, и начнем охоту. Пока я последнюю сволочь своими руками не придушу, а предпоследнюю в дюз не упечем, других дел не будет.
— А чего ж те тогда ускакали, раз они смерти не боятся.
— А вот это всего хуже, что удрали. Главный-то ихний, глаз даю, ушел. Он-то наверняка помирать в ближайшее время не собирается, может, даже наоборот, чужие жизни жрет и с того жиреет. А вернее всего, тут и вовсе хвост прополз, а голова змеиная совсем в другом месте. Хотел бы я ошибаться, но они кого-то предупредить решили. Да… А кони-то у них хоть сейчас в императорскую конюшню…
Луи согласно кивнул. В его голове с трудом укладывалось услышанное, поэтому он зацепился за последние слова, внушающие надежду на какую-то определенность. А корона и все прочее подождет. И очень хорошо, что Матей оказался другом, хоть и интриганом, Луи любил ветерана с детства, и даже его ненависть к старику во многом выросла из обиды. Человек, который так тебя знает, — и подумал, что он, Луи, насильник и лгун! Теперь все стало на свои места — принц поправил шляпу и нарочито внимательно стал смотреть вдаль, старательно сдерживая свои губы, готовые растянуться в дурацкой детской улыбке! Впрочем, его усилия не пропали даром — он первым увидел возвращающихся галопом всадников, которых отчего-то стало меньше.
— В засаде они половину оставили, что ли? — проворчал Матей, но в голосе его не было особой уверенности…
Но дело оказалось в другом. Аюдант графа Матея был истым уроженцем северо-запада и уложил все увиденное и собственные выводы в три слова:
— Монсигнор, это война!
Преследователи оказались в положении собаки, гнавшей кошку и нарвавшейся на быка. Впрочем, Винсен, возглавлявший погоню, не растерялся и, умело уведя своих людей от преследования, отправил самых толковых хорошенько рассмотреть незваных гостей. Пока же было очевидным одно — в Арцию вторглась немалая армия, и таинственные убийцы связаны с этим самым непосредственным образом.
Фредерик Койла придирчиво рассматривал свое отражение в переносном зеркале. Нет. Пожалуй, не стоило ему вчера столько пить. Михай Годой, конечно, радушнейший из хозяев, но язык дается дипломату, чтобы скрывать свои мысли, а не для того, чтоб произносить пустые тосты. И вот результат — третья ора пополудни, а он едва встал… Лицо опухшее, глаза мутные, руки трясутся… А ведь ему уже за тридцать и, если он хочет по-прежнему радовать мунтских красавиц своей внешностью и темпераментом, нужно себя поберечь. Граф покачал головой — и что это вчера на него нашло, ведь он почти не пьет, а тут опрокидывал кубок за кубком, да еще и местных нобилей заставлял пить.
Неприятно будет, если они расскажут о его вчерашнем «подвиге» обретающемуся тут же племянничку императора. Ведь именно он, Фредерик Койла, одним из первых поддержал Бернара, потребовавшего высылки Луи из-за его постоянных пьяных похождений, завершившихся попыткой изнасиловать собственную кузину. В последнее Койла, впрочем, не верил — Марина-Митта сама могла кого хочешь изнасиловать, но вот использовать ее, чтобы удалить из столицы человека, хоть и неплохого, но самим фактом своего существования мешающего Бернару, а значит, и тем, кто связал с ним свою судьбу, было весьма разумно. И все равно граф не хотел, чтобы Луи узнал о его, Фредерика, пьянстве. Надо будет тактично переговорить об этом с вчерашними гостями, если те еще не уехали, хотя вряд ли они смогли это сделать, так как тоже пали жертвой тарскийского гостеприимства.
Граф вздохнул, еще раз расправил и без того безукоризненно лежащие манжеты, подумал, достал баночку с атэвскими румянами, тронул заячьей лапкой бледные щеки и раздвинул полог палатки. Лагерь оживленно гудел. Люди и гоблины сновали в разные стороны, ржали лошади, раздавались резкие свистки горских начальников и хриплые голоса тарскийцев. Фредерик Койла без труда нашел своих вчерашних сотрапезников. Те только что проснулись и, морщась, приступили к обычному в подобных случаях лечению. К глубокому облегчению столичного гостя, провинциалы отнюдь не сочли его вчерашнее поведение чем-то из ряда вон выходящим, скорее уж они были удивлены умеренностью графа.
Койле предложили какую-то настойку, которую в здешних краях пьют на второй день празднества. Он согласился. День летел незаметно в обсуждении столичных новостей и местных сплетен, причем Фредерик с мстительным удовлетворением узнал, что Луи по-прежнему находится под присмотром старого Матея, которого ненавидит всеми фибрами своей души.
Окончательно успокоившись и полностью очаровав своих собеседников, Койла попрощался и хотел было выйти вон, однако это ему не удалось. Два молчаливых горца с обнаженными атэвскими ятаганами не пропустили посланника императора, с каменными лицами встретив поток его красноречия. Та же участь постигла и прочих арцийцев. Гости Годоя, внезапно ставшие пленниками, с недоумением уставились друг на друга.
— Возможно, у них в лагере происходит что-то, что они не хотят показывать чужим. Какой-нибудь обряд или что-то в этом роде, — граф сам не очень верил в то, что говорил, но надо как-то объяснить происходящее, чтобы сохранить лицо.
Как ни странно, арцийцы такое объяснение приняли и даже прикрикнули на молоденького сына одного из нобилей, предпринявшего попытку силой вырваться из палатки. Мальчишка обиженно закусил губу и удалился за занавеску, отделявшую основное помещение от отсека, в который слуги убирали свернутые постели. Плен, если это был плен, оказался весьма приятным, так как вскоре полог откинулся, пропуская таянцев, принесших обильный обед, хорошие вина и известие, что вечером их ждет регент. Испортившееся было настроение улучшилось, и граф, приняв на себя роль хозяина, пригласил всех к столу.
— Я не видел чернил с тех пор, как моим учителям перестали платить жалованье, — Луи че Лагг с отвращением отшвырнул перо, — и вообще нам никто не поверит.
— Кто нужно, тот поверит, — Матей пробежал глазами шесть посланий, — хотел бы я посмотреть на рожу Базилека, когда тот узнает, до чего доигрался… Удавил бы! Своими руками привести сюда такую заразу…
— Может, еще удавишь, — попытался пошутить принц.
— Надеюсь, — ветеран был не склонен воспринимать слова Луи как шутку, — но пока нам придется солоно. Винсен, давай сюда ребят!
Двенадцать человек вошли в домик убитого клирика, где удалось отыскать бумагу и чернила, и замерли, переводя взгляд с принца на Матея и обратно. Старый вояка молчал, и Луи понял, что приказывать, по крайней мере на людях, отныне придется ему.
— Вот что, — он старался говорить спокойно и деловито, — тут шесть писем. Каждое должно быть доставлено как можно скорее. Ваша быстрота — это спасенные люди. Замешкаетесь, еще где-нибудь случится то же… что мы видели. Кто здесь с запада?
— Я, — отдал честь стройный сероглазый брюнет и уточнил: — Черный Лес, это рядом с Гвергандой.
— Хорошо, туда и поскачешь. С тобой поедет Риче, нужно, чтоб хоть кто-то добрался до Сезара Мальвани, но лучше, если оба. Это, кстати говоря, всех касается. Умирать вернетесь сюда, поняли? — Воины заулыбались, словно им сказали что-то неимоверно приятное. — Так… Кто-нибудь знает самую короткую дорогу к Кантиске? В обход Мунта?
— Тео, — Матей, разумеется, знал о своих людях все.
— Тогда тебе — Архипастырь. И если для скорости понадобится ограбить кого-то на дороге, грабь, грехи тебе отпустят, только скорее. А ты, ты, ты и ты — поедете в Разу, Убриг и Вэртагу. Отдать начальникам гарнизонов из рук в руки, будут расспрашивать, отвечайте как на духу.
— Именно, — кивнул ветеран, — там свои. От себя добавьте, чтоб шевелились, — нужно остановить эту нечисть и держаться, пока не подойдет подкрепление. Гийом и Толстяк, ноги в руки и в Мунт. Это письмо императору, но с ним успеется, а вот второе, маршалу[79] Ландею, лично и срочно!
— Возьмите деньги, — Луи высыпал на стол пригоршню монет, — больше нету, так что шутка про грабеж — не совсем шутка. Главное — скорость, помните, что от вас зависит.
Матей хмуро оглядел посланцев.
— А теперь брысь! Риче, возьми серого, он лучше других, с Жани я разберусь, — гонцы бросились вон, и вскоре за окнами простучали копыта.
— А что теперь? — Луи принялся размазывать по чистенькому столу чернильную кляксу, пытаясь придать ей очертание коровы.
— Ждать теперь, — отрезал бывший враг, — самое муторное дело, между прочим. Ждать и думать. Знал я, конечно, что Бернар тварь. Но что он такой дурак!!! Позвал поп змею с волком воевать, она его и укусила…
— Но они на Эланд идут, правда ведь? Что Годою с нами делить? Да ты же сам и говорил, что Бернар с Михаем сговариваются против Рене Арроя.
— Знаешь, парень, — Матей задумчиво взъерошил остатки волос на своем затылке, — похоже, этот шут гороховый наш император таки их пропустил. Иначе бы они Фронтеру с ходу не прошли бы, гарнизоны там сильные, их не обойдешь и не опрокинешь. Прохлопать они не могли, я знаю, кто там командует. Такая армия не иголка, наши должны были загодя все разведать и выдвинуться к Гремихе. Хороший перевал — дело такое — сотня десять тысяч остановит… Нет, по всему выходит, что Базилек их сам пустил. Иначе с чего его консигну впереди тащат.
— А что с нашими гарнизонами?
— А не знаю! — зло отрубил граф, но злость эта явно была направлена не на собеседника. Луи отчего-то вспомнил, что свой титул бастард небогатого барона нашел под Авирой, когда в одиночку защищал от атэвов тело отца Луи, принца Эллари.
— Дядька Шарль!
— Оу?
— Но они ведь на Эланд идут, ведь правда?
— Эк заладил… Эланд, Эланд! Может, да, а может, и нет. Знаю, о чем думаешь. Дескать, Рене Аррой им по рогам даст, а мы ему поможем, а вот войны здесь и сейчас ты боишься. И глазами на меня не блести — не девка! Правильно боишься. Армия наша — оторви да брось. Как твоего отца убили, а Датто в отставку подал, так и пошли дела. Для Базилека с Бернаром мы хуже атэвов, прости Господи, стали. Только и делал, что недовольных искал да по дальним гарнизонам распихивал, одна память про победы и осталась, а как воевать, так толку чуть! — Матей нахмурился. — Но что больше всего мне не нравится, так это изуверство ихнее… Если бы они на Арроя собирались, они бы здесь не свинячили, им в тылах союзники нужны.
— Но откуда же им знать, что мы все узнаем?
— Умный человек (а тарскийского Годоя отродясь дураком не называли) должен понимать, что такого шила в мешке не утаить. Догадались бы, рано или поздно нашли бы эти мертвые деревни… Нет, Луи, если б он пер на Эланд, он бы такого не творил. Боюсь, мы не Рене защищать будем, а Мунт, и пошли Творец дурню Базилеку просветление. Если он не двинет сюда армию, все пропало.
— Все?
— Ну, положим, не все. Атэвы останутся до поры до времени, Канг-хаон тоже, южане далеко, Эланд все ж за Аденой и Ганой, их еще перейти нужно, да и Рене кому хочешь зубы покажет. А вот Арция, та точно пропала. Ее и так сейчас тряхни — и развалится. Опоздали мы, — ветеран взглянул на принца почти с ненавистью, — нужно было еще лет десять назад свернуть шею императорской семейке и надеть на тебя корону! А теперь догоняй. Босиком по гвоздям да за подкованной кобылой!!!
Матей замолчал, а у Луи не было не малейшего желания продолжить разговор. Принц сидел, поставив локти на перемазанный чернилами стол, запустив руки в густую каштановую шевелюру. Каждый думал о своем, и мысли эти были не из радостных. Надо было вставать, что-то приказывать, делать веселое, знающее лицо, но не хотелось.
Вернулись разведчики, отправленные к большой дороге, и Матей с Луи вышли их встречать. Винсен и Колен были не одни, сзади аюданта сидел красивый темноволосый юноша, почти мальчик, в сером бархатном колете, на котором был вышит баронский герб — вставший на дыбы конь в воротах из радуги. Луи поразило лицо паренька — отрешенное и бледное, как на картинах старых мастеров.
— Вот, — Колен все свои доклады начинал с этого глупого словечка, и отучить разведчика от этой скверной привычки не мог даже Матей, — он из их лагеря удрал. Такое там творится, в страшном сне не увидишь. Ему только царки надо дать хлебнуть. А то он вовсе застыл от эдаких радостей. А армия сейчас на Олецьку прет, а дальше на Мунт, так что гореть Базилеку синим пламенем…
— Предупредить бы их, — проворчал Матей, — да разве нас послушают? В Олецьке же этот пень Вуар распоряжается. Никогда ничему без письма с двумя печатями не поверит.
— И все равно едем туда, — Луи торопливо пристегнул шпагу, — мы верхами, успеем раньше. У них обоз, пехота…
— Погодите, Ваше Высочество, — Матей отвел Луи в угол и зашипел: — Никуда мы сейчас не пойдем. Будем ждать здесь вестей из гарнизонов. Не имеем права мы сейчас на рожон переть, надо по-умному делать, а помирать и мыши умеют. Если кошка схватит…
Внезапный порыв ветра опрокинул стоявший на подоконнике кувшин, вздув парусом накрахмаленные занавески. Луи подбежал к окошку и высунул голову наружу. В лицо ему швырнуло целую пригоршню песка и пыли, на зубах противно скрипнуло. Принц взглянул в потемневшее небо — с северо-востока надвигалась гроза. Передние тучи, похожие на пригнувшихся к гривам коней огромных всадников, стремительно заволакивали горизонт, словно над миром нависала небывалая черная волна. Судя по всему, не пройдет и оры, как на них обрушится настоящий потоп. И хвала святому Эрасти, если это так! Дороги здесь немощеные, кругом глина, развезет так, что никакой обоз с места не сдвинется. А брод у Олецьки уж точно станет непроходим. А значит, у них в запасе дня два, а то и три.
Гонцы уже в пути, если дождь их и задержат, они всяко доберутся до цели много раньше, чем тарскийцы смогут вновь двинуться с места. А каждая выигранная у судьбы ора приближает помощь. Феликс, узнав о таинственных убийцах, не станет медлить со Святым походом, тем более в мешке вестника лежат и тщательно завернутые в старую занавеску окровавленные рога. Наверняка тотчас же двинет на юг войска и Сезар Мальвани, да и здесь, во Фронтере, они соберут тысяч пять-семь! Только бы гроза не прошла стороной, а Кадена разлилась пошире!
Глава 9
Городок Олецька издавна славился своим дюзом, про который шепотом рассказывали страшные легенды, главную роль в которых отводили ведьмам, дето— и мужеубийцам и замурованным живьем в стены клирикам-отступникам. Во всем остальном это был обычный городишко на границе Фронтеры и Внутренней Арции, давно выплеснувшийся за когда-то окружавшую его стену, полный запаха выпекаемого хлеба и яблочного вина, окруженный садами и огородами.
Жители городка кормились в основном с дорог, на которых, собственно говоря, и выросла Олецька. Встань Таяна и Эланд на ноги лет на триста-четыреста пораньше, когда Арцийская империя, хоть и клонящаяся к закату, была еще в силе, город-ключ во внутренние земли (Фронтеру императоры всегда считали ненадежной) наверняка бы был окружен мощными укреплениями и в нем разместился бы сильный гарнизон, теперь же хозяевам Мунта было не до этого. Последние войны гремели исключительно на юге, где воинственные атэвы вдруг прекратили грызться друг с другом и начали создавать единую державу.
На север империя не смотрела, почитая Эланд и Таяну сначала не стоящими внимания, а потом слишком сильными для того, чтоб играть мышцами на их границе, благо Рысь и Альбатрос пока смотрели за Запретную черту, а не на ухоженные имперские земли, да и Новая дорога из Гверганды к Гремихе не способствовала процветанию. Так что Олецька, равно как и другие северные города и городки, оставалась приютом трактирщиков, перекупщиков и ремесленников. Жило их там тысяч десять, и ненастным весенним вечером они занимались своими делами — шили, готовили, болтали о зарядивших ливнях с забежавшими выпить стаканчик вина соседями.
У опоясывавшей город с юга вздувшейся от дождей речушки, впадающей в Кадену, влюбленные героически ломали мокрые ветки расцветающей сирени, какой-то мальчишка, насквозь вымокший, но счастливый, посреди превратившейся в море разливанное улицы забавлялся с корабликами, а из городских харчевен пахло пряным мясом и свежим хлебом. В трех иглециях и дюзе зазвонили колокола, вознося хвалу Творцу за еще один прожитый день, большой желтый кот, пробиравшийся по карнизу единственного, если не считать строений во дворе дюза, двухэтажного дома, принадлежащего эркарду, оступился и с мявом шлепнулся на мощенный камнем двор, отряхнулся и гордо удалился, возмущенно подняв подмокший хвост.
Символические городские ворота были распахнуты, два стражника — пузатый и худой, как весенний заяц, увлеченно метали кости в ветхой караулке. За дорогой никто не следил. Олецька была мирным городом, откуда было ей знать, что какой-то день может стать для нее последним.
Армия, показавшаяся из-за поворота, выглядела внушительно. Блестели кирасы всадников, в ногу шли тяжелые боевые лошади, вздымались вверх орифламмы и консигны, правда несколько обвисшие из-за проклятого ливня. Впереди, сразу после знаменосцев под навесом, вздымаемым на копьях восемью рослыми воинами, ехали трое — дородный мужчина с короткой черной бородой, разодетый в цвета потухающего пламени, худой клирик с глазами фанатика и изящный бледный красавец в лиловом, в котором каждый, кто бывал в Мунте, без труда бы узнал бесподобного графа Койлу.
Войско шло не таясь, и стражники, услышав за стеной шум, соблаговолили выглянуть наружу. Графа Койлу они в лицо не знали, но орифламма с арцийскими нарциссами произвела должное впечатление, да и слух о том, что таянский регент собрался воевать с поганым Майхубом, разошелся по всей Фронтере.
Граф Койла остановил коня у ворот и объявил, что он сопровождает дружественную тарскийско-таянскую армию в Святой поход против Эа-Атэва и что император Базилек повелел своим подданным всячески содействовать доблестным борцам с еретиками. Стража не возражала, да и что она могла бы возразить. Армия влилась в городок сплошным коричневым потоком. Правда, не вся, вся она бы и не поместилась. Большая часть обтекла Олецьку с севера, видимо намереваясь разбить лагерь на широком берегу Кадены в ожидании, когда спадет вода и переправа станет проходимой.
