КОСТЕР В ТУМАНЕ
Мшистых лун неживая равнина
И ушедшей под землю крови.
Равнина крови старинной.
Свет вчерашний и свет грядущий,
Тонких трав неживое небо,
Свет и мрак над песком встающий.
Глава 18
Лесная тропа не предназначалась для конных прогулок, ехать по ней можно было лишь по двое, причем всадники то и дело соприкасались стременами. Однако даже плохая дорога лучше никакой — болотистые мелколиственные леса Внутреннего Эланда и Окраинной Таяны с густым подлеском, завалами из бурелома, оврагами и промоинами были местом скучным и гиблым. Люди здесь все больше жались либо к озерам и речкам, либо к Идаконскому тракту, что вел от Гелани до переправы и от переправы дальше в Эланд. Другой большой дороги здесь не было, чему Рене был несказанно рад. Не было тут и пограничных застав, да и зачем они были нужны, когда Эланд и Таяна несколько веков составляли чуть ли ни единое целое, а богатством здешние края похвастать не могли. Те, кто подавался из Арции в Таяну, предпочитали селиться южнее, где и земля была получше, и зима покороче, а в чащах да болотах северо-запада раздольно чувствовали себя только травники да охотники за мелким, но ценным зверем навроде черной белки, которую весьма уважали арцийские модники.
И эландские герцоги, и таянские короли на Чернолесье внимания не обращали, а немногочисленные местные жители никогда никаких хлопот никому не причиняли. Жили себе и жили. Неудивительно, что Рене знал Пограничье хуже, чем побережье и даже Предгорную Таяну. Старая дорога в Гелань не искупала всеобщего пренебрежения к этим краям, тем паче что с побережья, которое, собственно говоря, и было настоящим Эландом, сподручнее добираться до Таяны через Гверганду и Фронтеру. Да, когда-то, когда Рысь и Альбатрос только-только заявили о себе, а арцийская империя переживала пору рассвета, Идаконский тракт был оживленным и людным, но чем сильнее становились молодые государства, тем большую уступчивость демонстрировали фронтерские бароны и мунтские владыки.
В конце концов удобную прямую дорогу вдоль Лисьих гор прозвали эландской тропой, да и Гверганда последнюю сотню лет только формально считалась имперским городом, на деле же заправлявшие там купеческие старшины давно превратили ее в вольный порт, а Северную армию терпели только в обмен за право беспошлинного вывоза арцийских товаров. Шли годы, Гверганда все больше богатела, богатели и Морской Эланд и Восточная Таяна, а в лесах Пограничья ничего не менялось, за что Рене Аррой готов был благодарить всех богов прошлых, настоящих и будущих, так как их с Шани замысел мог сработать только в случае неожиданности. И вот теперь шесть сотен «Серебряных» пробирались узкой лесной тропой, распугивая белок.
То, что они задумали и с чем скрепя сердце согласились и командор Мальвани, и Архипастырь, могло прийти в голову только маринеру и бывшему смертнику. Ни один военачальник и тем более политик не решился бы на подобную авантюру. Но эландский герцог, поразмыслив пару ночей, окончательно убедил себя в том, что у них есть лишь один выход. Пока Годой прибирает к рукам Арцию, они должны захватить Таяну и, закрыв изнутри Гремихинский перевал, запереть Годоя с его гоблинами в Арции. То, что последует за этим, виделось весьма смутно, а потому об этом решили не думать, полагая, что предусмотреть все нельзя, а излишняя предосторожность в том отчаянном положении, в котором они оказались, только мешает.