Прибежал растерянный эркард, на ходу застегивая отороченную седой лисой парадную мантию, из окон высунулись любопытные головы. Граф Койла все с той же застывшей обворожительной улыбкой рассказал про Святой поход и попросил проводить их в дюз. Эркард торопливо закивал головой, прикидывая, сколько съедят и выпьют за время вынужденного безделья такие гости. Гости спешились и, накинув кожаные плащи с капюшонами, зашагали за городским головой. Граф Койла продолжал говорить о каких-то пустяках. Таисий заученным жестом благословлял всех, кто попадался на его пути, Михай Годой молчал. Молчали и тарскийцы, печатавшие шаг на расстоянии половины копья от вождей.
Дюз стоял на берегу речки и в этот дождливый вечер вовсе не казался ни опасным, ни таинственным. Под крышей главного здания гнездились ласточки, несмотря на ливень, стремительно носившиеся по двору, засаженному цветущими кустами. Настоятель молился, но к высоким гостям вышел немедленно. Он был еще не стар, довольно упитан, с румяными щеками, обличающими человека, не слишком укрощающего свою плоть. Граф Койла, улыбаясь, очередной раз поведал о походе против атэвов, и аббат Вилизарий с умным видом закивал в ответ и попросил разрешения распорядиться об обеде.
Надо было отдать должное церковному повару, трапезу он приготовил отменную, а вино из подвалов дюза было и вовсе великолепным. Аббат потчевал гостей, не забывая и себя. Таисий ограничился шпинатом и сваренными вкрутую яйцами, умерщвлял плоть, Фредерик Койла только пил, причем целый вечер просидел с одной рюмкой, зато Михай Годой и несколько его приближенных угощались от души, и настроение у них было самое хорошее. Особенно же они развеселились, когда эркард поведал им о послании сосланного в Нижнюю Арцию императорского племянника, видимо допившегося с тоски по столичным красоткам до белой горячки.
Рафал обреченно созерцал увязнувшие по колено кривые деревья и высохший прошлогодний тростник, средь которого настойчиво рвались к низкому небу зеленые шпаги новых побегов. Лейтенант Церковной Стражи доскакал до Босхи за двадцать четыре дня. Он почти не спал, не скупясь на ауры[80] менял лошадей и только на последнем постоялом дворе, за которым Корбутский Тракт круто уходил в сторону, огибая гиблые пантанские болота, понял, что самое трудное ожидает впереди. Эльфы, если они действительно скрывались в этих местах, позаботились о том, чтобы смертные ничего не заподозрили. При их умении колдовать и дружбе со всяческими тварями и растениями это было легче легкого. Как ни обдумывал Рафал положение, в голову не приходило ничего. Оставалось положиться на удачу, что он и сделал, решительно свернув с проселка, соединявшего две забытые Творцом лесные деревушки с трактом, на еще более глухую лесную тропинку, которая и привела его к краю болот, перебраться через которые, не имея крыльев, не взялся бы никто.
Лейтенант сделал единственное, что можно было сделать. Он стал медленно пробираться вдоль берега, время от времени заходя по колено в ледяную мутную воду и вглядываясь в даль. Пейзаж разнообразием не отличался. Темная вода, кочки, опять вода, тростники, выродившиеся от обилия выпивки деревца, кусты ивняка, разукрашенные живыми пушистыми шариками — серебряными и желтыми.
Белки и птицы, которыми Босха просто кишела, не обращали на одинокого путника никакого внимания, а кроме них, он никого не встретил. Ночью Рафал слышал, как неподалеку блаженствовали кабаны, дорвавшиеся после зимы до обильной пищи и роскошной мягкой грязи. Прямо перед лицом лейтенанта пролетела большая мягкая птица и уселась на соседнем дереве, лупая круглыми желтыми глазищами и издавая вопли, похожие на скрип двери брошенного дома. Крепкая гнедая лошадка, имевшая несчастье разделять общество Рафала в этом путешествии, беспокоилась, ее хозяину тоже не спалось.
Утро выдалось сырым и промозглым. Над болотами стоял туман, превративший их в некое подобие серых равнин, по которым обречены вечно бродить души, не достойные ни вечного блаженства, ни адского пламени.
Рафал вздохнул, с отвращением проглотил пропитавшиеся сыростью сухари и безвкусное холодное мясо и дал себе слово добыть к вечеру хоть какую-нибудь дичину. Дорога совсем раскисла, и лошадь с отвращением задирала ноги в когда-то белых чулочках, вытаскивая их из чавкающей грязи. В довершение вновь стал накрапывать дождь. Лейтенант с отчаяньем подумал, что можно бродить веками среди этих тростников и никогда не найти тех, кого должно отыскать. Здравый смысл советовал возвращаться — в конце концов, он сделал все, что мог, но он не лось и не кабан, чтобы рыскать по этим топям. Он воин. А сейчас каждая шпага на вес золота.
Архипастырь, выросший вдали от Пантаны, не мог знать, что найти кого-нибудь в болотах потруднее, чем в горах или же в лесу. Здесь не остается даже следов. Лейтенант вздохнул и решительно тронулся вперед, с отвращением слушая, как чавкает под копытами раскисшая глина. Солнце так и не появилось. Если бы он шел по лесу, то наверняка бы решил, что кружит на одном месте, но он двигался вдоль края болота, так что опасность заблудиться ему пока не грозила. Про себя Рафал решил, что будет искать эльфов столько, сколько отвел на поиски сам Феликс, и еще те пять или шесть дней, которые он выгадал в дороге. Может быть, ему повезет наткнуться на какой-нибудь след, возможно, здесь, в болотах, живут люди, которые что-то слышали или видели…
За день он дважды спешивался и переводил гнедую через особо гнусные местечки, один раз лошадь поскользнулась, и Рафал чудом не свалился в грязь, второй раз перед самой мордой несчастной клячи из кустов выпорхнула большая коричневая птица и со сварливым воплем метнулась в лес. Казалось бы смирная лошадка вскинулась на дыбы не хуже атэвского скакуна, и по праву считавшийся хорошим наездником лейтенант с трудом с ней справился. Затем пришлось долго пробираться через заросли лещины, что с успехом заменило падение в воду, так как проклятый дождь усилился и казалось, что на ветках растут не листья, а огромные водяные капли. И без того гадкое настроение стало еще хуже, когда кусты отступили, услужливо явив взгляду неширокий, но глубокий овраг, по дну которого тек ручей ржавой воды. Перепрыгнуть преграду было столь же невозможно, как и спуститься вниз. Предстояло решать, стоит ли продолжать путь и если стоит, то каким образом.
Объезжать овраг, который может тянуться Проклятый ведает как далеко? Лезть в болото? Бросить лошадь и попробовать перебраться при помощи веревки?
Рафал со злостью уставился на ни в чем не повинный куст и высказал ему все, что думает по этому поводу. Орешник благоразумно промолчал. Рафал огляделся еще раз и пришел к выводу, что единственное, что ему остается, это пообедать. Огонь разжигаться не желал, пока лейтенант не плеснул на собранные ветки из фляги, от содержимого которой и сам бы не отказался. Костерок, защищенный от ветра и дождя кожаным плащом, с грехом пополам разгорелся, и Рафал злобно уставился в огонь. Капли монотонно стучали по самодельному навесу, едкий дым ел глаза, но это все же было лучше, чем стекающие за шиворот ледяные капли. Лейтенант обругал себя за нарушение данного себе слова, но все же приложился к заветной фляжке, после чего смог взглянуть на жизнь более философски.
— Кого ты здесь ищешь? — голос был негромким, но Рафал вздрогнул, словно его окатили из ведра. Лейтенант торопливо вскочил. Кожаный плащ слетел с кое-как сооруженных распорок и свалился в огонь. Раздалось шипенье. Рафал, чертыхнувшись, выхватил свое имущество из огня и только после этого смог оглядеться.
Их было двое, и они, казалось, только что вышли из бальной залы, а не из мокрого леса. Один казался постарше, если, говоря о подобных существах, уместно вспоминать о возрасте. Темноволосый, с пронзительными светло-голубыми глазами и спокойным, почти суровым лицом, он стоял чуть впереди, протянув вперед раскрытые ладони в извечном жесте мира. Второй, повыше, с волнистыми пепельными волосами, держал под уздцы коней, словно вылетевших из волшебного сна.
— Ты ищешь нас, — повторил темноволосый, — не отпирайся, мы знаем это. Для чего смер… человеку наш народ?
— Меня послал Архипастырь Феликс, — Рафал чувствовал, что его обычно довольно-таки спокойное сердце то рывками подлетает к горлу, то проваливается куда-то вниз, — нам нужна помощь…
Лес менялся постепенно и незаметно. Наверное, окажись в его объятиях не понимающий с полувзгляда любую дышащую тварь эльф, а человек, гоблин или гном, он бы ничего не заметил, пока бы не стало поздно, но Рамиэрль легко улавливал обрывки простеньких мыслей кошек-белок и отзвуки боли, жажды или страха, испытываемых вечно осенними деревьями этого места. И те и другие беспокоились, впрочем, провожавшие барда с самой опушки рыжие веселые зверьки поступили вполне в соответствии с извечным кошачьим правилом — любопытство превыше всего, но пока это не слишком опасно. В один прекрасный момент эльф понял, что остался один, его непрошеные склочные спутники потихоньку удрали, он успел только почувствовать их страх и неприязнь, словно бы кто-то силком намочил их лапы и пушистые хвосты чем-то гадким. Деревья тоже изменились, того мудрого покоя и снисходительной нежности к малым сим, которое излучал этот странный лес, больше не было. Тревога приглушила яркие краски, листва казалась бурой и некрасивой, потянуло болотной сыростью. Рамиэрль потряс головой, отгоняя невесть откуда взявшиеся панические мысли, — хотелось развернуться и броситься назад, к солнцу, игривым зверушкам, ласковым трепещущим осинкам.
— Поздно мне поворачивать, — произнесенная вслух когда-то услышанная фраза сработала не хуже заклинания, и эльф решительно пошел вперед. Дорога вроде бы и не изменилась, но идти стало труднее, так как завороженные собственными страхами деревья перестали услужливо раздвигать ветви, пропуская гостя, вдруг переставшего быть желанным. Нет, в этой части леса тоже кипела жизнь, но какая-то ломаная, неправильная. Он увидел на глине отпечаток заячьей лапы, но размером этот заяц должен был быть с большую собаку. Либр не успел даже удивиться, как мимо него, отчаянно хлопая крыльями, пронеслось и вовсе нелепое создание, похожее на сильно вытянутого в длину ежа с клювом и вороньим хвостом; а затем путь преградил луг, заросший крупными лиловыми цветами на белых жирных стеблях, источающими сильный сладкий аромат. Над цветами кружило неимоверное количество бледных бабочек от совсем крошечных до великанш, размером с хорошую летучую мышь.
Луг тянулся в обе стороны насколько хватал глаз, впереди же на самом горизонте маячила синеватая полоска, скорее всего опушка еще одного леса. Рамиэрль знал, что ему туда. Но отчего-то ужасно не хотел знакомиться с этими цветочками, подобных которым он никогда не видел. Оттягивая это сомнительное удовольствие, эльф пошел вдоль кромки леса, выискивая место для отдыха и одновременно надеясь на то, что кольцо цветов где-то окажется уже. Его надежды не оправдались, но зато он увидел, что через лиловый луг кто-то все же перешел. Цветы были смяты, словно по ним пробежало какое-то крупное животное или проехал всадник, и было это совсем недавно. Эльф проследил взглядом протоптанную тропу, но никого не увидел. Его предшественник, кто бы он ни был, успел скрыться на той стороне леса. Роман решил не искушать судьбу и пройти по следу. Отвращение, которое он испытал, наступив на истекающие соком жирные хрупкие стебли, по остроте почти сравнялось с болью, но эльф справился с этим чувством и, как мог быстро, пошел вперед, давя поднимавшиеся на глазах цветы. Волны аромата окружили его, и на мгновенье ему почудилось, что он оказался в спальне какой-то перезрелой красотки, не мытьем, так катаньем желающей потрясти гостя и вылившей на себя целый кувшин лучших атэвских благовоний.
Хихикнув от поэтического сравнения и сбив рукой в перчатке особенно отвратительную бабочку, так и норовившую устроиться у него на рукаве, Роман прибавил шагу.
— Бывают новости и получше, — отрывисто бросил Рене Аррой присмиревшему Зенеку. — Можешь идти.
Аюдант вышел тихо и быстро. Просто удивительно было, как меньше чем за год неотесанный деревенский парнишка превратился в расторопного молодого офицера, что, впрочем, никак не сказалось на его фронтерском выговоре, но Рене было не до подобных мелочей. Он смертельно устал от неопределенности, от необходимости скрывать свое раздражение и накатывавшее волнами отчаянье. Герцог сидел у стола, с ненавистью глядя на послание, подписанное старым приятелем Счастливчика Рене капитаном Гераром, ныне подвизающимся на императорской службе.
Герар был отвратительным придворным, неплохим моряком и хорошим другом. Поэтому он решился написать Рене о том, что услышал, когда арцийский двор совершал увеселительную прогулку на флагмане императорского флота — за такое кощунство надо сжигать заживо, а затем отдавать ракам и жабам!
Да, в Арции, одряхлевшей от мира и ожиревшей от урожайных лет, военные корабли служили для того, чтобы катать по Льюфере полупьяных нобилей! Конечно, казна платила Герару, и неплохо платила, но он презирал тех, кто его нанял, а стало быть, не считал себя ничем им обязанным. Другое дело — друг Рене, в свое время заплативший за бравого капитана долги и вместе с ним отбивший нападение челяди обманутого мужа. Рене мог рассчитывать на благодарность, и, надо отдать справедливость старому греховоднику, тот с лихвой отплатил за мимолетное юношеское великодушие третьего сына Эландского герцога.
Теперь Рене знал точно, что его неизвестный друг-»эмико» из Таяны писал правду. Император Базилек (вернее, его окружение, так как сам Базилек уже давно ничего не решал) не только не настроен помогать Эланду в борьбе с узурпатором Михаем, но и решительно запретил арцийским нобилям принимать участие в объявленном Церковью Святом походе. Он сговорился с Годоем пропустить его войска к Гверганде, прикрываясь вымышленным походом на Майхуба!
Бредовость этого предлога была очевидна, но она связывала Феликса по рукам и ногам. Пока Годой не напал на Эланд, Архипастырь обречен был или вести утомительные переговоры с арцийским двором, или же поднимать верующих против императора, начав тем самым смуту, что опять-таки играло на руку Михаю Годою. Конечно, Церковь сильна, а так называемая Церковная Стража является, пожалуй, самым сплоченным арцийским гарнизоном, способным защищать Святой город от превосходящих сил противника. Но, для того чтобы вести наступательную войну, ее слишком мало. Да и Феликс не может оставлять Кантиску без защиты, так как его власть держится на авторитете святого Эрасти, а не на поддержке большинства клириков. Кардиналы не замедлили бы воспользоваться отсутствием Архипастыря, чтобы начать плести свои бесконечные интриги.
Разумеется, за зиму к стенам Кантиски стеклось немало народа, желающего помахать шпагой во славу Божию и своего кошелька, но их еще надо вооружить и обучить. А затем они должны покинуть Святую область и пройти половину Арции, чтобы достичь границ Фронтеры — если Феликс решит ударить по Таяне, или же Гверганды, если он предпочтет соединить силы Церкви с силами Эланда.
Глядя на карту, Рене совершенно ясно видел достоинства и недостатки обоих вариантов. Удар через Фронтеру имел смысл сейчас, в начале месяца Иноходца, когда Эланд и север Таяны еще лежат под снегом, а Гремихинский перевал уже проходим. Если бы Михай был вовремя втянут в войну на юге, а Рене получал возможность ударить через Внутренний Эланд сразу же, как только подсохнут дороги, они бы могли победить. Разумеется, если бы таянцы, воспользовавшись случаем, подняли восстание. Увы! Их опередили! Время было безнадежно упущено, да и войско, состоящее из отборного ядра Церковной Стражи и оравы добровольцев, среди которых попадались как прекрасно владеющие оружием нобили, так и крестьяне с дубинами, вряд ли выстоит против объединенных сил Тарски, Таяны и гоблинов. Вполне может случиться, что Годой разобьет сначала Феликса, а затем Рене, и это при том, что поражение Архипастыря подорвет боевой дух защитников Эланда.
— Конечно, подорвет, — встрял Жан-Флорентин, — ты не подумай ничего такого. Мысли я читать не умею и вообще полагаю так называемую телепатию выдумками невежд. Зато я умею читать карту и знаком с твоим образом мышления. К тому же ты кое-что произносишь вслух. Очень мало, но достаточно, чтобы понять, если знать, над чем ты думаешь…
— Да я ничего не думал. По крайней мере о тебе, — огрызнулся Аррой.
— И совершенно зря, — менторским тоном ответствовал жаб, — ибо существует только тот, кто мыслит. Ты же для человека рассуждаешь достаточно здраво, по крайней мере ты в состоянии понять одну притчу, которую я считаю своим долгом тебе изложить.
Рене Аррой промолчал, так как давно смирился с мыслью, что остановить Жана-Флорентина, рассказывающего одну из бесчисленного количества ведомых ему поучительных историй, нельзя. Жаб же, сочтя молчание знаком согласия, торжественно начал:
— Сразу же после Исхода никто не верил, что Светозарные, как они себя сами называли, или Чужаки, как их называла Матушка, ушли навсегда. Люди им верили, и они, в общем-то, неплохо с вами обращались. Впрочем, тебе бы подобное не понравилось, так как ты убежденный сторонник свободы воли и свободы выбора, а Светозарные были уверены, что они лучше других знают, что человеку делать можно и чего нельзя. Но тогда очень просто было жить тем, кто боится выбора, а выбор — это самое трудное, что только может встретиться мыслящему существу. Считалось, что право выбора, право принимать решение есть у Богов, а прочим оно вроде и ни к чему, потому что…
— Ты, милый друг, по-моему, отвлекся, — вмешался Рене, — а скоро сюда пожалуют Максимилиан с Эриком и Диманом, так что заканчивай свою притчу.
— О, сколь суетливы люди и как далеки они от высокого, — вздохнул всем телом Жан-Флорентин, но тем не менее вернулся к предмету беседы. — Так вот, сразу же после Исхода никто в него не верил. Тогда уже стали появляться всякие проповедники, которые потом образовали эту вашу Церковь. Они ходили и говорили, что никаких Светозарных нет, а есть Творец, единый в трех лицах Создателя, Карателя и Спасителя. Ну, ты же знаешь ненаучную и по сути ничего не объясняющую теорию, которая опять-таки подменяет собой право выбора…
— Жан-Флорентин! — не выдержал Рене. — Если ты не прекратишь, я расскажу про тебя Максимилиану, и веди с ним богословские споры, сколько хочешь, а меня уволь. Мне россказни про Творца неинтересны. Раз он не может или не хочет нам помогать, не о чем и говорить.