План был прост. Скрытно подойти к Гелани со стороны Рысьвы и отрядить кого-то из «Серебряных» на разведку в город — Рене и Шандер не сомневались, что союзников там немало. Ну не может такого быть, чтобы Гелань, в которой испокон веку жили друзья, за несколько месяцев превратилась во вражеское логовище. Судя по всему, Годой увел с собой большинство тарскийцев и тех таянцев, которых удалось купить или запугать, в городе же остался пусть вооруженный до зубов, но вряд ли многочисленный гарнизон, способный держать в страхе и повиновении безоружных и растерянных горожан. Однако за время своих скитаний по южным землям Счастливчик Рене убедился, что ни одно войско не способно остановить таких вот мирных жителей, когда они, захмелев от своей смелости, топча и своих и чужих, с ревом бросаются на ощетинившийся пиками строй, поджигают собственные дома, толкая в пламя тех, перед кем еще вчера трепетали.
Рене доводилось видеть городские бунты, и он знал, что остановить их сложнее, чем выиграть битву. Адмирал не сомневался, что достаточно небольшого толчка, и Гелань встанет на дыбы. Несомненно, многие погибнут, но если допустить задуманную Михаем Аденскую резню, если позволить втянуть себя в изматывающую войну, жертв будет много больше. Кроме того, Аррой знал, что ему удастся взнуздать восстание и направить в нужное русло.
Да, придется кое-кого повесить, а самозваного кардинала Тиберия отдать на милость толпы, но в данном случае это будет оправданно. Если в Светлый Рассвет в главном храме Гелани герцог Рене Аррой примет из рук кардинала Максимилиана объединенную корону Эланда и Таяны, вопрос о правомочности регентства Годоя будет снят. Захватив столицу королевства, он сможет ее удерживать сколь угодно долго, даже если не удастся овладеть Высоким Замком. Он поднимет Фронтеру, перекроет горные дороги, отрезав Годоя от Тарски.
И еще была Ланка… Герцог хорошо, слишком хорошо помнил гордую головку, обрамленную отливающими медью кудряшками, грациозные небрежные жесты, звонкий смех… Как могло случиться, что она примкнула к врагам, она, так остро ненавидевшая ложь и несправедливость, не скрывавшая своего отвращения к Годою? Рене и хотел бы забыть, да не мог. Их последний безумный разговор в Оленьем Замке, когда принцесса с горящими глазами развивала перед ним план захвата империи, нет-нет да и начинал звучать в ушах. Что ж, жажда власти перевесила жажду любви, и она отдалась Годою.
Рене скрипнул зубами: честный с самим собой, он не мог не признать, что свадьба Ланки стала для него личным оскорблением, а ее письмо, принесенное гоблином, лишь усилило чувство опустошенности и непонимания. Герцог не хотел больше думать об этой женщине, но думал. Он не хотел ее видеть, а ехал к ней, допуская, что, возможно, именно ему придется принуждать ее к разводу с Годоем, причем не только словами. А развод этот был необходим, крайне необходим. Впрочем, решать, как поступить с Иланой, было, мягко говоря, преждевременно. Сначала нужно было незаметно добраться до Гелани. К счастью, тянущиеся по обе стороны символической границы влажные лиственные леса со множеством троп и тропинок были хорошим убежищем. Рене собирался пройти по ним до Червонного кряжа, затем овечьими тропами до истоков Ямбера, откуда до Гелани не больше полутора диа.
Герцог неплохо знал те места, изобилующие косулями и кабанами, к тому же именно там лежали изначальные владения рода Гардани. Кто-кто, а вассалы графа не питали особой нежности к узурпатору. Там, в старинном, но все еще неприступном замке можно было надежно укрыться и ждать возвращения разведчиков. Конечно, Годой не мог оказаться столь глуп, чтобы оставить без внимания вотчину врагов, он наверняка подарил Серый Утес кому-то из своих холуев, но Рене это не волновало — он знал, как скрытно проникнуть в замок, даже если он осажден или захвачен годоевцами. Что ж, в последнем случае у него в руках окажутся заложники или трупы, но Серый Утес — ключ к Гелани, и он будет взят! Рене не сомневался, что там найдется немало добровольцев, готовых примкнуть к шести сотням «Серебряных», везущих с собой в седельных сумках свои знаменитые доломаны.