— У тебя исключительно утилитарный подход к одному из самых сложных вопросов, — возмутился жаб, — но признаю, что в данной обстановке подобная точка зрения вполне обоснованна. Итак, знаешь ли ты, как первый Архипастырь святой Амброзий обратил в свою веру жителей Кантиски? Я говорю не о приукрашенном и позолоченном варианте, описанном в этом недобросовестном труде, который называется Книга Книг, а истинную историю. Ты меня слышишь?
— Слышу, — подтвердил Рене, — но Максимилиан уже должен прибыть.
— Ну, хорошо, — зачастил Жан-Флорентин. — В Кантиске, а это был большой по тем временам торговый город, было самое известное капище Светозарных. Это вполне объяснимо, так как каждый купец старался задобрить если не богов, то хотя бы их жрецов, которые, не чета нынешним клирикам, вовсю баловались магией. Так вот этот самый Амброзий взял да и сжег один из храмов. Самый красивый, кстати. И ничего ему за это не было, так как вместе со Светозарными исчезла и их магия. Ну, люди не то чтобы уверовали в Творца, но увидели, что старые Боги сами себя защитить не могут, а этот Амброзий с его приспешниками творят, что хотят. Народ и не стал спорить, когда те на месте разрушенного храма свой иглеций соорудили. Как говорит Диман: «Нахальство — второе счастье».
— Друг мой, ты что-то стал выражаться неподобающим философу образом, — усмехнулся Рене.
— Отнюдь нет, — ответствовал философский жаб, — я, кажется, упоминал, что бытие определяет сознание. А я вынужден находиться среди военных людей, не очень образованных, но обладающих живым, образным мышлением, что накладывает определенный отпечаток и на мою манеру поведения.
— Короче, с кем поведешься, от того и наберешься, — подытожил Рене, поднимаясь, чтобы приветствовать вошедших советников.
Рамиэрль стоял на краю, но чего? Даже курильщики атэвской конопли в самых бредовых своих видениях вряд ли могли вообразить нечто подобное. Дороги не было. Собственно говоря, не было не только дороги, а вообще ничего. Эльф уперся в странный, раздвоившийся, но не у основания, а по вертикальной оси, горб, казалось, отражающий сам себя. Более всего это походило на гигантское веретено, на которое сумасшедшая великанша намотала слишком много пряжи. Нет, не пряжи, а смятого, словно бы изжеванного холста. Самым же диким было то, что холст этот возникал со всех сторон одновременно и в нем еще можно было угадать чудовищно искаженные изображения деревьев, земли, неба.
Умники из Академии, упорно называющие все сущее материей, были бы потрясены, увидев, как это выглядит в буквальном смысле этого слова. Неизвестная, но чудовищная в своей мощи магия что-то сотворила с пространством, смяв его и намотав на незримую ось. Когда-то эти листья шелестели, ручьи звенели, а облака бежали, теперь же все они замерли, искаженные, нелепые, как на рисунке безумца.
Рамиэрль сразу же понял, что Эрасти Церна непостижимым образом оказался упрятан внутри этого нелепого кокона. Эльф ошалело смотрел на конечную точку своего похода. Огонь внутри кольца Эрасти отчаянно бился, указывая, что они у цели. Роман в сердцах наподдал ни в чем не повинный подвернувшийся валун и произнес некую подходящую к данному случаю фразу, которую почерпнул из арсенала Рене, выражавшегося иногда весьма образно. Итак, на протяжении полугода он гнался за химерой, в то время как его друзья наверняка уже сражаются и его магия, равно как и шпага, для них даже не на вес золота, а на вес жизни.
Однако ярость и разочарование не сделали эльфа ни слепым, ни рассеянным. Он заметил, что отброшенный им камень не свалился неподалеку на песок, как это должно было произойти, а завис в воздухе, медленно-медленно продвигаясь в направлении «веретена» и оставляя за собой широкую сероватую полосу, напоминающую хвост кометы. Роман с ужасом наблюдал, как камень словно бы размазывался, превращаясь в размытую черту, более плотную спереди. Наконец головка «кометы» достигла первых складок чудовищной дерюги и исчезла, слившись с измятой тканью.
Не веря своим глазам, эльф бросил еще один камень, который постигла та же участь. Итак, перейдя некую черту, предметы, искажаясь и преобразуясь, становились частью этого магического безобразия. Судя по всему, относилось это и к живому. Кроме того, был тот след в одну сторону на цветочном поле…
Похоже, Рамиэрль был единственным живым существом, оказавшимся вблизи этого проклятого места. Видимо, Кольцо Эрасти его как-то хранило. Не проведет ли оно его и внутрь? Рамиэрль сделал шаг вперед. Ничего. Еще шаг, еще, еще… Вот и первые «складки», рукой подать. Подать-то подать. Роман себя чувствовал мухой, пытавшейся войти внутрь янтаря, и одновременно мулом, перед носом которого держат палку с привязанной к нему морковкой.
Не было ни боли, ни ветра в лицо, ни увязающих в почве ног. Просто искореженные деревья и собранное в складки, как крестьянские занавески, небо стояли на месте, не приближаясь ни на шаг, хоть он старательно переставлял ноги. Затем возникло какое-то темное свечение (если свечение, конечно, может быть темным), окутавшее эльфа, в точности повторяя все контуры его тела. И это, видимо, было вовремя, так как откуда-то то ли снизу, то ли сверху, то ли с боков, а возможно, отовсюду и одновременно, на Романа надвинулись мутно-белые изгибающиеся крылья, явно намереваясь его захватить, но, коснувшись второй «кожи» эльфа, отдернулись и съежились по краям внутрь, как опаленная бумага. Роман глянул на кольцо. Оно яростно светилось.
Внутри камня бушевала буря, вспыхивали и гасли какие-то искры, свивались и развивались непонятные спирали. Только верхний уголок талисмана был мертвым, словно бы выкрошившимся. Роман поднял глаза — отпрянувшие было блеклые крылья опять надвинулись и опять отдернулись, обожженные. А у камня Эрасти погас еще один кусочек.
Все стало предельно очевидным. Талисман оберегал своего нынешнего хозяина от довольно-таки печальной участи, при этом разрушаясь. Романа считали смелым, и заслуженно, но он довольно давно уразумел, что в некоторых случаях храбрость идет рука об руку с глупостью. Он не имел права жертвовать собой, своими знаниями и талисманом. Нужно было возвращаться.
«Что ж, прощай, Эрасти Церна. Спасибо тебе за все, но ни я тебе, ни ты мне помочь сейчас не в силах…»
Глава 10
Дом маршала они отыскали без труда, так как Франциска че Ландея в Мунте знала каждая собака. Жил он на широкую ногу, и у него постоянно толклись молодые гвардейцы, а не имевшие достаточного вспомоществования из дому и протиравшие глаза императорскому жалованью задолго до поступления нового зачастую и кормились у своего хлебосольного командира. Вот и сейчас на широком, замощенном стершимися мозаичными плитками дворе упражнялись в искусстве фехтования десятка полтора молодых нобилей в черных с золотом мундирах императорской гвардии. Ворота были широко распахнуты, и на двоих запыленных путников никто не обратил никакого внимания. Мало ли кто ищет встречи с маршалом? Другое дело, что в такое время Ландей обычно еще спал, но откуда об этом могли знать двое провинциалов, прибывшие в столицу в надежде заполучить гвардейский плащ? Именно это должны были поведать о себе гонцы Матея, буде кто примется их расспрашивать, но такового не случилось, и они благополучно добрались до личных покоев сигнора, на пороге которых их встретил единственный, но свирепый страж — Кривой Жиль, многие годы единолично исполняющий обязанности денщика, лекаря и доверенного лица бравого маршала. Похоже, что единственным, что могло пробить сию нерушимую стену, было личное послание Шарля Матея, увидев которое Жиль проглотил начатую было тираду о некоторых, которые являются ни свет ни заря, и скрылся за дверью. Не прошло и полуоры, как к гонцам вывалился сам маршал — огромный и, как всегда по утрам, хмурый.
Когда-то Франциск Ландей был первым красавцем Арции и признанным любимцем дам, но годы сделали свое дело. Маршал изрядно раздобрел, а все еще красивое, породистое лицо словно бы оплыло книзу. И тем не менее он все еще являл собой весьма внушительное зрелище. В необъятном темно-красном атэвском халате и с кубком темного пива в руках, Ландей напоминал разбуженного раньше времени медведя. Неодобрительно скосив налитые кровью глаза на приехавших, он хрипло проревел:
— Ну, что там у вас?
Гийом молча протянул свиток, и маршал, отставив его на расстояние вытянутой руки, принялся разбирать корявый почерк Матея, сосредоточенно шевеля влажными красными губами. Закончив, он скомкал бумагу, бросил на медный поднос и поднес огненный камень.[81] Когда послание сморщилось и почернело, Франциск оттолкнул от себя поднос, уселся в обитое потертой кожей широкое кресло, яростно поскреб седеющую гриву и уверенно изрек: «Хреново».
Гийом и Толстяк промолчали. Ландей еще немного подумал и рявкнул:
— А ну вон отсюда! Мне думать надо, а вам завтракать. Жиль, отведи их… И чтоб одна нога здесь, другая там. Да, кто-то их видел?
— Видели многие, но запомнили вряд ли, — счел нужным ответить Толстяк.
— Ладно, — маршал уставился куда-то за каминную трубу, давая понять, что первая часть аудиенции окончена.
Второй раз Толстяк с Гийомом узрели Ландея спустя три оры, когда, умывшиеся и наевшиеся до отвала — в этом доме любили угощать, — коротали время в оружейной галерее, куда их препроводил Кривой Жиль, строго-настрого запретив выходить. Маршал появился из потайной дверцы, скрывавшейся за гобеленом, украшенным изображением голенастых некрасивых птиц на фоне роз, размером и формой более напоминавших капустные кочаны.
Франциск Ландей успел переодеться в роскошный придворный костюм, лихо подкрутить усы и, видимо, поправить расстроенное с утра здоровье с помощью традиционного средства. Однако лицо маршала было угрюмым и напряженным. Следом за своим господином шествовал Кривой Жиль, обремененный несколькими футлярами и кошелями.
Ландей садиться не стал, а встал, по своему обыкновению широко расставив ноги и упершись руками в бока. Гийом и Толстяк торопливо вскочили, но Франциск только махнул на них рукой — сидите, мол.
— Вас тут не было, и меня вы не видели, — заявил он, — во всяком случае, пока не доберетесь до Матея. Вот деньги, вот гвардейские плащи, вот письма, которые вы везете и которые можете показывать, а вот письма, которые ждет Матей и за которые и вы, и я отвечаем головами. Чтоб вы знали — я своей волей подчиняю принцу Луи Арцийскому все северные гарнизоны, до которых он сможет добраться, и разрешаю провести мобилизацию.
Гийом щелкнул каблуками, а Толстяк почти робко спросил:
— А гвардия? Когда придет гвардия?
— Не знаю! — отрезал маршал. — Сделаю все, что могу, но тут такое творится! Рассчитывайте только на свои силы. Пока до Базилека с Бернаром дойдет, что они обхитрили самих себя, может и неделя пройти, и две…
— Нет, — с каким-то отчаяньем возразил Гийом, — если не ударить сейчас, через неделю от нас мокрого места не останется.
— Надо, чтоб осталось, — припечатал маршал, — голова у Матея есть, так что выкрутитесь, а там, глядишь, и Церковь подоспеет. Я же… А, что тут скажешь. На вас вся надежда — продержитесь! А сейчас марш к Матею! Жиль вас выведет. Как узнаю, что вы выехали, пойду к императору. Попробую ему мозги вправить, но, — великан поморщился, — нигде не сказано, что можно вправить то, чего нет.
Эту фразу он в сердцах повторил и несколько ор спустя, когда, поддав ногой в сапоге с отворотом ни в чем не повинную дверь, плюхнулся в любимое кресло у камина и потребовал царки. То, что Базилек и Бернар губят Арцию, он знал и раньше, но до какой степени глупости и предательства они могут дойти, все же не подозревал. До сегодняшнего дня.
…Базилек его принял почти сразу, впрочем, Франциск в этом и не сомневался. Полтора десятка лет он старательно изображал недалекого, любящего выпить и покутить солдафона, озабоченного лишь тем, чтобы его гвардия вовремя получала жалованье. Веди он себя иначе, его давно бы убили или сместили и гарнизонами командовали бы лизоблюды Бернара, а гвардией бы распоряжался недоумок Жером… Пока же Бернар полагал Франциска Ландея безопасным и мирился с ним, тем более что в столице старого вояку искренне любили и любовь эта подпирала весьма шаткие чувства подданных к императору. Базилек же всегда был рад видеть друга своего покойного брата, от которого не ожидал никакого подвоха и который напоминал ему о годах юности.
По-павлиньи разряженная дворцовая челядь знала, что кто-кто, а маршал может входить к императору без доклада, впрочем, Франциск этим своим правом не злоупотреблял. Нужды не было, а лишний раз любоваться на освежеванного кролика в львиной шкуре было противно. Но на этот раз серьезного разговора было не избежать.
Увы! «Кролик» и повел себя как кролик. После длинной слюнявой истерики был призван драгоценный Бернар с его не менее драгоценным братцем Марциалом, которые объяснили перепуганному императору, что все написанное в письме ложь и интриги Луи, которому нужно, во-первых, поссорить Его Величество с Михаем Годоем, а во-вторых, получить разрешение на возвращение в Мунт. А может быть, и того хуже, и сосланный принц подкупил фронтерских баронов и выманивает императора из столицы, чтобы предательски убить и захватить трон.
Базилек с умным видом кивал и соглашался, а Ландей… Что ж, ему пришлось наступить себе на горло и сделать вид, что он верит всей этой чуши, так как потерять в решающий момент маршальский жезл он был не вправе. Поднимать же в столице бунт, когда в страну вторгся враг, было равносильно предательству. И все же Франциск решился бы и на это, будь он уверен, что быстро справится с прихвостнями Бернара. К сожалению, это было далеко не так. Наемное войско из южных провинций крепко держал в руках младший братец Бернара, который, несмотря на свое ставшее притчей во языцех пристрастие к молодым белокурым офицерам, неплохо разбирался в воинском деле.
Конечно, гвардейцы Франциска, искренне ненавидящие южан, готовы были искрошить их в капусту и с восторгом сделали бы это по первому слову своего маршала. Беда была в другом, при этом бы они не досчитались трети своих. А в то время, когда во Фронтере хозяйничает Годой и единственной преградой на его пути оказались мальчишка-принц и старый друг Матей, это смерти подобно.
Маршал выругался и налил себе еще. Все было из рук вон плохо и даже хуже. Потому что этот негодный щенок оказался в центре схватки, и если он удался в отца, а это так и есть, то очертя голову ринется в бой. А погибни Луи, на Арции можно будет ставить крест, даже если Годой ее и не проглотит до конца.
Франциск Ландей был человеком войны, смысл его существования заключался в том, чтоб водить в бой армии, но на сей раз война случилась или слишком рано, или же слишком поздно. Напади Годой или кто бы то ни было десять лет назад, это стало бы великолепным поводом сместить никчемного императора и возвести на трон единственного сына Эллари. Повремени тарскиец еще год или два, и Арция встретила бы его во всеоружии. Они как раз бы успели свершить задуманное, а задумывали они государственный переворот. Франциск отродясь не был интриганом, так же как и Шарль Матей или удаленный ныне на границу с Эландом Сезар Мальвани, но спасти страну можно было только свергнув императора, а вернее, всесильного Бернара.
Когда Эллари Арцийский погиб в бою, причем у Ландея не было уверенности, что смерть принца на совести атэвских стрелков (Эллари не имел обыкновения показывать врагам спину, а роковая пуля вошла именно туда), наследником стал незначительный Базилек. От природы мягкий и некрепкий здоровьем, он боготворил старшего брата, на все глядя его глазами, и друзья Эллари были уверены, что будущий император хоть и не станет великим правителем, но и не навредит, так как обопрется на другарей Эллари. Потому они скрепя сердце и согласились с волей старого императора, назначившего своим преемником младшего сына в обход малолетнего внука.
Мать Луи, дочь небогатого фронтерского барона, завоевавшая любовь наследника, снискала ненависть царственного свекра. Пока Эллари был жив, с ней мирились, но после его гибели красавицу Терезу обвинили в распутстве и заперли в одном из циалианских монастырей. Открыто объявить незаконнорожденным Луи, как две капли воды похожего на отца, не осмелились, но слухи поползли, а поскольку на щите наследника не должно быть и намека на кошачью лапу,[82] последующий манифест Ангуара Восьмого никого не удивил. Впрочем, знай старик, что сотворит с короной его младший сын, он вряд ли бы отослал от себя внука. Но Ангуар этого не увидел, тихо сойдя в гроб вскоре после битвы при Авире.
Правление Базилека Первого убедительно доказывало, что единственный недостаток, который нельзя исправить, это слабость характера. Базилек женился раньше брата, честно взяв указанную отцом девицу знатного рода. Рядом с Эллари младший принц был бы героем, в окружении многочисленной жениной родни он стал трусом и предателем. После смерти свекра и деверя императрица Амалия с помощью своей матушки и братцев взяла безвольного супруга в ежовые рукавицы. Когда же мерзкая баба, ко всеобщей радости, отправилась в мир иной, за императора взялся ее дальний родич Бернар, загодя прибравший к рукам единственную дочь императора.
В это время молодой Луи восхищал своим молодечеством прекрасную половину Мунта, ничуть не задумываясь о том, что имеет все права на корону. Друзья Эллари, которым все эти годы стоило немалых усилий сберечь мальчишке жизнь, и злились, и восхищались новым любимцем столицы. Втихаря же они готовили переворот, о котором меньше всех знал принц. Время неумолимо поджимало — Базилек никогда не отличался крепким здоровьем, и дворцовый медикус, сделавший ставку на Луи, уверял, что года через два император тихо отойдет. Заговорщики были не придворными, а солдатами. Убийство им претило. Конечно, будь они уверены, что Базилек проживет еще лет двадцать, они скрепя сердце бросили бы жребий, и тот, кто вытащил черную метку, из одного пистолета выстрелил бы в императора, а из второго в себя. Но лучше было подождать два года, но не пятнать ни себя, ни Луи кровью Волингов.[83] И маршал Ландей со товарищи ждали своего часа с упорством кошки, стерегущей мышь.
Объявить императором Луи и арестовать Бернара и его приспешников — такова была их цель, ради этого Франциск изображал из себя жуира и пьянчугу, которого терпят лишь из уважения к былым заслугам и потому, что его любят горожане. Земляк Бернара вице-маршал Жером, редкостный осел, полагал, что держит гвардию в своих руках, не зная, что все было с точностью до наоборот и гвардейцы, которых канцлер полагал своими соглядатаями и сторонниками, на деле служили маршалу и сыну Эллари. Все шло, как и было задумано. Даже ссылка принца в провинцию сыграла на руку заговорщикам, но войны с Таяной не мог предусмотреть никто.