Самозванец не ожидает такой наглости, не может ожидать. Конечно, знай Михай, что от родового гнезда Шандера до Гелани есть потайные тропы, он мог бы предвосхитить планы эландцев, но Годой был занят другим. И это вселяло надежду.
Герцог незаметно взглянул на едущего рядом Максимилиана. Клирик, надо отдать ему должное, почти сразу согласился с безумным предложением герцога — пока Годой прибирает к рукам империю, а Феликс с Мальвани укрепляют Гверганду и разворачивают городские пушки в сторону Арции, захватить Гелань. Особую привлекательность для кардинала составляла перспектива низвергнуть посягнувшего на его титул Тиберия и предстать перед жителями Таяны в романтическом ореоле борца за справедливость. Что ж, святой отец знал, чего хочет от этой жизни, и готов был ради этого многим рискнуть. Таких союзников Рене уважал.
Максимилиан связал свою судьбу с северо-западом, Арроя это устраивало. Он не сомневался, что красавец-кардинал втайне мечтает о посохе Архипастыря, вот пусть и добывает этот посох здесь, в Таяне. Рене не стал бы полагаться на слово клирика, а изъявление дружеских чувств, не проверенных временем и морем, у него редко вызывало доверие, но когда помощь исходит от человека, чьи интересы неразрывно связаны с твоими, это достойно внимания. Кардинал и герцог нравились друг другу, хоть подчас и говорили на разных языках. В одном же они сходились — Годой должен быть побежден, и как можно скорее. «Серебряные» тоже мечтали лишь об этом. Поэтому, когда Гардани объяснил им задачу, обычно хмурые физиономии расцвели улыбками, не сулящими тарскийцам ничего хорошего.
Единственным, что слегка опечалило воинов, была разлука с их капитаном, но тут уж ничего нельзя было поделать. Шани был нужен на аденском рубеже, так как никто лучше него не знал Годоя. О другой причине, а именно о том, что Шани может быть опасно возвращаться в Высокий Замок, Рене благоразумно молчал. К тому же у графа Гардани была еще одна задача. Кто-то должен был подменить Рене, и этим «кем-то» мог быть лишь Шандер. Хорошенько припомнив то, чему он обучился у своих странных покровителей с островов, Рене сотворил простенькую иллюзию, которая должна была исчезнуть, лишь вступив в соприкосновение с ним самим.
Для Рамиэрля подобный фокус был делом минутным, Рене же провозился всю ночь, но в итоге разобрать, кто из двоих, вышедших из Башни Альбатроса с разрывом в две оры, был герцогом Эланда, а кто его двойником, сумел бы либо синяк с Кристаллом Поиска, либо человек, настолько хорошо знавший обоих, чтобы заподозрить неладное по словам и жестам.
О том, что в Гверганде сейчас находится не герцог Аррой, а его таянский друг, знали лишь Феликс, Мальвани, Эрик с Ягобом и Диманом, сам Шани и вездесущий Зенек. Рене не сомневался, что они сумеют сохранить тайну. Даже если Михай каким-то образом сможет прощупать Гверганду в поисках заклятий, он вряд ли заподозрит исчезновение человека, возглавляющего оборону. Ему и в голову не придет, что Рене оставил передовой рубеж, хотя как раз это было можно сделать со спокойной душой.
В таланте Сезара Мальвани вести наземные оборонительные бои Рене не сомневался — это было у командора в крови, равно как в крови его, Рене Арроя, было водить в сражения армады. Гверганда должна продержаться до того, как он, Рене, захватит Таяну, перекроет путь из Тарски в Арцию и, если повезет, найдет средство открыть гоблинам глаза на их подлого союзника…
Уже два месяца Луи вел своих людей к Лисьим горам. Лагское поле, поле позора Арции, осталось далеко, впереди была Северная Фронтера, а за ней — Гремиха, которую нужно было как-то перейти. За время пути разношерстный отряд превратился в единое целое, словно бы из ниоткуда появилось несколько младших командиров, соорудили даже подобие орифламмы. Может быть, потому, что они не только уцелели в битве, но и полностью выполнили свой долг, а еще потому, что большинство воинов Луи были молоды, а погода установилась такая, что предаваться отчаянью и не любить жизнь было просто невозможно, настроение в отряде было самым боевым, а иногда даже веселым. Они твердо знали, куда и зачем идут. К тому же по дороге им удалось немного потрепать тыловые тарскийские части и даже захватить несколько пленных.
Годой чувствовал себя в Арции как дома, победители никак не ожидали нарваться у себя в тылу на сколько-нибудь боеспособный вражеский отряд, и Луи не смог удержаться от искушения. Первый раз они сцепились то ли с группой мародерствующих фуражиров, то ли просто с мародерами, грабившими небольшую деревеньку в четырех днях ходу от Лага. Судя по всему, это был далеко не первый «подвиг» тарскийцев, так как недалеко в тенечке они оставили несколько фур, доверху заваленных всяческим припасом. Это и решило дело. В отряде Луи было десятка два раненых, в том числе и двое тяжелых, лошади еще с грехом пополам перебивались подножным кормом, а вот людям пищи явно не хватало.
Из осторожности Луи сначала вел своих быстро, как только мог, опасаясь, что тарскийцы примутся прочесывать леса в поисках уцелевших, а для выполнения его безумного плана требовалась скрытность, скрытность и еще раз скрытность. Похоже, однако, что он переоценил узурпатора или недооценил алчность и наглость его солдат.
Перебросившись парой слов с Ноэлем, который в меру своих сил заменял погибшего Шарля Матея, принц решил, что подвернувшуюся возможность грех упустить. Захватить обоз оказалось легче легкого, но, сказав «утро», говори и «день». Отпускать мародеров было нельзя. Их и не отпустили. Те так и не поняли, что и как произошло.
Атака была мгновенной и слаженной, не прошло и четверти оры, как отряд Луи оказался полноправным хозяином деревни, пары десятков трупов и десятка пленных, оказавшихся весьма словоохотливыми. Как и следовало ожидать, это были свеженькие арцийские наемники. Совсем недавно такие же крестьяне, как и те, которых они нынче грабили. Вербовщики им обещали жалованье, красивую одежду и полную безнаказанность, так как лишь те, кто признал власть императора Микаэла Первого Годоя-Волинга, могут рассчитывать на его защиту. Крестьяне же в таких тонкостях не разбирались и если кому и верили, то войту и клирику, которым так никто и не удосужился сообщить, что в Мунте нынче сидит не Базилек.
Пользуясь этим, новобранцы объявили сельчан изменниками и с чисто крестьянской основательностью принялись вычищать чужие подворья, причем наиболее хозяйственные и дальновидные намеревались отправить отобранное добро на свою не столь уж и далекую родину. Ремесло солдат им явно нравилось, пока их триумфальный путь не пересекся с путем отряда Луи. Принц не знал, злиться ему или смеяться, но решать нужно было быстро, и он решил. Разоружив горе-вояк и вернув захваченное в деревне законным владельцам, Луи посчитал остальные трофеи своей законной добычей. Труднее было решить, что делать с пленными. В конце концов Луи оставил на попечении господина войта всех, кроме двоих вербовщиков и одного дылды с заячьей губой, ненароком прибившего до смерти старуху, грудью вставшую на защиту своих кур. Эти были прилюдно повешены. После чего Луи ушел, на всякий случай дав понять, что пробивается в Кантиску. Их не преследовали. То ли обман удался, то ли лишенные вожаков и оружия горе-годоевцы разбежались по домам, а может, их прикончили крестьяне. Принц об этом не думал.