От короля Марко и Рене Арроя не ждали никакого подвоха, земли и воды им хватало, а мировая корона ни Рыси, ни Альбатросу пока не требовалась. Марко собирал по одному горные княжества и герцогства, Рене смотрел за море, фронтерские бароны и южные сигноры пока еще держались империи, и Матей с Ландеем были уверены, что время у них еще есть. Пророчества они в расчет не приняли.
Опал перебирал точеными ногами и встряхивал роскошной серебряной гривой в ожидании царственного седока. Так уж повелось, что повелители Лебедей ездили только на снежно-белых жеребцах. Эмзар легко вскочил в высокое седло старинной работы. Конь, почуяв хозяйскую руку, приветственно заржал и затанцевал, радуясь предстоящей скачке. Снежное Крыло поправил выбившиеся из-под серебристого шлема волосы и, наклонившись, поцеловал в лоб юного Дэриэля, хранителя Лебединого Чертога, призванного в отсутствие вождя надзирать за жизнью клана. Клана! Громко сказано! В Убежище после их ухода останется едва ли пять десятков женщин и несколько болезненных юношей, которым Эмзар своей властью запретил идти в бой.
Сам он последние месяцы жил, словно во сне. После смерти брата, о которой никто, кроме Нанниэли и Клэра, не знал, местоблюстителя Лебединого трона ни разу не видели улыбающимся или обсуждающим что-то, кроме насущных дел. Об Астене он не говорил. Об Эанке тоже. По крайней мере, с другими Лебедями. Его единственным наперсником оставался Клэр, но о чем беседовали эти двое, потерявшие самых близких, не знал никто.
После ухода Эанке и Фэриэна власть Эмзара стала абсолютной. Его слово было столь же непреложным законом, как некогда слово его венценосных предков. Снежное Крыло заставил своих немногочисленных подданных готовиться к войне и походу и преуспел в этом. Когда же, исчезнув из Убежища на несколько дней, принц-Лебедь приказал собрать Большой Совет, все поняли, что началось. Что именно «началось», эльфы еще не знали, но то, что прежняя, спокойная, как сон или смерть, жизнь закончена, почувствовали все. Совета ждали с опаской и тайным нетерпением, словно бы не замечая ни стройных деревьев, ни журчащих ручьев с переброшенными через них причудливыми мостиками, ни увенчанных изящными шпилями маленьких дворцов.
В ночь, когда луна соединилась с солнцем и встала против красной Волчьей Звезды,[84] смешавшей лучи с голубой Аденой,[85] был открыт Великий Зал, который мог вместить более тысячи Лебедей. Увы! Сейчас он был полон едва ли на треть. И все равно, подобного сбора не случалось со времен окончания Войны Монстров! И с того же времени клану Лебедя приходилось обходиться без повелителя. Теперь же в сверкании серебра и горного хрусталя уцелевшим эльфам явился истинный владыка.
На плечах Эмзара как влитая лежала легкая переливчатая кольчуга, поверх которой был надет изумительной работы нагрудник с изображением Великого Лебедя. На боку у принца в играющих всеми цветами радуги ножнах висел фамильный меч, гордую голову венчала отцовская корона, а в левой согнутой руке он нес шлем, увенчанный перьями, столь же белоснежными, как и заколотый алмазной фибулой плащ, наброшенный на плечи. За Эмзаром шел также облаченный в парадные доспехи Клэр. Перья и плащ цвета осени говорили, что отныне он является Рыцарем Вечной Памяти и что смерть для него не несчастье, но воссоединение с ушедшей на Голубые Поляны любимой, а посему не страшна, а желанна. Осенние Рыцари не искали гибели, но не боялись ее и всегда шли вперед, в самую гущу схватки. Иногда подобный траур длился веками, так как смерть часто отвращает лицо от тех, кто потерял все, что было ему дорого в этой жизни.
Лебеди завороженно смотрели на вождей, и в их крови поднималось древнее пламя, которое они почитали давно погасшим. Века покоя и добровольного изгнания не смогли стереть память о прежнем величии, о том, что их народ почитал себя заступником Добра, самими Светозарными поставленным хранить Рассветные земли от посягательства Тьмы. И теперь, когда поход и битва стали неизбежными, Перворожденные вспомнили, кто они есть.
Эмзар еще не начал говорить, а его подданные уже жаждали окунуться в полузабытую или, для выросших в Убежище, вовсе незнакомую стихию боя, услышать зов боевых труб и нетерпеливое ржанье коней, способных обогнать ветер. И когда местоблюститель, нет — король, объявил, что они выступают на помощь Эландскому герцогу, никто не удивился. И никто не отказался. Самым трудным оказалось то, о чем никто не думал. В Убежище оставались те, кто был бесполезен на поле боя. С ними надо было проститься, и их надо было защитить. Именно поэтому сборы затянулись. Но теперь позади и это. Взлетая в седло, Эмзар понял, что все, чем клан жил до этого дня, ушло навсегда. Брат Астена не знал, не мог знать, какой станет его новая жизнь и сколько веков, лет или дней она продлится. Не мог и не хотел.
Эмзар Снежное Крыло, король Лебедей. Нет! Король всех эльфов Тарры тронул поводья и, не оглядываясь, выехал на широкую тропу, ведшую к болотам. Сегодня тонконогие, быстрые как ветер, неутомимые эльфийские кони пойдут по непролазным топям, как по мощенным мраморными плитами площадям давно разрушенных и забытых городов. Им надо спешить, и для них нет обратной дороги, а значит, руки развязаны. Да, Перворожденных осталось немного, но эльфийская магия кое-что значит в этом мире, во всяком случае, достаточно, чтоб схлестнуться с порождениями Тумана, дав Рене Аррою шанс на победу в этой немыслимой войне.
Несколько сотен всадников и всадниц в сверкающих доспехах пронеслись над зеленеющими трясинами и растаяли, как прекрасный сон, который избранные смертные видят однажды в юности, чтобы потом всю жизнь тосковать по несбывшемуся.
— Ты уверен? — Габор Добори был мрачнее тучи.
— Да, командор,[86] — гонец едва стоял на ногах от усталости, — мы их видели. Огромное войско… И рядом, но не вместе с ними, еще какие-то, кто жжет деревни и убивает, — запыленное лицо арцийца непроизвольно передернулось. — Эти вроде бы и сами по себе, но, как мы их прихватили, ломанулись к Годою… Если б вы видели, что они творят… Мальчишка, который в лагере у них был, он рассказал, что Михай проделал с арцийцами. А теперь все они идут на Мунт…
— Проклятый побрал бы этого Базилека, — прорычал Добори. — Его Святейшество, как назло, не освободится раньше заката, — ветеран задумался, но ненадолго. — Ладно. Иди и отдыхай, а то сейчас помрешь на месте, а ты мне нужен вечером живой и здоровый. Эй, Ласло!
Аюдант появился немедленно и застыл в дверях.
— Дуй к сигнальщикам. Всеобщий сбор! Пусть меня поцелует старая жаба, если мы не выступаем. Ну что ты на меня вылупился? Михай в Арции! Когда парень выехал, тот торчал у Олецьки, а сейчас не удивлюсь, если эти уроды из Мунта любуются на его консигны. Чего стоишь? Война это, понял! Пока Базилек выпендривался, Михай времени даром не терял.
— «Мы не станем помогать этому противному Эланду, — проныл бравый рубака, в меру своего умения изображая изысканную придворную речь, — потому что Рене Аррой нас не уважает и не признает своими императорами, и вообще война между Таяной и Эландом нам полезна». Тьфу!!! Уроды! — Добори со смаком плюнул и присовокупил подробное описание причин уродства императорской династии, основанное на самом прихотливом кровосмешении, в котором участвовал весь известный командору животный мир Тарры. — Дождались, что Михай начал не с Эланда, об который можно обломать зубы, а с них. И поделом.
— А что будем делать мы? — посмел встрять ошалевший как от обилия новостей, так и от ярости своего командора Ласло.
— Мы? Защищать Арцию, Проклятый бы ее побрал. Только, боюсь, теперь не мы подмогнем Эланду, а Рене придется тащить нас всех за шиворот из грязной лужи. Какую армию мы сколотили бы за зиму, если б не эти мунтские придурки! Сам Датто позавидовал бы! А чего ты тут стоишь?! — рявкнул командор, словно впервые заметив своего аюданта. — А ну…
Последние слова были излишни, потому что Ласло уже выскочил из комнаты.
Там, откуда я пришла, сейчас уже наверняка зеленели листья и весело щебетали влюбленные птицы. Здесь же о весне напоминало только небо, бледно-синее и неимоверно глубокое, небо, в которое хотелось смотреть и смотреть. Зима проходила, снег стал рыхлым, зернистым и влажным и по вечерам отсвечивал густой синевой. Я не знаю, как бы я шла по этому снегу, если б не эльфийские сапоги, — бедняга Преданный проваливался по брюхо… Я не представляла, далеко ли еще до Эланда. Просто шла вперед, причем все больше ночами, так как одна из немногих известных мне Звезд — зеленоватый Тэриайкс — Око Рыси — неизменно указывала путь на Север, а я знала, что, оставляя ее за правым плечом, я рано или поздно выйду к морю.
Преданный или разделял мою уверенность, или ему было все равно, куда мы идем, но он ни разу не попытался увести меня с выбранной мной дороги. Днем мы спали — я завернувшись в один эльфийский плащ и подложив под себя другой, Преданный по-кошачьи свернувшись клубком у меня в ногах. Припасы, захваченные с собой Астени, давно кончились, и мы жили тем, что добывал Преданный. К счастью, дичи вокруг хватало, а охотником мой кот оказался отличным. Для него такая жизнь была естественной, а я… Что ж. Я медленно, но верно становилась дикой тварью, разве что до поры до времени брезговавшей сырым мясом, во всем же остальном я не так уж и отличалась от лесной рыси. Я и раньше-то любила ночь, она была ко мне добрее, чем день, ибо ночью я была свободна. В мыслях, в чувствах, в поступках. Ночью огонь становится теплее, деревья выше, а чувства обостряются… Запахи, звуки, странная, начинающаяся с заходом солнца жизнь манила меня, когда я была еще малолеткой. Боги! Как давно это было… И где, где это было? Неужели в Тарске? Нет, не помню…
В Тарске жили страшные люди, я знаю, что я их боялась до безумия, но я забыла само ощущение этого страха… Зато мне на память приходит то горько-сладкий вкус ягод, которые никогда не вызревали под этим солнцем, то ощущение дикой, захватывающей меня радости, когда я бегу по залитому солнцем склону, а большие алые цветы раскачиваются на тоненьких стебельках, и высокая трава под теплым ветром перекатывается изумрудными волнами. Вот это помню, хотя мой мозг услужливо напоминает мне, что я ничего подобного не видела, не могла видеть, ведь наследница Тарски не могла в одиночку бегать в холмах. Но то, что помнил (или знал?) мой ум, напрочь позабыло сердце. И наоборот. Может быть, причиной была та самая, чудовищная магия, превратившая меня в опасное для всего сущего создание?
Преданный довольно бесцеремонно толкнул меня лапой. Хорошо хоть когти спрятал. Мой кот не любил, когда я задумывалась, и был прав. Нужно не думать, а идти. И мы шли. Всю зиму. Иногда нам попадались занесенные снегом хутора и деревушки, иногда приходилось переходить дороги. Раз или два мы видели вдали огни больших сел или городов. Но мы обходили их, так как не знали, что там творится.
Вряд ли люди, коротающие зиму у огня за тяжелыми дверями, были бы рады диковатой гостье, заявившейся из лесу в сопровождении огромной рыси. Они вполне могли увидеть во мне ведьму, или разбойницу, или сумасшедшую, попробовать меня схватить, а то и прикончить. А меня больше смерти — в конце концов, что такое смерть, чтоб ее бояться? — пугало, что овладевшая мною на краю Пантаны ярость вновь затопит мое существо и я начну убивать.
Нет, я не жалела о том, что расправилась с Эанке. Более того, вернись все назад, я убила бы ее снова и гораздо раньше, но вот крестьяне или купцы, которые могли увидеть во мне врага, они ведь не были виноваты ни передо мной, ни перед Астеном…
Сначала я старалась не думать о моем мимолетном друге, но мысли вновь и вновь возвращались к буковой роще, в которой мы встретили тот проклятый день. Не случись того, что случилось, вряд ли мы следующую ночь провели бы порознь. Астен был эльфом, магом, частицей Предвечного Света. Я, и то в лучшем случае, могла назвать себя всего лишь человеком, но эльфийского принца это от меня не отвратило. До сих пор я не смогла понять, была ли я влюблена или же просто до безумия хотела тепла, хотела, чтобы кто-нибудь был рядом. Судьба отказала мне даже в этом. И мы пошли в Эланд. Я и рысь. Два диких, опасных зверя. Только Преданный умел обращаться со своими когтями и клыками, и они всегда были при нем. Я же не знала, когда ко мне придет, если придет, моя сила и что я с ней буду делать.
Несколько раз я пыталась сосредоточиться, отыскать в себе искру той чудовищной магии, что переполняла меня в день смерти Астени, но ничего не получалось. Разве что мне стали удаваться те простенькие волшебные фокусы, которым он меня учил. Я могла зажечь огонь прямо на снегу, залечить небольшую рану, овладела ночным зрением и научилась обшаривать мыслью дорогу, проверяя, нет ли впереди чужого разума. Это доказывало, что я не безнадежна, не более того.
Так мы и шли. Я потеряла счет дням, и только меняющийся звездный узор позволял прикинуть, сколько времени прошло с начала нашей дороги. Может быть, я была не права, отправившись в Эланд, может быть, стоило после гибели Астени повернуть в Кантиску и отдаться под покровительство Архипастыря? Но я совсем не знала Феликса. Не знала я и Рене, хотя память услужливо подбрасывала мне некоторые подробности нашего знакомства. Лучше бы, конечно, мне с ним не спать, но прошлого не исправить. Если же я действительно являлась живым оружием против Белого Оленя, то оно должно оказаться в руках герцога Арроя, а не в руках Церкви.
Не знаю почему, но меня пугала сама мысль о монахинях, к которым меня наверняка определят. Об их молитвенных бдениях и очах, опущенных долу. И потом, разве не мне сказали Всадники, что «они» не должны прорваться во Внутренний Эланд? Значит, мое место там. Герцог Аррой должен узнать правду обо мне, а потом пусть решает и за меня, ему не привыкать. Конечно же, между нами больше ничего не будет. Мне это не нужно, да он и сам вряд ли захочет. Тогда он выполнял просьбу короля Марко, а я… Я подчинялась. Дура и курица. Последняя дура и курица…
Тиберий с благостно-просветленным выражением мясистого лица возвестил здравицу в честь регента и его супруги. Ланка, обладающая прекрасным зрением, видела мешочки под глазами кардинала и красные прожилки на его апоплексической физиономии. Тиберий был ей омерзителен почти в той же степени, что и собственный супруг. И тем не менее стоять на королевском месте было приятно, тем более повод для благодарственного молебна был самым что ни на есть обнадеживающим. Войска благополучно продвигались в глубь Арции, почти не встречая никакого сопротивления. Если так пойдет, то к исходу весны Мунт будет взят, а значит, разговоры об императорской короне смогут перейти в разряд приятной действительности.
Михай и его советники оказались хорошими полководцами, а империя была застигнута врасплох. То же, что ее супруг, как и полагается военачальнику, продвигался вперед вместе с войском, не могло не радовать. В отсутствие Михая жизнь казалась Илане намного привлекательнее. К сожалению, Уррик и его отряд тоже были далеко, грубые гоблинские сапоги топтали дороги Арции, возвещая начало новой эпохи и новой династии. Ланка улыбнулась и положила ладонь на живот — она еще не свыклась с мыслью о своей беременности. Конечно, она предпочла бы, чтоб у ее первенца был другой отец, но рождение наследника в любом случае укрепляло ее позиции и уменьшало необходимость в супруге. В конце концов, регентом при малолетнем наследнике может быть и кто-то другой.
Мысль о том, что подлинным отцом ее ребенка является не господарь Тарски, а гоблинский наемник, Ланка гнала как недопустимую. Сам Уррик когда-то с искренней горечью поведал ей, что связь гоблина и человека является бесплодной, а так как гоблины полагают величайшим грехом сожительство без продолжения рода, то их союз с точки зрения горцев является преступлением. Ланку такой поворот событий лишь обрадовал, так как теперь она могла ни о чем не беспокоиться, но внешне она изобразила все приметы подлинного отчаяния, которые пришли ей в голову. Уррик, как мог, ее утешил, и тема была исчерпана. Хотя, если говорить по чести, в своем будущем сыне принцесса хотела бы видеть такое же бесстрашие, гордость и силу, как в Уррике. Она искренне надеялась, что ребенок удастся в Ямборов, а не в Годоев, и твердо решила, что назовет его Стефан в память о погибшем брате. Женщине казалось, что это не только искупит ее вину, но и станет залогом того, что сын будет похож на погибшего таянского принца.
Тиберий продолжал свою речь, призывая всех помолиться о том, чтобы прекратились дожди, полосующие Фронтеру и Нижнюю Арцию, из-за чего продвижение благочестивого воинства замедлилось, но Ланка его уже не слушала. В храме, видимо, было слишком душно. Голова принцессы кружилась, к горлу подступала тошнота. Она, конечно, понимала ее причину — опасаться было нечего, но все равно это было очень неприятно. Илана с ненавистью смотрела на пузатого кардинала, считая мгновения до конца молебна…
Рамиэрль сам не знал, зачем он шел по своим старым следам, ведь выйти к горам можно было и иным путем. Заблудиться он не боялся — врожденное чувство направления выводило его отовсюду, куда он забредал во время своих странствий. Если Роман куда-то забирался, то выбраться он мог с закрытыми глазами. Нет, ему решительно незачем было снова тащиться к тому месту, где он спустился в гигантский кратер. На поверхность он сравнительно легко выбрался совсем в другом месте, где обрыв оказался не столь крутым и к тому же густо заросшим каким-то ползучим растением с крепкими, как канаты, стеблями. Для эльфа это оказалось вполне достаточно. В последний раз оглянувшись на затянутую сероватой дымкой пропасть, где он пережил, наверное, самое жестокое из возможных разочарований, Роман зашагал было к горам, но потом неожиданно для себя самого повернул.