Набег на мародеров изрядно поправил их дела, а два дня спустя они подстерегли группу из десятка всадников, сопровождавших карету. Не ушел никто, а Луи стал обладателем донесения Олецького наместника императору. Впрочем, толку от письма не было никакого, так как хоть оно и было написано на языке, показавшемся Луи испорченным арцийским, смысл послания был темен и непонятен. Слова вроде бы складывались в осмысленные фразы, но какое отношение имела к происходящему, к примеру, какая-то вновь опустевшая Чаша, ни Луи, ни Ноэль не понимали. Пленный гонец молчал, тупо глядя в землю, а ночью умудрился как-то освободиться и попытался убить Луи, после чего его пришлось прикончить. Принц пожал плечами и повел своих дальше.
Теперь они шли очень медленно, старательно обходя города и большие села (в чем немалую помощь оказывала Гайда), пополняя запасы за счет вражеских фуражиров и безжалостно истребляя отставших от крупных отрядов тарскийцев, а недалеко от заболоченной безымянной речушки приняли бой с почти равным им по силе кавалерийским отрядом. Неожиданность и то, что врага удалось загнать в болотце, сделали свое дело, и сотня солдат была для Годоя потеряна. После каждого удачного боя Луи резко менял направление, чтобы сбить со следа возможных преследователей. Важно было, чтобы тарскийцы считали его выходки действиями разных отрядов и чтобы никто не догадался, что речь идет о горстке людей, пробирающихся в Эланд. Пока им везло, но чем ближе Луи подходил к Лисьим горам, тем больше сомнений одолевало принца, он не сомневался как в том, что перевал охраняют, так и в том, что, даже прорвись они через Гремиху, в степной Таяне им будет не спрятаться, дорога же вдоль гор вдвое длиннее и никому из его отряда не известна…
Таянцы всегда славились тяжелой конницей, а уж «Серебряные» и вовсе были первыми всадниками Благодатных земель, оставив в этом благородном деле далеко позади и «Золотых», и арцийскую императорскую гвардию. Кое-кто, впрочем, был склонен превозносить до небес мастерство атэвов и стремительность их сухих легконогих лошадей, но знатоки полагали кощунственной саму постановку вопроса. Разве можно сравнивать стрижа и ястреба? Приоритет «Серебряных» в конном деле был столь же очевиден, как и первенство эландцев в деле морском. И тем не менее лошади вышли из повиновения. Все! Знаменитые на весь свет серые в яблоках дрыганты,[101] выезженные и выученные так, что бегали за своими хозяевами не хуже собак и не боялись ни выстрелов, ни гроз, ни диких зверей, дрожали всем телом и отказывались сделать хоть шаг. Растерявшиеся всадники изо всех сил пытались совладать с покрывшимися пеной упирающимися скакунами и не могли.
Рене опомнился первым — может быть, потому, что, предпочитая лошадиной спине доски палубы, не привык полностью доверять нервным четвероногим тварям. Герцог велел отходить, но как можно тише. Кони не только выполнили команду, но понадобилось все умение наездников, чтобы удержать их от бешеного галопа.
— Что это было, монсигнор? — вопрос задал Стах Гери, заменивший в таянском походе отбывшего с Шани на Аденские берега Зенека, и те же слова были готовы сорваться с шести сотен губ.
— Не знаю, — Рене покачал головой, — но хорошо бы «это» обойти стороной. Нельзя рисковать и ввязываться в схватки неведомо с чем. Если нам навяжут бой, придется драться, но тогда ни один — вы слышите, — ни один противник не должен уйти. Иначе весь наш поход станет бессмыслицей, если не самоубийством. Пока нам везет — ветер дует в лицо, вот кони и почуяли какую-то мерзость.
Разумеется, Рене не был уверен, что лошадей смутил какой-то запах. Вполне вероятно, их испугало нечто другое, но говорить об этом спутникам адмирал счел излишним. Равно как и то, что они могли наткнуться на барьер, выставленный Михаем вдоль всей границы. В последнее, впрочем, Рене не верил.