Глупо было рассчитывать, что Криза все еще его ждет. Он сам велел ей уходить, но кто их разберет, этих гоблинов. Если они себе вобьют в голову, что что-то должны, их с места не сдвинешь. Надо все же посмотреть. Девчонки, конечно же, на месте не окажется, но зато совесть его будет спокойна, а потом, потом он поищет то место в горах, где ему почуялся всплеск Силы. Надо знать, что же там такое. И хорошо, что Перла и Топаз у гоблинов, в степи кони — ноги, в горах — обуза. А вот сейчас лошадь ему бы не помешала. Эльф еще раз оглянулся. Странное все же это место. Ровное, как стол, заросшее высокой травой, лишь кое-где, свидетельствуя о наличии родника или озера, растут небольшие рощицы. И никого. Ни чудовищ, ни людей… Похоже, горы эти на самом деле Последние, за ними — пустота. Что ж, соплеменникам Уррика и Кризы, случись что, будет куда отступить. Это отчего-то порадовало. О гоблинах, хоть они и сражались сейчас на стороне Михая Годоя, Роман Ясный при всем желании не мог думать как о врагах.
Рамиэрль прервал себя на полуслове. Человек вряд ли что-нибудь бы почуял, но эльф уловил легкое дрожание почвы и не сомневался в его причине. Табун! Где и водиться диким лошадям, как не в этой степи.
Кони были еще далеко, и Роман лишь слегка прибавил шаг, направляясь к рощице каких-то невысоких деревьев с ажурными листьями. Этот табун был настоящим подарком судьбы, но для того чтоб им воспользоваться, нужно было потрудиться. Эльфы легко и быстро находят общий язык с любой живой тварью, но Рамиэрлю было некогда приучать к себе никогда не знавшего узды дикаря, ему нужно было, чтобы конь подчинился ему немедленно и полностью. А потом так же быстро бы позабыл своего мимолетного наездника и вернулся к своим.
Рамиэрль не так давно проделал нечто подобное, когда подыскивал защитника для Стефана, но теперь эльфу предстояло выбрать одного-единственного скакуна из множества ему подобных. Конечно, можно было бы взять любого, не велика разница, но Рамиэрля грызла гордыня, присущая всем прирожденным наездникам. Брать — так лучшего! Глядя из-за сбившихся в кучу деревьев на приближающихся красавцев, Роман невольно залюбовался зрелищем одновременно прекрасным и страшным. Это были великолепные жеребцы, все больше гнедой масти с серебристыми и черными гривами и хвостами. Хоть они и держались вместе, мирным их бег назвать было никак нельзя. То и дело возникали яростные схватки, когда кони взлетали на дыбы, хватая друг друга зубами и норовя поразить соперника копытом. Дикая, первобытная ярость, исходящая от дерущихся жеребцов, пьянила, как хорошее вино, однако Роман не позволил себе залюбоваться великолепным зрелищем.
Кстати, эльф готов был поклясться, что кони эти не всегда были дикими. Их предки наверняка ходили под седлом у знатных сигноров. Но люди исчезли или ушли, а лошади остались и стали полноправными хозяевами этих степей. Впрочем, сейчас это было не важно. Роман заметил огромного коня темно-гнедой масти, со светлой гривой и хвостом, бешено атаковавшего темно-серого, с белой левой передней бабкой. Годится! Эльф сосредоточился, бросая магический аркан. Конь остановился как вкопанный, затем, закричав, подался назад.
Рамиэрль с трудом удержал вольное создание, неистово боровшееся за свою свободу. Увы! Силы были неравны. Каким бы могучим ни был гнедой, не ему было спорить с одним из сильнейших магов Тарры. Еще два или три яростных прыжка, и присмиревший конь, тяжело поводя боками, легким галопом помчался к рощице, все дальше и дальше уходя от товарищей. Однако Роман, видимо, не рассчитал силы своего заклятья. За гнедым как пришитый бежал его бывший соперник, связанный отныне с ним незримой нитью. Такое бывало, пока действует магия, эти кони составляют как бы единое целое. Куда пойдет гнедой, хоть бы и в огонь, пойдет и серый. Что ж, запасной конь ему не помешает, особенно если Криза его все-таки дожидается. А может, дело как раз в этом? Он сам себе не признавался в том, что надеется встретить орку там же, где оставил. Потому и вторая лошадь…
Глава 11
Преданный насторожился, я это почувствовала сразу. За месяцы наших скитаний я научилась понимать своего единственного друга лучше, чем себя самое. И теперь, глядя на прижатые уши и медленно поднимающуюся на загривке шерсть, я поняла, что случилось что-то куда более неприятное, чем волчья свадьба или проходящий по пересеченному нами ранним утром тракту обоз с конвоем. Преданный уже не сидел, он стоял, нехорошо оскалившись, готовый к бою, но я видела, что ему страшно, — бой казался рыси безнадежным. Тоска сжала и мое сердце — стоило пройти половину Арции, чтобы пропасть, так и не узнав, кто же ты на самом деле — Зло, Спасение или просто тварь с горячей кровью, которую Творец по прихоти своей научил мыслить и чувствовать. Моя рука потянулась к эльфийскому кинжалу и застыла в воздухе — оружие было ни к чему. Сердце мое забилось бешеными толчками, утренние краски стали еще более яркими и сочными… Я ощутила, как во мне плещется Сила и что на сей раз Сила эта мне подвластна.
Наверное, было бы куда более разумно обойти десятой дорогой это место Тревоги, которое почуял Преданный и которое пробудило во мне мои дьявольские таланты, но любопытство свойственно человечьей природе, а я, видимо, все еще оставалась человеком. Без колебаний оставив серебристый валун, сидя на котором я любовалась весенним небом, я повернула в светлый березовый лес. Идти было легко, подлеска почти не было, белые стволы словно бы светились под лучами яркого предвесеннего солнца, место было чистое и доброе, и тем нелепей и страшнее казался чужой кошмар, заполонивший светлую рощу. Ужас тек расползавшейся струей, так бывает, когда в не очень быстрый ручей выливают ведро краски, она долго держится темным облаком, постепенно спускаясь по течению… Так и этот выплеснутый в ясный березовый лес предсмертный ужас тихо стекал нам навстречу. Преданный несколько раз судорожно дернул головой, словно пытаясь проглотить что-то застрявшее в глотке, но пошел вперед.
Магия Романа, некогда связавшая зверя с принцем Стефаном, наделила его почти человеческими чертами, обычная рысь, пусть даже и ручная, наверняка уже бросилась бы наутек, Преданный же крался впереди меня, указывая дорогу, хотя я в этом и не нуждалась. Отзвук чужих страданий, разлитый в самом воздухе, мог не заметить разве кто-то совсем уж бездушный. Мы молча пробирались вперед, дорога шла в гору, деревья редели, а подлесок исчез совсем. В конце концов нас вывело к довольно крутому холму. Снег тут частично сошел, и среди грязно-белых пятен виднелись проталины, поросшие сухой серо-золотистой травой, среди которой кое-где проглядывали низкие желтые цветочки, бывшие в этих краях первыми вестниками весны. На холме, увенчанном несколькими соснами, никого не было, но люди ушли отсюда совсем недавно.
Я услышала тихое ржанье и, обернувшись, увидела рабочую лошадь, поводья которой запутались в кустах на опушке леса. Рыжеватая кобыла с белой звездочкой на лбу взглянула мне в глаза, и я сама удивилась, как сжалось мое сердце. Это была первая лошадь, которую я увидела с тех пор, как покинула Убежище. И эти трогательные весенние цветочки тоже были первыми. На секунду я даже забыла, что привело меня сюда. Но тут бедная коняга закричала от ужаса и пуще прежнего забилась, стараясь освободиться. Еще бы! Преданный ей наверняка казался чем-то ужасным, а объяснить, что он не собирается нападать, мой кот не мог. Рыси по-лошадиному не разговаривают. Оставив свою гнедую находку на потом — если мне не удастся примирить ее с Преданным, я ее хотя бы отпущу, чтобы до нее не добрались оголодавшие весенние волки, я поднялась на вершину. Я не ошиблась. Там действительно был разбит большой лагерь. Даже не лагерь, стройка. Похоже, здесь собирались соорудить то ли крепость, то ли большой торговый склад с помещениями для купцов. Последнее казалось вполне осмысленным: я выбралась на берег очень большой реки, в которую впадала речка поменьше. Очень хорошее место для господ негоциантов.
К счастью, та моя часть, которая принадлежала тарскийской принцессе, довольно неплохо знала жизнеописание соседних краев. Большой рекой, к которой я могла выйти, направляясь к морю, могла быть только Адена, так как через Агаю я уже перебралась. А это значит, я почти в Эланде.
Кардинал Максимилиан был доволен — место для нового эрастианского монастыря казалось исключительно удобным и выгодным. На высоком берегу впадающей в Адену Лещицы, в половине диа перехода от Лисьего тракта, оно, безусловно, привлечет паломников. Понравился ему и глава общины, смиренный слуга Творца Эгвант. В недавнем прошлом воин, он в одиночку брал кабана и медведя, а в его глубоко посаженных серых глазах светился незаурядный ум. Максимилиана очень занимала история Эгванта. С одной стороны, кардиналу Эландскому и Таянскому не пристало сомневаться в словах человека, уверяющего, что ему явился святой Эрасти и велел оставить службу императору земному во имя службы Повелителю небесному, отправиться в далекую Фронтеру и на берегу Лещицы заложить новый монастырь. Монастырь, который мог бы при необходимости стать не только оплотом веры, но и цитаделью против земных врагов.
То, что слышал Максимилиан от Архипастыря, позволяло поверить, что святой Эрасти вполне мог ввязаться в дела земные, и вместе с тем… Кардинал, всю свою жизнь проведший среди иерархов, очень рано усвоил искусство политики, стал прекрасным полемистом, даже освоил игру в эрмет, но вот зримых доказательств существования Творца или, на худой конец, святых и их интереса к делам Арции и даже любимой дочери своей Церкви Единой и Единственной клирик не наблюдал. До последнего лета. Неудивительно, что Максимилиана одолевали сомнения. То, что он узнал в Эланде, заставило его поверить, что в жизнь человеческую вмешались какие-то немыслимые силы, но познать их природу пока не мог.
Герцог Рене (клирик, несмотря на то что сам приложил руку к будущей коронации, так и не смог мысленно называть Арроя принцем) смотрел на вещи куда более просто, раз и навсегда уяснив, что может случиться все, что угодно, и не стоит искать ответ, пока вопрос еще не задан, и что всемогущ Творец или же нет, но в битве с врагом лучше всего рассчитывать на свои собственные силы.
Максимилиан улыбнулся и покачал головой, словно продолжая разговор с правителем Эланда, когда Рене открыто заявил, что готов чтить Творца и Церковь, ибо сейчас они союзники, но уверовать в то, что ожидаемое нашествие происходит с божиего соизволения, не может и не хочет. Что ж, Рене верен себе — зачем лгать там, где без этого можно обойтись.
Максимилиан придержал своего красавца-коня — ничего не мог с собой сделать, некоторые мирские пристрастия, например к породистым лошадям, были сильнее требований Церкви о смирении и скромности — и знаком подозвал к себе ехавшего на крепком карем мерине Эгванта.
— Ваше Высокопреосвященство хотели меня видеть?
— Да. Как я понимаю, мы почти у цели.
— Видите четыре сосны за излучиной, они стоят на вершине второго холма?
— Действительно, прекрасное место. Но не думаю, что оно долго будет уединенным, реки всегда привлекают купцов…
— Еще больше их привлекает мир, Ваше Высокопреосвященство.
— Так вот в чем дело, — Максимилиан внимательно посмотрел на собеседника, — святой Эрасти посоветовал тебе построить цитадель.
— На границе с Арцией, — ветеран с горечью покачал головой, — нет ни одной крепости. Даже разведчики, и те не имеют места, где преклонить голову, да и сел и хуторов здесь почти нет… Кто хочешь пройдет.
Больше Максимилиан не расспрашивал — хитрость Эгванта оказалась шита белыми нитками, но разоблачать ее кардинал не собирался. Он собирался приручить Эланд, сделать его лояльным Церкви и, кто знает, возможно, ее будущим оплотом, но для этого сначала нужно было стать плотью от плоти северян. И победить в войне. Эгвант придумал просто замечательно. Они будут строить монастырь на арцийском берегу. Появление на берегу реки смиренных монахов, возможно, и не обманет соглядатаев Базилека, но не даст тому повода обвинить Эланд в нарушении мира. Это было очень умно придумано, интересно, обошлось ли тут без Рене, подобная выходка была вполне в его духе. Или же Эгвант действительно все придумал сам.
Кардинал задумался и очнулся от своих мыслей лишь тогда, когда холм, на котором к осени должна была вырасти небольшая цитадель, закрыл полнеба. Максимилиан направил коня к каменистой отмели, снег с которой уже стаял, но иноходец неожиданно заартачился. Другие лошади дружно последовали его примеру, всеми доступными им средствами показывая, что не желают взбираться наверх.
— Неужели волки, тут, средь бела дня, — недоуменно проговорил Эгвант.
Что бы это ни было, кони перепуганы не на шутку. Будь они в Арции, Максимилиан наверняка бы отвел отряд на середину реки и отправил бы трех или четырех человек пешком посмотреть, что же происходит. Но в Эланде так не поступали. Для того чтоб тебя уважали, ты должен идти первым. Всегда и всюду. Должности, богатство, даже древность рода здесь не то чтоб ничего не стоили, но прилагались к тому, что человек делал из себя сам. Все остальное было как ножны для шпаги. Главное — клинок, а остальное приложится.
Максимилиан уже это понял и, будучи твердо намерен подняться к заоблачным высям церковной иерархии, имея за спиной Эланд, старался во всем подражать Рене. Впрочем, делал он это с удовольствием, так как под рясой клирика скрывался воин и политик. Кардинал легко соскочил с коня, бросив поводья смешному толстенькому монаху, к которому он привык еще в Кантиске и который скрепя сердце последовал за Его Высокопреосвященством на край света. На фоне откровенной трусости и нелепости брата Бартоломея смелость и ловкость кардинала заметно выигрывали. Собственно говоря, это и было одной из причин, по которым Максимилиан везде таскал за собой нудного толстяка, утешая его вкусными обедами и возможностью предаваться одному из самых распространенных грехов, а именно пьянству.
— Мы сейчас разделимся, — коротко бросил кардинал, — именно так скорее всего поступил бы Рене Аррой. Шестеро человек из конвоя и обозники возьмут лошадей и вернутся к отмели, а мы пойдем в лагерь пешком и, как только выясним, что так напугало наших лошадей, пришлем за вами.
Полтора десятка вооруженных людей направились к протоптанной в рыхлом снегу обитателями лагеря тропинке, ведущей к проруби во льду, снабжавшей строителей монастыря водой.
— Странно, что нас никто не встречает, — Максимилиан с удивлением поднял красивые южные глаза на Эгванта, — мне кажется, в наше время нужно следить за рекой более внимательно.
— Ничего не понимаю, — честно ответил будущий настоятель, — на холме должна стоять стража, да и день сегодня такой, что не заметить нас мог только слепой. Спят они, что ли…
Но они не спали. Или, вернее говоря, спали вечным сном. Если бы Максимилиан подъехал со стороны Лещицы, он бы увидел всех обитателей Соснового холма, лежавших прямо на нестерпимо блестящем от выступившей воды весеннем льду. Было очевидно, что люди бросились вниз с крутого обрыва и случилось это совсем недавно. Скорее всего этим утром или ночью.
— Они все одеты для дневной работы, — прошептал кто-то из воинов.
— Значит, утром, — откликнулся второй. — Во всяком случае, лисы и вороны не успели до них добраться.
— Да тут и ворон никаких нет, — откликнулся еще один. Ворон действительно не было. Не было вообще никакой живности, даже две собачонки, взятые с собой будущими монахами, куда-то подевались. Не было вообще никого, кроме трупов.
Пораженный Максимилиан и его ставшие необыкновенно молчаливыми спутники обошли все временные хижины, в одной из которых еще тлел очаг. Все говорило о том, что несчастье произошло уже после того, как все позавтракали и направились на работу. На истоптанном грязном снегу не было чужих следов. Кардинал не обладал талантами следопыта, но Эгвант вырос в этих краях и читал по снегу, как по книге. По всему выходило, что люди в спешке побросали свои дела и без всякой видимой причины опрометью припустились к обрыву, с которого и бросились вниз, то ли не заметив пропасти, то ли будучи охвачены таким ужасом, что смерть на речном льду им представлялась избавлением в сравнении с тем, что на них надвигалось. Но что бы это ни было, следов оно не оставило. Эландцы несколько раз прочесали лагерь и не нашли ни одного отпечатка, ни одной вещи, происхождение которой было бы им непонятно.
— Вот оно, началось, — Максимилиан почувствовал, как по его позвоночнику пробежал противный холодок. Это уже не было занимательным разговором с Феликсом о том, что все же подразумевает Пророчество, и это не захватывающий рассказ Рене о битве в Башне Альбатроса.
Она появилась из-за кустов можжевельника — изящная, серебристо-серая, с длинной узкой головой — и остановилась, не решаясь выйти на солнце. Синеватые ноздри ловили наш запах, из горла вырывалось глухое рычание. Преданный двинулся вперед, оказавшись между мной и тварью из леса. Тварью прелестной и, я не сомневалась, смертоносной. Справиться с ней он не мог, пожалуй, она была не по плечу даже Астени с Романом, но я, я могла ее прикончить без труда. Но не хотела. Она была так хороша, словно бы сотканная из быстрых снежных облаков. Очевидно, это была собака, нечто среднее между борзой и гончей, но размером она превосходила Преданного. И еще она могла убивать не только клыками, но и чем-то еще. Я чувствовала ауру силы этого существа, чьей целью было загонять дичь для хозяина. Я положила руку на холку Преданному, мне совсем не хотелось, чтобы он ввязался в драку, в конце концов, мне не было никакого дела до того, кого гонит эта тварь. Она мне не мешала, и я не собиралась с ней связываться, однако, когда я коснулась пальцами теплого рысьего меха, меня словно бы пронзила мысль — вот они! Они пришли! Эта облачная красотка той же породы, что и Белый Олень, а значит, мне придется драться здесь и сейчас.
Как ни странно, я ничуть не разволновалась. Напротив, мои мысли выстроились в ряд, как «Серебряные» на параде. Я знала, что эту тварь я живой не отпущу, а вот она, похоже, этого не понимала. Наоборот. Нет, она не нападала, она радовалась, как радуется собака, встречаясь с хозяином, — ликующе взвизгнув, принялась охаживать себя хвостом по бокам, затем опустилась на брюхо и, подвизгивая и прискуливая, поползла ко мне, выражая всем своим видом любовь и преданность. У меня неожиданно мелькнула предательская мысль, почему бы не взять с собой это создание? В конце концов, если я, Эстель Оскора, или как там меня обозвали в этом дурацком Пророчестве, могу стать казнью или спасением Тарры, то эта туманная собака в моих руках, возможно, станет оружием защиты.