Сам он был не ахти каким колдуном, но понимал, что для создания магической защиты такой силы и протяженности, да еще действующей вдали от поставившего ее — а в том, что Михай Годой сейчас в Арции, сомнений не было, — нужна почти божественная мощь. И тем не менее Рене не сразу нашелся, что ответить Максимилиану, вполголоса выразившему свои сомнения. Нет, кардинал не боялся. Во всяком случае, в его словах страх не ощущался, скорее тревога о том, правильно ли они поступают. Рене не был в этом уверен, но он уже успел убедить себя в том, что другого пути нет, а раз нет, придется пройти здесь и сейчас.
Счастливчик Рене никогда не ждал у моря погоды и, если судьба загоняла его в угол, бросался ей навстречу. До сих пор это его спасало. Конечно, когда-нибудь любое везенье может прекратиться, но почему это должно случиться именно сегодня? Рене медленно покачал головой и неожиданно подмигнул клирику, ярко сверкнув глазами:
— Поздно нам поворачивать, господин кардинал Таяны и Эланда! Впрочем, если вам кажется необходимым вернуться, к вашим услугам квинта[102] Роцлава.
— Нет, — клирик довольно убедительно улыбнулся, — возвращаться с полдороги плохая примета, да и в Таяне я нужнее, чем на Адене. Его Святейшество может без меня обойтись. А вы — нет.
— Что ж, — Рене облегченно перевел дух, — тогда вперед, а точнее, назад! Мы не так уж далеко отъехали от последней развилки, сменим тропу, а там поглядим. Стах, возьми двоих, и проверьте, как там и что. Незачем еще раз пугать лошадей.
О том, что прошлый раз разведчики ничего не заметили, Аррой решил не напоминать. Сташек браво вскинул два пальца к несуществующей кокарде и пустил коня рысью. Рене придержал своего вороного, как две капли воды похожего на уведенного господином Бо Чивво. С пол-оры все стояли, вслушиваясь в шорох листьев над головой. В лесу было тихо. Даже слишком тихо, и это Рене, побывавшему в Ласковой пуще, очень не нравилось. Но не стоять же вечно, и герцог, к глубочайшему облегчению вороного, наконец послал его по следам Сташека.
По мере удаления от странного места чаща оживала — пестрые птицы то и дело порхали через тропу, с дерева свешивались немыслимо любопытные (за что им частенько приходилось расплачиваться жизнью) черные белки… Все было как обычно в это время и в этих краях.
Тропа отыскалась там, где ее и оставили, — у причудливой старой ольхи, из расщепленного ствола которой тянулась вверх молоденькая рябинка. Лошади охотно свернули и бодрым шагом двинулись вперед. Не прошло и оры, как место, которое так напугало коней, осталось справа и позади, а еще через четверть оры под ноги разведчикам бросилось двое подростков — мальчик и девочка. Оба светловолосые и коренастые, как большинство здешних жителей. И смертельно напуганные.
Надо отдать справедливость Сташеку, действовал тот быстро и разумно. Один из разведчиков, не дожидаясь, пока ребята объяснят, что с ними случилось, бросился назад. Другой, напротив, медленно двинулся вперед по тропе. Сташек же спрыгнул с коня и, тряхнув парнишку за плечи, не терпящим возражения голосом велел рассказывать. Это помогло. Подняв на аюданта светло-голубые глаза, юнец, торопливо сглатывая и не выпуская руку подружки, забормотал:
— Убивцы… Пришли с восхода… Много… Всех половили… Мы за городкой[103] прятались, на краю… Загулялись ввечеру… забоялись запоздно домой итить… А туточка эти… Верхами… Мы как завидели, так бежать… Такой страх…
Того, что произошло в деревеньке, парочка не видела, чувство ужаса приковало их к земле, а когда к Тинке и Раво вернулась способность двигаться, они бросились бежать со всех ног и бежали, пока не налетели на Сташека.
— Что ж, немудрено, что они испугались, — лейтенант Роцлав не забыл, как дрожал его испытанный конь, повидавший куда больше выросших в лесу ребятишек, — сельцо ваше далеко?