Мы стояли и смотрели друг на друга довольно долго. Гончая тумана не смела приблизиться ко мне, существу в ее понимании высшему и всесильному. А я не знала, что делать. Убивать не хотелось. Прогнать? Но Великий Дракон знает, что она может натворить… Взять с собой? Вряд ли это понравится Преданному, да и на что я буду похожа, объявившись в Идаконе с эдакой племянницей Белого Оленя? Нет, пожалуй, я все же должна прикончить это создание…
Мои идиотские размышления были прерваны самым неожиданным образом. Вдали послышался гулкий прерывистый лай, вернее, звук, похожий на лай. Обычным псам из плоти и крови вряд ли могли принадлежать такие голоса, это была свора существ, подобных тому, что смотрело сейчас на меня. Туманная собака дрожала всем телом, пританцовывая на месте, разрываясь между непреодолимым желанием присоединиться к гону и рабской потребностью в хозяйском приказе. Самое страшное для меня было, что она признавала за мной право этого приказа, а стало быть, я действительно принадлежала к силам, вызвавшим из глубин Преисподней туманных бестий. Я припомнила белое чудовище, от которого нас спасли всадники, и мне тут же захотелось убраться куда подальше, только это было невозможно. Я ДОЛЖНА была узнать, на кого идет охота, и, если это был человек, его спасти или хотя бы попробовать сделать это.
Я не знала, не могла знать, хватит ли у меня сил совладать с целой сворой, не разорвут ли они меня на куски по приказу своего настоящего хозяина, а что он где-то рядом, я не сомневалась — туманные это псы или же самые настоящие, понять, что они гонят дичь не для себя, а для охотника, труда не составляло. Я недаром выросла в герцогстве, где охотились все, и, пусть моя душа не помнила ни охотничьих радостей, ни разочарований, голова хранила множество сведений о привычках собак и обычаях охотников.
Свора кого-то преследовала. Туманная собака пронзительно заскулила — просилась к своим собратьям, — и я милостиво крикнула «эй-гой», разрешая присоединиться к охоте. Одним прыжком гончая исчезла в зарослях.
— Пошли и мы, — сказала я Преданному, — а то не успеем.
Кот двинулся следом за мной. За зиму он научился соизмерять свои прыжки с моими возможностями, так что шли мы быстро и слаженно. Песьи голоса звучали где-то впереди и сбоку, но мой кот уверенно вел меня наперерез. На душе было яростно и весело — я уже хотела этой схватки, хотела проверить свое владение непонятной силой. Сейчас, собственно, все и решится. Если я справлюсь со Сворой Тумана, значит, Пророчество есть непреложная истина и избравшее меня в наложницы чудовище в самом деле поделилось со мной своей силой. В этом случае я смогу дать отпор свите Оленя, а может, ему самому.
И еще это значит, что я свободна в своем выборе, что Эанке, называвшая меня порождением Зла, ошибалась или просто клеветала. Да, я получила Силу, но как я ею буду распоряжаться, зависит от меня. Я свободна в своем выборе… Разумеется, если сейчас я останусь сама собой и если меня хватит на то, чтобы драться и победить.
Голоса звучали совсем близко, погоня приближалась. У нас с Преданным еще было время отвернуть в сторону, но ни я, ни мой кот и не подумали сделать это. Наши тропы пересеклись на круглой неровной поляне. Очевидно, когда-то здесь прошел ледник, тащивший на себе множество камней. Потом он отступил, разбросав свою ношу по выровненному им плоскогорью. Затем вырос лес, но камни остались. Одни — побольше, другие — поменьше. Прямо у выхода на поляну лежали два серых валуна, похожих на нежащихся в болоте кабанов. Вот за ними мы и встали, ожидая неизбежного.
Действительно, не прошло и десятинки, как на поляну выбежало несколько человек. Они тоже увидели камни, показавшиеся им чем-то похожими на укрытие, — глупцы, от Гончих Тумана еще можно оборониться огнем или отгородиться текучей водой, но от них нельзя спрятаться в каменной расщелине… Интересно, откуда я это знаю? Неважно, подумаем об этом, когда все закончится…
Феликс понимал, что он не должен, не имеет никакого права в такое время чувствовать себя счастливым, но внутри Архипастыря все пело. Все сомнения, бесконечные переговоры, в которых вязнешь, как в болоте, недоговорки и отговорки остались позади. Впереди был враг, сзади — армия, не такая сильная, как хотелось бы, но и не слабая. Все было ясно, к тому же бывший рыцарь чувствовал себя среди своих и на своем месте.
Вновь ощущать под собой боевого коня, а на боку тяжесть оружия, глотать дорожную пыль, не думать, соответствует ли каждый твой шаг или слово канонам, записанным тогда, когда не родился даже дед твоего отца. Как это было восхитительно!
Феликс только теперь понял, как же он за эти годы устал. Глупец, он искал в Церкви забвения и покоя, а нашел интриги и заботы. Если б не Филипп, калека-рыцарь вряд ли бы выдержал послушничество и наверняка бы вернулся в грешный мир. Пусть больным и нищим, но свободным. Но теперь все позади, он там и с теми, с кем должен быть, а зеленое с белым знамя Церкви — это просто консигна, под которой нужно победить.
Архипастырь припомнил их уход из Кантиски. Он был прав, когда назвал имя своего преемника. Это сразу же сбило спесь с большинства его недоброжелателей. Старый Иоахиммиус не даст им спуска, а значит, интриговать против него, Филиппа, бесполезно. К тому же кардинал Кантисский позаботится о том, чтобы предатели, если они обозначатся, обрели утешение и покой в объятиях Скорбящих Братьев… Архипастырь покачал головой, он понимал, что Церкви без тайной службы не обойтись, но все же божеского в тайном сыске не было ничего. Скорей уж наоборот… К Проклятому такие рассуждения! Сейчас главное — разбить Годоя.
Несмотря на все свое неверие, Феликс понимал, что полосующие Нижнюю Арцию чуть ли не месяц дожди, вынудившие узурпатора остановиться в Олецьке, — это чудо. Правда, за это чудо глава Церкви Единой и Единственной менее всего склонен был благодарить Творца. Скорее уж тех, к кому он послал Рафала, или же какие-то другие силы, все еще обретающиеся в этом мире и не равнодушные к его судьбе. Как бы то ни было, задержка позволила хоть немного наверстать упущенное за зиму. Каким бы сильным ни был Годой, справиться с объединенными силами Арции и Церкви ему будет непросто. Что ж, скоро все встанет на свои места. Сколько же лет он не видел Сезара и Франциска? С самой Авиры… Как быстро все же течет время. Что ж, сейчас им вновь предстоит сражаться плечом к плечу, но если тогда в их руках были лишь собственные шпаги, сейчас им доверены тысячи чужих жизней…
Эгвант обнажил шпагу и прижался спиной к шероховатому холодному камню. За плечом ветерана шумно дышали кардинал и те воины и клирики, что нашли в себе силы не броситься с кручи, увидев приближающийся к ним кошмар. К счастью для него, Эгвант был человеком не очень впечатлительным и воином до мозга костей, а потому, увидев вырвавшихся из леса белобрысых бестий размером с хорошего теленка, не застыл от ужаса и не завопил, а, схватив за руку остолбеневшего Максимилиана, потащил Его Высокопреосвященство к лесу. Несколько человек посмекалистей, или, наоборот, потрусливее, бросились за ними, и им удалось выскочить из стремительно сужающегося кольца чудовищ. К несчастью, единственный путь к отступлению уводил их в сторону от спасительной реки.
Достигнув опушки, Эгвант не удержался и оглянулся. Так и есть, загадка Соснового холма была разгадана, только вот сумеют ли уцелеть разгадавшие ее. Несколько десятков белых тварей молча прижимали оцепеневших от ужаса людей к краю обрыва, а те отступали, бестолково, по-овечьи налетая друг на друга. Спасшиеся с ужасом наблюдали, как их товарищи безропотно пятятся к пропасти. Досматривать неизбежный конец Эгвант не стал и другим не позволил, властно погнав свой небольшой отряд вниз. Они как могли быстро спускались с холма, то оскользаясь по подтаявшему льду, то увязая в раскисшей земле или проваливаясь по колено в наполненные ледяной водой колдобины. И вот, когда Эгванту уже казалось, что они ушли, в спину повеяло цепенящим, парализующим ужасом. Захотелось упасть на землю, закрыть голову руками и лежать, пока судьба не настигнет и не произойдет то, что неминуемо должно произойти.
Но Эгвант не поддавался сам и не позволял этого другим. Волоча за собой Его Высокопреосвященство и подбадривая людей словами, весьма странными в устах будущего аббата, он гнал их вперед, чувствуя каждой жилкой приближение погони. Без сомнения, белые твари могли бы настичь их в два счета, но тем, видимо, нравилась охота как таковая. Их пьянил ужас жертв, и хотелось растянуть удовольствие.
Свора шла по следам беглецов, торжествующе завывая, но приближалась медленно, словно соизмеряя свой бег с шагом измученных людей. Наконец Эгвант понял, что силы и Максимилиана, и прочих его спутников на исходе. Мелькнула предательская мыслишка — бросить их к Проклятому и, пока свора расправляется с добычей, попробовать уйти. Но Эгвант слишком долго носил шпагу и спал на земле бок о бок с товарищами, которых ему не раз приходилось закрывать собой и которые точно так же прикрывали его, чтоб решиться на подобное предательство. Настоящий воин не оставляет своих, иначе он недостоин носить оружие и называться мужчиной. Эта премудрость пронизывала все существо ветерана, к тому же он понимал, что, пробуя удрать, он лишь затянет агонию, превратившись к тому же в жалкое, презираемое даже самим собой создание.
Тогда Эгвант вынул шпагу и вышел вперед, намереваясь защищать остальных. Кто-то из его спутников поступил так же — воин почувствовал, что спину ему прикрывают, но оборачиваться не стал. Не оглянулся он и на треск в кустах — кто-то, видимо, все же попытался уйти. Ну и пес с ним. Эгвант смотрел только вперед, в ту сторону, с которой должна была прийти смерть. И она пришла. Кусты на той стороне прогалины словно бы расступились, и свора во всей своей красе высыпала на поляну. Собаки шли неспешной рысцой, опустив морды к самой земле. Когда между ними и жертвами осталось расстояние в два лошадиных прыжка, твари, как по команде, сели и, подняв узкие морды, издали торжествующий вой.
Эгвант слышал, как кто-то — не кардинал! — начал судорожно молиться, путая и пропуская слова. Воин еще сильнее сжал эфес, понимая, что против эдакой нечисти его оружие то же, что пучок соломы против разъяренного быка. Белые твари, однако, не нападали, и это становилось странным. Эгвант мог поклясться, что их настроение переменилось, в нем чувствовалась какая-то растерянность. Они вновь завыли, но вой этот теперь выражал недоумение и скрытую обиду, и тут на поляну вышла женщина. Она появилась сзади, из-за спин сгрудившихся в кучку людей, так что лица ее было не рассмотреть при всем желании. Эгвант только заметил, что для женщины она достаточно высока и закутана в странный плащ какого-то неуловимого цвета. Капюшон был откинут, и на солнце блестели разметавшиеся по плечам волосы, отливающие всеми оттенками от серебристо-пепельного до золотисто-рыжего. Рядом с женщиной, как пришитая, шла огромная рысь. Странная парочка оказалась между Эгвантом и вожаком своры и остановилась в шаге от оскаленной белой морды. Незнакомка протянула вперед руку, в которой что-то блеснуло. Вожак заскулил, как обычный пес, и попятился, вслед за ним, точно повторяя его движения, отступили и остальные псы. Женщина с рысью сделала шаг вперед, и все повторилось.
Застывшие у древних камней люди с удивлением и вскипавшим восторгом наблюдали, как их страшные преследователи, скуля, пятились к чаще, из которой они и появились. Спасительница медленно шла вперед, и за ней неотступно следовал ее зверь. Кто-то за плечом Эгванта прошептал благодарственную молитву святой Циале, кто-то, очевидно эландец, помянул Великих Братьев. Воин услышал, как перевел дух Максимилиан, и наконец понял, что они спасены. Светловолосая женщина между тем почти вытеснила свору с прогалины. Когда хвосты псов поравнялись с первыми кустами, те резко повернулись и исчезли в зарослях. Женщина же положила руку на холку своему четвероногому спутнику и медленно пошла к людям.
Эгвант увидел, что она молода и недурна собой, хоть и не походит ни на сказочную Лесную Деву, ни на святую Циалу. Собственно говоря, если б не волосы и странная одежда, она ничем бы не отличалась от сотен других. Или все-таки отличалась? Было в широко раскрытых серых глазах нечто неуловимое, что навсегда застревало в памяти. Воин с трудом представлял, что теперь надлежит делать и говорить, но Максимилиан, к счастью, все взял в свои руки. Выйдя из-за спины Эгванта и остановив того величественным жестом, кардинал приблизился к спасительнице, правда таким образом, чтобы оказаться подальше от рыси, и хорошо поставленным проникновенным голосом произнес:
— Благодарю тебя, дочь моя.
— Не стоит благодарности, святой отец, — она опустила глаза и сразу же превратилась в обычную эландскую ноблеску, — я не смогла бы вам ничем помочь, если б не одна вещь, подаренная мне другом. Осмелюсь спросить, Ваше Высокопреосвященство, далеко ли до Идаконы.
— Четыре дня конного пути, дочь моя. Но как могло случиться, что столь молодая женщина, безусловно хорошего рода, оказалась одна в лесах Северной Арции? Вам не следует нас опасаться, — добавил Максимилиан, видя, что она молчит, и Эгвант про себя усмехнулся — вряд ли женщина, владеющая талисманом такой силы, может их бояться, тем более после того, как видела их в минуту страха и слабости, — я Максимилиан, кардинал Эландский и Таянский, а это моя свита.
И тут женщина гордо вскинула золотую голову и, глядя в глаза Его Высокопреосвященству, отчеканила:
— Я Мария-Герика Ямбора, урожденная Годойя, вдовствующая королева Таяны. И я иду к Рене Аррою.
Гнедой, конечно, уступал Топазу и в скорости, и в неутомимости, но все равно был очень и очень неплох. Истосковавшийся по езде Рамиэрль, несмотря на постигшую его поход неудачу, прямо-таки наслаждался могучим плавным ходом своего временного пленника. Серый следовал за товарищем. Над путниками плыли легкие перистые облака, лицо обдувал степной ветер, пахло созревающими травами, и не хотелось думать, что где-то за горами набирает силу угроза всему сущему, так как если Михай добьется своего, исчезнут не только эльфы и люди, но и кони, и травы, и даже облака…
Конский бег не был помехой для раздумий, и Роман пытался понять, где же они допустили ошибку. По всему выходит, что Проклятый погиб, по крайней мере для Благодатных земель. Но Эрасти был сильным, наверное, самым сильным после Исхода богов и эльфов магом, а его артефакт действует до сих пор. Значит, на его силу нашлась другая, превосходящая. Неужели Циала Благословенная была не просто жаждущей власти и поклонения женщиной, а обладала огромным, чуть ли не божественным могуществом? Но в таком случае эта сила потом ее оставила, так как она доживала свои дни как смертная, не блиставшая никакими особыми талантами, кроме дара интриги.
Знаний Рамиэрля хватало, чтобы понять, какие чудовищные силы были пущены в ход, чтобы смять в один отвратительный ком разъединенные навеки Творцом Небо и Землю, Живое и Мертвое. Поверить в то, что единственная в истории женщина-Архипастырь смогла сотворить подобное и уйти оттуда живой, но лишившейся магического дара, было невозможно. К тому же утративший свой дар маг не сможет столь откровенно наслаждаться властью над жалкой кучкой смертных, даже не пытаясь продлить свои дни. Нет, Циала не имеет никакого отношения к тому, с чем он столкнулся…
Рамиэрль мысленно отмахнулся от стоящей перед глазами немыслимой картины и заставил себя думать. Для начала он отказался от попыток понять, что же такое он обнаружил. Ни о чем подобном он никогда не слышал, а раз так, значит, это или что-то совершенно новое, или же ужасно старое. Роман решил попытаться связать в единое целое хотя бы то, что поддается объяснению. Итак, он искал некое место Силы, куда каким-то образом проник Эрасти. С ним была Циала. Циала вернулась, Проклятый — нет. Это может означать лишь одно — в ту пору это место выглядело иначе, там была дверь, которую стерве в рубинах удалось закрыть. Видимо, сделать это можно было лишь снаружи, иначе Церна бы вышел… А это значит, что вся круговерть завертелась намного позднее. Значит, Светозарные к ней отношения не имеют, равно как и его, Романа, соплеменники. Прежние хозяева Тарры, уничтоженные пришельцами, тем более ни при чем. Остается то Зло, про которое рассказывала Криза. Зло, выползшее из своей берлоги и готовящееся к Последней битве… Видимо, возвращение Эрасти было для него опасным.
Другой на месте Романа Ясного, убедившись в мощи содеянного врагом, впал бы в панику и уверовал бы в неизбежность поражения в схватке с эдаким противником, но бард, напротив, ощутил прилив сил. Странное дело, убедившись в невозможности освободить Эрасти, Рамиэрль сразу же забыл о нем. Не стоит оплакивать то, что не случилось, нужно думать о будущем, так как слово «поздно» страшнее слова «невозможно». Конечно, нынешний «могильник» Эрасти производит впечатление. Но одновременно доказывает, что Белый Олень боится Проклятого, магия которого может противостоять этой мерзости. А еще есть Всадники, Сумеречная со своим Водяным Конем, Прашинко, Уанн. Есть Герика, от которой можно ждать любого сюрприза, и, между прочим, соплеменники Романа, которых Эмзар и отец должны выгнать из опостылевшего болота. О том, что кого-то из дорогих ему существ уже нет на этом свете, эльф старался не вспоминать. Он знал одно: проигранное сражение — это не проигранная война, а каждое обретенное знание — оружие.
Романа так и подмывало броситься в битву, но он недаром многие годы был разведчиком, привычно сдерживающим первые порывы. Раз уж его занесло в Последние горы, он должен узнать все. Сколько на самом деле гоблинов, все ли они на стороне Годоя и сколько еще бойцов могут прийти на помощь самозваному регенту? Что произошло с Уанном и остальными? Имел ли к ним какое-то отношение тот магический удар, который он почувствовал? Есть ли здесь, в Последних горах, у Белого Оленя какие-нибудь тайные лежбища, или он все же обитает в Тарске?
Не ответив на эти вопросы, он не имеет права возвращаться. Пусть его поход окончился провалом, но если он раздобудет эти сведения, они смогут с открытыми глазами искать управу на Годоя. Конечно, он потратит какое-то время, но если его друзья-орки ему помогут… А они помогут! Зоркие глаза эльфа заметили на противоположном берегу реки легкий дымок. Криза была неосторожна, но это сейчас не главное. Главное, она ждала и дождалась!
Глава 12
Зов застал Михая Годоя в богатом поместье в окрестностях Олецьки. Регент поморщился от тупой боли в висках, которая всегда сопровождала появление союзников, становившихся раз от разу все навязчивей. Делать было нечего, тарскиец прервал весьма увлекательный разговор с аппетитной хозяйкой имения, принадлежавшей к тем мудрым женщинам, которые понимали, что победителям не отказывают ни в чем. После Ланки с ее причудами Годой предпочитал проводить время в обществе именно таких женщин, благо его марш по империи, пока не зарядили эти окаянные дожди, напоминал проход ватаги наемников через богатое село. Их появление не радовало местных, как раз наоборот, но показывать это никто не смел — себе дороже.
Конечно, рано или поздно Михаю придется столкнуться с армией Базилека, но регент резонно полагал, что монарх, позволивший чужой армии безнаказанно маршировать по его территории, вряд ли будет серьезным противником. Если б это было известно заранее, можно было бы, пожалуй, обойтись и без столь навязчивых союзников, хотя нет… С Арцией он справится и императорскую корону получит без всякой магии, но вот власть над Таяной и помощь от гоблинов… Нет, тут без ройгианцев ничего бы не вышло, он или до сих пор бы носил хвост Марко, или же, если б старик понял, чем дышит его союзник, мирно почивал в родовом склепе. Что ж, пока пользы от союзников было больше, чем неприятностей. Но этот их ужасный Зов, которому нельзя противиться…
Регент вздохнул и, шлепнув напоследок красотку Марцию по недвусмысленно обнаженной спине, распрощался с ней до заката. Запер инкрустированные перламутром двери и подошел к висящему на стене изящному зеркалу.
Магия способна на многое, в частности любое зеркало или сосуд с водой, короче все, что имеет способность хоть как-то отражать реальность, она превращает в артефакт, посредством которого можно общаться с существом, отстоящим на несколько диа. При условии, разумеется, что собеседник готов к подобному разговору.
Вызвать несведущего гораздо труднее, а тайно проследить за кем-то и вовсе невозможно, хотя, говорят, в старые времена встречались и подобные умельцы. Им, правда, для этого требовались вещи, принадлежавшие тем, кого нужно отыскать, а еще лучше их кровь или прядь волос. Эльфы же и Преступившие, про которых Михай читал и слышал, но не был до конца убежден в их существовании, по слухам, зачаровывали целые пруды, заставляя их отражать то, что находится чуть ли не на краю света. Впрочем, в это Михай не верил, равно как и в существование Колец Власти, Всепобеждающих Мечей и тому подобной чепухи. Его вполне устраивали вещи попроще и понадежнее. Магия же поиска к таковым, увы, не относилась. Во всяком случае, Михай с помощью всех своих союзничков до сих пор так и не нашел собственную дочку.
Призывы на нее не действовали — то ли она их не слышала, то ли умудрялась игнорировать. Сама она вряд ли бы решилась на сопротивление, Годой был уверен, что все зло в Романе Ясном, непостижимым образом вытащившем эту дурищу из Гелани и, видимо, нацепившем на нее какой-нибудь амулет. Союзники утверждали, что Роман — эльф, и регент почти с этим согласился, хотя все его существо противилось осознанию того, что Дети Звезд еще существуют, это было бы слишком опасно. Некогда именно эльфы и их хозяева нанесли сокрушительное поражение тем, кто в свою очередь победил Ройгу, с адептами которого он, Годой, заключил договор. Он ввязался в эту авантюру, будучи уверен, что в пределах Благодатных земель никаких эльфов не осталось. Его союзники утверждали, что способности Рамиэрля оказались полной неожиданностью и для них, но Годой не слишком-то доверял подобным заверениям. Скорее всего ему лгали, чтобы он увяз по уши и потерял возможность отступления. Он и увяз.
Регент собрался с силами и ткнул палец острой булавкой из тускло светящегося белесого металла, увенчанной шаром из кохалонга. Эта часть обряда была ему особенно неприятна, но магия «открытого ока» невозможна без крови. Годой деловито снял выступившую алую каплю каменным навершием булавки и произнес несколько ничего ему не говорящих слов, от которых кохалонг запылал, словно облитый горючим земляным маслом. Регент взял эту металлическую свечу и воткнул в раму зеркала, по поверхности которого пошла рябь, а может, это только казалось и все дело было в поднимающемся вверх горячем воздухе.
Годой прибегал к этому способу довольно часто, но так и не понял, в чем тут суть. Как бы то ни было, поверхность стекла замутилась и потемнела, зеркало больше не отражало обитой лиловым шелком стены, увешанной богато украшенным, но явно не пригодным к использованию оружием. В белой мути плавало лишь изображение самого Годоя, и это было очень неприятно. Особенно когда двойник регента открыл глаза, заполненные белесой клубящейся мглой.
— Ты не слишком торопился, — недовольно прошипел Годой-в-Зеркале.
— Я не ожидал тебя сегодня, тем более днем, — огрызнулся Михай, но в его голосе чувствовался страх.
— Мы ошибались, — заявило отражение, не желая втягиваться в перепалку, — Герика не в Арции, а в Эланде.
Михай ошарашенно молчал. Тут было от чего потерять дар речи. Его расчет строился на том, что девчонка укрылась в одном из арцийских монастырей. В самом деле, куда еще было деваться дурехе после того, как она рассталась с Романом, а о том, что они расстались, имелись самые достоверные сведения. Проклятый либр еще по осени ушел в Последние горы и, можно было надеяться, сломал там себе шею. Герика же без Романа станет лакомой добычей для любого, кто ее отыщет, и этим «кем-то» должен стать ее отец. Да, у Союзников — магия и Зов, но их Зов здесь бессилен, а сами они заперты в Таяне. Он же, что ни говори, уже в Арции и не так далеко от того места, где в начале зимы Союзники засекли вспышку магии.
Именно там пропал один из Охоты, которому посчастливилось перейти Горду еще до пробуждения Всадников. Союзники, да и сам Михай, были уверены в том, что Охотника прикончила именно Герика, причем вышло это у нее совершенно случайно. Магия преследователя самопроизвольно разбудила ее кровь, девчонка же до полусмерти испугалась и, сама не понимая как, пустила в ход проснувшуюся Силу. Что с ней случилось дальше, оставалось лишь гадать.
Рика уцелела — иначе Белый Олень вновь обрел бы способность сливаться с другими существами и зачинать себе подобных. Этого не произошло, значит, предыдущая Избранница была жива. В Кантиске она не появилась, в этом Годой был уверен — несколько весьма влиятельных клириков прислали в Таяну письма, в которых отмежевывались от решения Конклава и предлагали свою дружбу в обмен на низвержение Феликса. Разумеется, регент вступил в переговоры, потребовав для начала отыскать пропавшую Герику.
Начались поиски, вскоре завершившиеся успехом. В небольшой циалианской обители на берегу Льюферы появилась послушница, про которую говорили, что она вдова таянского принца. Все сходилось, оставалось лишь забрать Избранницу из монастыря. Правда, девчонка, побывав на ложе Ройгу, стала смертельно опасной, но при ее характере и настроении это было не так уж и страшно. Испокон веку от мира отказываются либо отчаявшиеся и опустошенные, либо стремящиеся в обмен на отказ от плотских радостей обрести власть. К власти Герика всегда была равнодушна. Значит, она решила похоронить себя заживо, оплакивая своего Стефана. Если за ней явится отец, она по привычке ему покорится, а дальше… Дальше придется решать, останется ли Герика Тарская Эстель Оскора либо же эту роль придется отдать Ланке.
Годой предпочел бы первое — его жена была не из тех, кем можно управлять. Заполучив Силу, она стала бы играть собственную игру. Именно это он и пытался втолковать Союзникам, которые, похоже, ему не очень поверили, но согласились. Да и как они могли спорить, будучи заперты за Лисьими горами?! Герика-то таскала зеленый монашеский балахон в Арции, и, чтоб ее добыть, требовались или хитрость и золото, или небольшая победоносная война. Годоя устраивал второй вариант.
Даже чувствуя за спиной многотысячное войско и поддержку Союзников, регент побаивался прямой схватки с Рене, а арцийский поход оттягивал это сомнительное удовольствие. Прекрасно разбирающийся в политике, Михай понимал, что внезапный удар по Арции развалит империю на куски и в этой мутной воде он отхватит себе столько власти, сколько сможет унести. Императорская корона влекла его больше, чем какая-то малопонятная власть над «всеми расами Арции» и бессмертие, дарованное Силами, которые они должны призвать. Императорская корона — это понятно и приятно. Годой успешно пользовался магией, но знал свой предел, а растущее могущество Союзников его настораживало, равно как и таинственные способности Рене Арроя.
Сам предававший и продававший вдоль и поперек, тарскийский господарь нутром чуял, что доверять ройгианцам нельзя, что они его в лучшем случае оставят ни с чем, а то и уничтожат. Нужно было как можно медленнее выполнять свои обязательства, ведь пока он не исполнит того, чего они ждут, с ним будут вынуждены считаться. Главным же козырем в этой игре была его недотепа-дочь.
Михай растил Герику для одной-единственной цели. Она должна стать Эстель Оскорой, но Эстель Оскорой, послушной исключительно отцовской воле. Тогда он станет хозяином положения. Смерть Младенца, так расстроившая Союзников, Годоя лишь обрадовала. Как бы медленно ни зрело Воплощение, рано или поздно оно набрало бы силу, и события понеслись бы, как бочка под гору. Зато бесплодная Эстель Оскора, обретшая могущество и остающаяся безвольной игрушкой в отцовских руках, сделает все потуги Белого Оленя вернуть себе былое величие бессмысленными. Михай же сможет наслаждаться властью, медленно, но уверенно становясь хозяином Благодатных земель. Тогда ему не будут страшны не только Рене или атэвы, но и сами ройгианцы, которых он заставит служить себе.
Разумеется, тарскиец держал свои планы при себе, а его Союзники не могли и представить, что он посмеет их обмануть. Потому что не знали Герики.
Одно время Михай начал опасаться, что любовь к Стефану разрушает его власть над дочерью, но Стефана больше не было, а раз девчонка не последовала за ним в могилу, то взнуздать ее будет очень просто. В таком радужном настроении он и начал поход. Поэтому и гнал войска вперед и вперед, не становясь на дневки, не трогая города и городки, лежавшие на дороге. Ему совершенно не улыбалось пробивать дорогу бледным. Он собирался править Арцией долго и успешно, а то, что требуется ройгианцам, чтобы сломить Всадников, слишком чудовищно. Он не может себя запятнать подобными вещами, пусть сами рыщут по мелким деревушкам и исполняют свои чудовищные обряды, но его армия должна быть ни при чем. Да и не наберут они таким образом силы, достаточной для того, чтоб прорваться через Гремиху, а значит, в Арции все решит оружие, а не магия.
Годою вовсе не улыбалось, чтобы за его спиной маячили Союзники, это стесняло бы его свободу. Уж лучше барьер, который стерегут древние каменные чудовища! Но главное — Герика! Скорее вперед, чтобы никто не отыскал, не предупредил, не увез. Не надо пугать людей, пусть сидят тихо и не понимают, на самом ли деле видели они марширующую армию или же это было сном. До этих неповоротливых тупиц очередь дойдет. Впрочем, Годой был не из тех, кто кладет все яйца в одну корзину. Семеро надежных людей во главе с не единожды проверенным в деле Вайнстой вот-вот должны добраться до обители, чтобы предотвратить возможные случайности, а в случае необходимости увезти молодую монахиню и укрыть в надежном месте. Со дня на день Годой ожидал радостного известия, и на тебе!
Оказалось, он гнался за химерой — Герика в Эланде и, похоже, чему-то научилась. Михай не представлял, как его нерешительная, изнеженная дочь умудрилась тайно пройти пол-Арции, но ведь кто-то же изгнал Охоту за Явеллу! Приказ Великого Ловчего мог отменить лишь более сильный. Сам Годой не осмелился бы остановить травлю. Это могли лишь сам Ройгу, Главный Ловчий и… Эстель Оскора, если бы ей кто-то разъяснил, как это делать. Сама дойти до такого Герика не могла. Неужели проклятый бард всех обманул?!
Они были уверены, что перехитрили Романа, заманив к Месту Силы, где его и пришедших с ним ожидала теплая встреча, а он все равно сумел переправить Герику в Эланд. Теперь она в руках Рене, а это значит, что нужно захватить Эланд до того, как Ройгу, а значит и Эстель Оскора, наберет сил.
— Ты должен немедленно наполнить Чашу,[87] — прервал его размышления Годой-в-зеркале. — Слуги Покровителя нужны сейчас и здесь. Явелла для них отныне закрыта. Спеши в Эланд!
Если б Михай Годой не был Михаем Годоем, он бы так и поступил. Собственно говоря, к подобному решению регент склонялся и сам, но того же требовали и Союзники, что наводило на размышления. То, что ройгианцы рвутся в Арцию, могло среди всего прочего означать и то, что те хотят найти Герику раньше него. В таком случае сказанное двойником могло оказаться ложью, которая заставит его наполнить Чашу, то есть аккумулировать количество энергии, достаточное, чтобы сломать установленный Всадниками барьер. Тогда Охота, равно как и Фантом, проникнут сюда, получат возможность искать Герику и наверняка найдут. Ну уж нет! Пусть лучше сидят за Лисьими горами!
— Я не могу вести войско по болоту, — с достоинством ответил Михай Годой. — Пока идут дожди, ни я, ни арцийцы не сдвинемся с места.
— Наполни Чашу, — вновь потребовал двойник, — мы ударим по Всадникам, и дожди прекратятся. Разве ты не понял, в чем причина дождей? Они льют лишь у тебя на пути.
Да, об этом он как-то не подумал. Дожди его не волновали, так как мешали имперцам так же, как и ему. К тому же он встал как раз на перекрестье дорог на Мунт и Гверганду, и поди докажи, что он замыслил предательство. Если б не эти проклятые ройгианцы, режущие сельчан, как кур… Надо же, эти свиньи нарвались на какую-то охоту, чего и следовало ожидать. Конечно, Бернар не расторгнет соглашения из-за такой мелочи, но все же… Все же ему пришлось устранить возможных свидетелей его связи со «жнецами», да еще пришлось взнуздывать арцийского посла, который слишком умен, чтобы не заметить очевидного. Лучше пусть милейший граф Койла посидит на сворке, да и клирик вместе с ним.
Проклятье! Как все хорошо начиналось. Тот, в зеркале, прав, дожди эти неспроста. Но кто в этом виноват? Применять магию Ройгу вблизи от проснувшихся Всадников нельзя, а он вынужден был это сделать, так как фронтерцев можно было просто убить, а вот Койла нужен был ему живым и послушным! И сразу же начался этот потоп. Что ж, силы, призванные сдерживать Ройгу, не дремлют. Еще один довод в пользу того, что лучше полагаться на мушкеты и шпаги, а не дразнить Неведомое. Но Чашу, видимо, все же придется наполнить. Ровно настолько, чтобы прекратить ненастье, а для этого вполне хватит такого городка, как эта нелепая Олецька… И все! Пусть наполняют свою чертову Чашу во Фронтере, у эландской границы, да хоть бы и в Гелани! Но без него. Он не желает рисковать, пока не наденет императорскую корону и не получит назад свою дочь.
Зарядивший с утра дождь честно смывал последние остатки снега, по всему было видно, что еще день или два, и в Эланд придет настоящая весна. Старый Эрик готов был заложить свою душу против дохлой кошки, что завтра задует южный ветер, который погонит волны Ганы вспять, и начнется разлив. Это было как нельзя кстати, ибо означало, что переправа будет недоступна еще кварту, а то и две.
Старый маринер не преминул сообщить об этом Рене, который при всех своих достоинствах пока еще не обзавелся ревматизмом, позволявшим предсказывать погоду точнее и проще мага-погодника. Аррой же поспешил рассказать о наблюдениях Эрика Шандеру Гардани, ибо погода всегда была и останется лучшей темой при разговоре с тем, с кем трудно общаться, а с Шандером было очень тяжело. Гардани слабел на глазах, и помочь ему не мог никто. Выражать же свое сочувствие словами и скорбной миной Рене был не в состоянии. Он не раз представлял себя на месте Шани и понимал, сколь страшным и унизительным было бы выслушивать слова утешения от друзей и соратников. Для обоих было бы проще прекратить мучительные встречи, но это означало признать то, что Рене ни в коем случае не хотел признавать, — полную безнадежность.
В глубине души у герцога теплилась надежда на возвращение Рамиэрля, который, возможно, справится с заклятиями Годоя. Сам Рене в последнее время лихорадочно пытался припомнить все, что ему говорили темные эльфы, и даже кое в чем преуспел. Это могло пригодиться и в бою, и в повседневной жизни, но ничего, что позволило бы спасти Шандера или докричаться до Романа, герцог не вспомнил. Оставалось ждать и пытаться вести себя как ни в чем не бывало.
Рене весело приветствовал друга и объявил ему прогноз Эрика. Шандер с нарочитым интересом выслушал и заметил, что, если Гана разольется, переправа будет недоступна для войск Михая кварту, а то и две…
— Именно так, — уверенно подтвердил Рене и замолчал, подыскивая новую тему, — знаешь, мой сын очень дружен с Белиндой.
— Да, я знаю, она мне написала, — согласился Шандер, — передай мою благодарность Рене-младшему.
— И Диману, — торопливо добавил Рене, — именно он избавил девчонку от общества моей супруги.
— Странная вы пара, — задумчиво заметил Шандер, — мне, наверное, никогда не понять ваших отношений.
— Мне тоже, — улыбнулся Аррой. Тема была нащупана. В конце концов, обсуждать с Шани свои семейные дела можно было без утайки, а чужие неприятности на какое-то время отвлекут беднягу от собственной беды, — это ты у нас счастливчик, которому удалось жениться по любви. Мне же судьба подсунула такую радость, на которую и через порог смотреть тошно.
— Я счастливчик? — в темных глазах Шандера полыхнуло пламя. — Да, разумеется, счастливчики всегда теряют тех, кого любят, и превращаются в обузу, подыхая на руках своих друзей.
— А ну заткнись, — рявкнул Рене адмиральским голосом, в бешенстве позабыв, что находится у постели умирающего. Как ни странно, это помогло — Шандер внезапно улыбнулся, став похож на себя прежнего.
— Слушаюсь, монсигнор.
— Вот именно, — улыбнулся и Рене. — Нечего тебе прибедняться, тебя любили, и ты любил. Да, она умерла, но осталась Белка. А теперь появилась еще и Лупе.
— Так ты знаешь?
— Догадываюсь. Она любит тебя, и, готов спорить на что угодно, она тебя найдет. Так что изволь дождаться.
Кажется, он наконец взял верный тон, потому что с лица Шандера медленно исчезали равнодушие и безнадежность. Тема Лупе оказалась неисчерпаемой, они проболтали чуть ли не полторы оры, когда в комнату влетел запыхавшийся Зенек.
— Монсигнор! Кардинал Максимилиан.
— Ну и? — весело осведомился Рене. — Что с тобой? Кардинала никогда не видел? Тут он, что ли? Зови. Ты не возражаешь, Шани? — Шани не возражал, да и не успел бы возразить. Дверь распахнулась, и в комнату вступил Его Высокопреосвященство, причем не один.
Из-за обложивших небо облаков проследить границу между днем и ночью было трудно, но гоблину показалось, что стемнело как-то сразу. Со двора тянуло сыростью, и Уррик, всегда гордившийся своим умением переносить как тепло, так и холод, неожиданно для самого себя зябко передернул плечами. Он не видел смысла в усилении караула, но служба есть служба, и два десятка гоблинов заняли указанные им места на галерее дюза, куда вновь пожаловал регент, вознамерившийся просить Творца прекратить дождь.
Молебен подзатянулся, и гости, и монахи устали, так что дюз затих довольно рано, и только колокол отбивал каждую ору. Время тянулось неимоверно медленно. Странно, но на сердце Уррика кто-то словно положил тяжелый камень. Даже не камень, а кусок грязного подтаявшего льда. Никогда еще гоблин так страстно не ждал утра, хотя ночь, напоенная запахами нарциссов, сирени и мокрой земли, ничем не отличалась от вереницы предыдущих. Было тихо. Даже соловьи, и те не пели, измученные затянувшимся ненастьем. Впрочем, соловей — птица вольная, сам решает, где ему летать и когда петь.
Если бы только небо очистилось! Уррику отчего-то неистово хотелось увидеть извечный узор созвездий, поочередно восходивших над горизонтом. В эту пору особенно хорошо видны четырнадцать зеленоватых звезд, в горах называемых Косами Инты, а здесь — Сиреной, но все закрывали тяжелые, низкие облака. Обычное, в сущности, дело, но Уррик с трудом сохранял спокойствие, ему отчего-то хотелось закричать в голос, зажечь факелы, разбудить людей. В довершение всего с реки потянуло туманом — дело во время ливня немыслимое!
Жители Олецьки ворочались и кричали в своих постелях, отбиваясь от странных кошмаров, но не просыпались. До рассвета оставалось совсем немного, когда двери келий, отведенных Михаю Годою и его спутникам, распахнулись и на галерею одновременно вышли регент, его советник, тот самый, за которым гнались арцийские всадники, и два тарскийца-телохранителя, причем все они были облачены не в свою обычную одежду, а в странные светло-серые хламиды, поверх который болтались нагрудные украшения в виде серебристого диска с каким-то рисунком.
Годой подошел вплотную к Уррику и его людям и поочередно взглянул всем в глаза.
— Вы знаете, что должны повиноваться мне. — Гоблины согласно наклонили головы — конечно же, они знали, они один раз присягнули, и этого вполне достаточно. Регент, похоже, остался доволен. — Сегодня я делаю первый шаг к возвращению того, кому вы служите. Идите и помогайте!
Помощь, впрочем, не потребовалась. Ни аббат Вилизарий, ни его монахи, ни тем более несколько человек заключенных — так, всякая мелочь, сельские знахари и знахаришки, не сопротивляясь, направились в иглеций. Они были первыми, но не последними. Пришел эркард с женой и многочисленными детьми — от шестнадцати до четырех годов, заспанные нобили, торговцы, ремесленники… Храм, и так не очень вместительный, был забит до отказа. Затем привели двух девушек…
Мунт не окружали стены, вернее, стена-то была, но столица империи давным-давно выросла из нее, как ребенок вырастает из старой одежды. Сначала за пределы города перебрались самые бедные, а затем самые богатые, которые, не забывая старые дома поблизости от императорского дворца, обзавелись виллами в предместьях. Поскольку врага в Центральной Арции не видели уже несколько веков, а немногочисленные разбойники предпочитали держаться от столицы подальше, опасаться было некого. Но ворота в старой, построенной еще при Анхеле стене, давным-давно оказавшейся в центре города, прилежно закрывались ночью и открывались ранним утром.
Было ли это данью традиции, которую должна чтить любая уважающая себя держава, или же у императоров были свои причины содержать приворотную стражу, но попасть в Старый город, не имея «золотого ключика», ночью было очень трудно. Стражники давно уже превратили свои служебные посты в источник дохода, так как подгулявшие нобили, особенно теплыми ночами, обожали ездить туда-сюда, пополняя кошели приворотников. Однако в эту ночь им пришлось дважды бесплатно отворять ворота.
Первым в Южные ворота властно постучал высокий человек с факелом в черно-зеленых одеяниях храмового воина. С такого черта с два получишь, и заспанный страж, про себя проклиная припозднившихся клириков, налег на ворот, поднимавший решетку, — нужно было пропустить карету легата с эскортом. Второй гость явился спустя ору или две к Восточным воротам и тоже был пропущен без задержки — пропуск, подписанный маршалом, и перстень-печать его личного посланника сделали свое дело. Так в империю вступила Война, о которой до этого говорили как о чем-то далеком и совсем нестрашном. Разве мог кто-нибудь угрожать великой Арции?! Ну, атэвы еще туда-сюда, но они предпочитали пакостить на юге. Эландские маринеры, случалось, трепали торговые суда имперских купцов, но с этим свыклись, так как тягаться на море с идаконцами было занятием безнадежным, да и вред, наносимый ими, был не так уж и велик. Но чтобы какие-то Таяна и Тарска угрожала самой Арции! Ха-ха-ха… К вечеру смеялся весь Мунт.
Не смеялись только в резиденции маршала да еще в домах тех нобилей и купцов, которые знали Таяну не понаслышке и не закрывали глаза на недостатки империи. Так, господин Ле Пуар — глава почтеннейшего кумпанства ростовщиков и держателей обменных и закладных лавок — рассудил, что война списывает слишком много долгов, к тому же императору может прийти в голову в корне порочная идея сначала вынудить господина Ле Пуара и его собратьев ссудить ему значительную сумму, а затем проиграть войну. Чтобы такого, упаси святая Циала, не случилось, ростовщик с семейством и приличествующей охраной к вечеру отбыл через Южные ворота, намереваясь временно обосноваться в Авире и там дожидаться, чем все кончится. В конце концов, еретик Майхуб купцов и банкиров не притеснял, и дальновиднее пожертвовать частью состояния, вложенного в недвижимость, и долговыми расписками, чем потерять все и в придачу голову!
Умный господин Ле Пуар подал пример наиболее трусливым и наиболее расчетливым, остальные же восприняли войну с праведным негодованием и предвкушением, что ужо теперь-то наглому Годою не поздоровится. В маршальском дворе записывали в ополчение, и немало горожан, возмущенных предательством таянского регента и желающих мир посмотреть и себя показать, выстроились в очередь за вожделенным оружием и черно-золотой кокардой. Молодые нобили, сразу же выросшие в своих глазах, горделиво подкручивали усы и то с молодецким, то с томным видом ловили восхищенные взгляды дам. По городу туда-сюда носились конные, к вечеру на главной улице было сбито немало зазевавшихся пешеходов, ставших первыми жертвами, а ночью младший сынок барона Верлея со товарищи из патриотических побуждений сжег таверну «Кубок Гелани» и был задержан городской стражей при попытке изнасиловать хозяйку.
Знакомство с красавцем-кардиналом я начала с вранья. Я никогда не верила клирикам, какому бы богу они ни молились, к тому же признаваться в добрых отношениях ко мне со стороны туманных тварей перед людьми, которых только что чуть не прикончили, было бы не слишком разумно. Меня запросто могли объявить ведьмой, и выбирайся потом из передряги как хочешь, тем паче овладевшая мной сила покинула меня сразу же, едва я прогнала Охоту. Странное это было чувство. Цель Гончих Тумана была для меня предельно ясной: их выпустили наводить страх и убивать. Нет, они не могли загрызть человека или причинить ему какое-то увечье, ведь их как бы и не существовало. Это были тени, отражения, бегущие впереди идущей на нас беды. Их сила была не в клыках — твари оживляли чудовищный, древний страх, страх, который спит в самых дальних закоулках нашего существа и, проснувшись, вынуждает бежать, пока не разорвется сердце, бросаться, не разбирая дороги, с обрыва на острые скалы, рубить топором руки своих же товарищей, цепляющихся за борта переполненной шлюпки, хотя рядом есть другие, пустые и полупустые.
Гончие Тумана несли с собой этот ужас и потому были смертоносны. Даже самые сильные не могли долго сопротивляться их магии. И это при том, что встреченная мной свора была лишь передовым отрядом древнего Зла, вознамерившегося вырваться из каких-то неведомых нор, где оно скрывалось веками. Пройдет не так уж много времени, и Белый Олень и его приспешники обзаведутся реальной плотью. Тогда их можно будет убить, но и они пустят в ход клыки, когти и кое-что похуже. Стая Соснового холма была первой, ее спустили на Южный Эланд, явно желая посмотреть, что получится. А вот Охотника с собачками не было, иначе мне не удалось бы так легко прогнать тварей туда, откуда они пришли.
Если б у меня была возможность размышлять, я вряд ли бы догадалась, что и как нужно делать, да и не могла догадаться. Нельзя умом постичь непостижимое, но я подчинилась голосу своей порченой крови. Он шептал мне, что свора видит во мне хозяйку, и я стала ею. Кровь подсказала мне, КАК я должна приказывать псам, а вот ЧТО приказать, было уже делом моей совести и моего разума. Я видела, что загнанные псами люди на грани безумия, что еще немного, и самые слабые ударят в спину тех, кто еще сопротивляется голосу стаи. И тогда я пошла вперед. За Явеллой тварям Ройгу делать нечего! Всадник меня об этом предупреждал недвусмысленно. Псы растерялись. Они признавали за мной право повелевать, но мой приказ отменял повеление Охотника. На какой-то краткий миг я испугалась, что они меня не послушают, но, к счастью, моя воля пересилила. Я многое поняла в этой схватке, многому научилась. Каждая моя догадка, подтверждаясь, превращалась в знание, давала уверенность в себе. Если мне повезет, то от стычки к стычке я буду становиться сильнее, и, кто знает, может быть, придет время, когда я на равных схвачусь с самим Ройгу.
Свора убралась. Я знала, что она будет без отдыха бежать и бежать, пока не доберется до тех, кто ее послал. Скорее всего они догадаются, что именно я прервала Охоту. Ну, тут уж делать было нечего. Рано или поздно нам предстоит встретиться лицом к лицу, ну а пока мне нужно было что-то говорить спасенным.
Мои поиски Рене закончились, ибо меня угораздило нарваться не на кого-нибудь, а на эландского кардинала, который к тому же уже встречал Преданного и знал, кому тот принадлежал. Байку о том, что я укрывалась в лесу у некоего отшельника, где меня и отыскала рысь, Его Высокопреосвященство проглотил не задумываясь. Равно как и утверждение, что странный плащ и талисман — дары все того же доброго лесного дедушки, который с наступлением весны отправил меня к людям, и я решила разыскать Рене, так как возвращаться в Таяну боялась и не хотела.
Мне повезло, что люди, пусть и не осознанно, всегда и во всем подражали эльфам. Так и Лебедь, символ клана, подаренный мне Астени, великолепно сошел за атрибут святого Эрасти. Эльфийский талисман был дружно объявлен священной эрастианской реликвией, а придуманный мною отшельник — святым старцем, умерщвляющим за каким-то бесом свою плоть. Я не спорила — пусть их верят, это их отвлекает от дурацких вопросов. Зато Рене Аррою я собиралась рассказать все, как оно есть, благо от Романа он знал и об эльфах, и о Проклятом. Я почти не помнила герцога, но, слыша про него только хорошее, почти не сомневалась, что мы поладим. Разумеется, я ошиблась. Нет, Рене меня не разочаровал. Довериться такому было бы величайшим счастьем, но я скорее дала бы себя разодрать на тысячу кусков, чем рассказала ему правду.
Мы прибыли в Идакону на склоне дня. Кардинал Максимилиан, демонстрирующий все шесть дней пути исключительную благостность и величавость (видимо, чтобы свидетели того, как он прятался за чужую спину, решили, что на самом деле ничего подобного не было и Его Высокопреосвященство просто уединился для молитвы), немедленно потащил меня к герцогу, но нам сказали, что он прошел к Шандеру Гардани. Я сразу же вспомнила чеканный профиль, темные, слегка вьющиеся волосы, вечно серьезные глаза… Шани был другом Стефана, да и ко мне вроде бы всегда был добр, теперь же, если верить Максимилиану, граф был смертельно болен. Во всяком случае, кардинал на выздоровление не надеялся.
По дороге в комнаты Гардани я лихорадочно соображала, как вести себя в присутствии герцога, чтобы, с одной стороны, не показаться ему окончательной дурой, а с другой — убедить его отослать посторонних и выслушать меня наедине. Но все мои умные фразы типа «Я рада видеть вас, Ваша Светлость, в добром здравии» моментально вылетели у меня из головы, когда нам навстречу стремительно поднялся стройный седой человек с ясными неистово-голубыми глазами. Мелькнула мысль — так вот кого мне все время напоминал Эмзар! А потом я жалобно пискнула и самым неприличным образом повисла у герцога на шее, уткнувшись лицом в черный колет. Так я плакала в последний раз в своей жизни. Плакала в три ручья, самозабвенно, всхлипывая и тряся головой.
У герцога хватило ума выставить всех, кроме, естественно, Шандера, который не мог вставать. Рене ничего мне не говорил, просто обнимал и все. Если б я действительно была всемогущей волшебницей, я бы остановила это мгновение, так как все страшное, холодное, пустое, что держало меня последние месяцы, внезапно разжало когти и с жалобным мяуканьем кинулось наутек, а я осталась с тем, кто сильнее, добрее и умнее меня. Не знаю, до чего бы я доревелась, если бы не Шандер, посоветовавший Рене дать мне какого-то омерзительного пойла, которым пользовали медикусы его самого. Кольцо рук, сжимавших меня, разжалось, и я, все еще всхлипывая, подняла голову и огляделась. Шани смотрел на меня с непритворным участием. Великий Орел, как же он переменился! Если бы я не знала, что это он, я могла бы тысячу раз пройти мимо и не узнать. Конечно, помни я его не глазами и умом, а сердцем, я бы наверняка почувствовала благодарность и жалость, а так мне просто было мучительно стыдно, что этот полуживой человек видит мою слабость.
Рене между тем действительно плеснул в кубок какой-то пахнущей горечью жидкости и потребовал, чтобы я выпила, ласково погладив меня по плечу. Мое тело вспомнило этот жест, он и раньше меня так успокаивал. И вот тут-то я вскинулась, как норовистая лошадь, которую вытянули кнутом.
Для него я была и оставалась безвольной дурочкой, которая позволяла делать с собой все, что угодно. Он был в этом совершенно не виноват и не мог знать, что я переменилась, но как же все это было ужасно…
Фредерик Койла покачивался в седле и бессмысленно улыбался. При всем своем желании согнать с лица эту отвратительную гримасу он не мог этого сделать. Как не мог остановить коня, выпить вина, что-то сказать, выхватить оружие, убить Михая Годоя или же покончить с собой. Единственное, что оставил графу тарскийский колдун, — это мысли. Ведь пока мысль не превратилась в действие, не высказана вслух или не легла на бумагу, нет ничего более бессильного и бесполезного. И Койла думал и вспоминал, так как отогнать одолевающие его воспоминания было не в его власти. Он вновь и вновь переживал ужасы олецькой ночи, глаза и уши услужливо впитали в себя все — мольбы и стоны, безумные глаза, перекошенные рты. Теперь это будет постоянно преследовать его в том аду, в который навеки превращена его жизнь.
Он никогда не забудет, как Годой пригласил его и арцийцев к себе, как на него навалилась свинцовая тяжесть, от которой он на миг потерял сознание, а потом пришел в себя от резкой боли. Лучше бы он не выжил, как не выжило двое из гостей Михая, оказавшихся счастливыми обладателями слабых сердец. Остальные же превратились в марионеток, повинующихся любому мысленному приказу регента. По этому приказу Раймон че Вэтрон перерезал вены собственному сыну и выпил его кровь, а Рауль че Зиттке поочередно убил двоих братьев и отца. Сам же Фредерик…
Тогда, в палатке ему и Таисию было велено только смотреть и улыбаться, а потом пройтись по телам убитых. Графу казалось, что это-то и есть самое страшное, но затем была Олецька, девушки на алтаре в переполненной церкви и он с Таисием, при всех… Клирик, впрочем, не сумел — подвела природа. Михай мог подчинить себе чужую волю, но не вернуть унесенное временем и строгими постами, так что Койле пришлось заменить старика с доставшейся тому девушкой. Зато Таисий помог ему, пронзив обеих странным орудием в виде оленьих рогов. Это нужно было сделать таким образом, чтобы кровь из пробитого сердца обязательно смешалась на алтаре с кровью, текущей по ногам жертв. Человек, хотя вряд ли его можно назвать таким словом, стоявший рядом с регентом, давал им четкие указания, что и как делать, и они делали. Затем, перемазанные кровью и раздетые, они отступили, а два тарскийца с лицами блаженных идиотов принесли огромную белую свечу и водрузили ее на оскверненный алтарь. Годой сделал шаг вперед и коснулся толстым пальцем фитиля, вспыхнувшего бледным пламенем. И тотчас смертельным, звериным воем зашлась красивая рыжеволосая женщина, стоявшая у самого портала. Затем к ней присоединились и другие. Белый дым, похожий на туман над болотом, окутывал собравшихся, выпивая их жизни, их души, их разум.
Те, кто был отделен от проклятой свечи залитым кровью алтарем, нисколько не пострадали. Годой и его помощник произносили какие-то слова на непонятном, но красивом языке, нараспев, словно читали молитву или стихи. Они продолжали говорить, пока умирали люди, а затем остановились. Сразу. Видимо, заклинание имело силу, только пока жертвы были живы. После этого Фредерик ощутил приказ — пойти, привести себя в порядок, поесть и выйти во двор. И он сделал это! Смыл кровь в келье убитого монаха, деловито привел себя в порядок, не забыв подобрать воротник и ленты в тон апельсиновому колету, съел больше, чем ел обычно, и, улыбаясь, спустился по лестнице. У пояса графа висела шпага, за спиной кинжал, но все его попытки вытащить их, чтобы убить чудовищного союзника или хотя бы свести счеты с собственной жизнью, ни к чему не привели. Он все с той же блаженной улыбкой сел на коня и до сих пор едет рядом с тарскийцем, а сзади на своем муле трусит Таисий, которому Творец и аскетическое прошлое помогают не больше, чем Фредерику Койле его владение оружием. На лице монаха застыло то же блудливо-довольное выражение, как и на его собственном…
А Олецька исчезла с лица земли. Пока регент делал свое дело в дюзе, годоевцы деловито и умело уничтожали город и его жителей. Наблюдательный ум графа помимо его воли перебирал никому не нужные подробности: то, что в город вошли только тарскийцы, причем не какие-нибудь, а личная гвардия Михая, что Михай Годой связался с каким-то чудовищным культом и что он умеет превращать людей в беспомощных марионеток… Последнее арциец испытал на собственной шкуре. Мысли Фредерика бились, как голубь в окно. Неужели ум против магии — ничто? Нет, он должен придумать способ освободить себя, чтобы отомстить, чтобы предупредить других…