Оказалось, недалеко, как раз в той стороне, куда отказывались идти лошади.
— Посмотреть? — Роцлав прямо-таки умоляюще взглянул на Рене — бравый лейтенант не был в Ласковой пуще и не видел растерзанного в клочья вместе с конем воина. Он много чего не видел, этот Роцлав, и рвался в бой. Виноват в этом был Рене, не желавший заранее запугивать людей неведомым. Конечно, можно приказать двигаться дальше, но… оставлять в тылу разбойников, напавших на мирную деревеньку, значило пусть слегка, но подорвать доверие воинов. С другой стороны, ввязываться в бой означало раскрыть себя. Рене на мгновение задумался.
— Проклятый знает, что там за мерзавцы, а вслепую и на мышей не охотятся. Роцлав, Сташек, — гляньте, что там. Только тихо. Если бить, то так, чтоб не один не ушел. Давайте вперед. Если лошади упрутся, спешиться.
Роцлав кивнул, и двенадцать конных тихо двинулись вперед. Остальные деловито готовились к возможной схватке. Ждать пришлось недолго — разведчики дело знали. Им удалось подобраться к самому краю деревни.
Лошадиный страх, чем бы он ни был вызван, рассеялся. В деревеньке действительно чужаки — к городке привязаны кони, но в самом селе тихо, как в могиле. Пришельцы, кто бы они ни были — странная сигна, которой были помечены седла, что-то вроде белых ветвистых рогов, — не стерегутся совершенно. Так что как только, так сразу…
— Добро, — Рене кивнул, «странная сигна» живо напоминала об Осеннем Кошмаре и Пророчестве, но пугать никого до времени не стоило, — сколько людей нужно, чтоб оттуда ни одна собака не выскочила?
— Двух квинт за глаза и за уши хватит, — отозвался Роцлав, — вообще-то и одной довольно, но чтоб уж точно никто не ушел…
— Возьмешь три, — Аррой был очень серьезен, — при попытке удрать убивать на месте. С остальными, — адмирал горько ухмыльнулся, — как только убедитесь, что это убийцы, — поступать по Коронному Праву. Пленных не брать, кроме двух или трех. Связать, чтоб пальцем пошевелить не могли. Все!
Рене и сам бы хотел броситься в бой, но как раз этого он себе не мог позволить. Будущий король Таяны и Эланда должен рисковать головой лишь тогда, когда от его шпаги будет зависеть гораздо большее, чем судьба лесной деревушки, в которой, как что-то ему подсказывало, они вряд ли отыщут уцелевших.
У нее были легкие пепельные волосы и огромные зеленоватые глаза, в которых, казалось, плясали солнечные зайчики. Она стояла на краю поляны, задумчиво разглядывая Луи, и молчала, решительно ничем не напоминая всех тех женщин, с которыми он когда-либо имел дело. И одета она была как-то странно, от переливчатого золотисто-зеленого платья не отказалась бы самая изысканная мунтская красавица, но рукава внизу были не скреплены запонками, а щиколотки открыты, как у простолюдинки, да и маленькие узкие ступни были босы. И еще на ее плече сидела и никак не желала улетать большая белая бабочка с остроконечными крыльями. Бойкость в обращении с прекрасным полом была у Луи в крови, но тут он растерялся. А лесное диво, видимо составив наконец впечатление о пришельцах, вышло из кустов, которые, казалось, сами раздвинули ветви, и подошло почти вплотную к принцу и стоявшим за его спиной воинам.
— Я жду вас уже давно. — Голос у нее был неожиданно низкий, грудной. — Время не ждет, нужно спешить…
— Но… кто вы? — Луи Арцийский наконец-то обрел дар речи.
— Я? Не имеет значения… Я должна проводить вас к той, которая объяснит все, что можно объяснить. — Принц слышал и не слышал одновременно, вглядываясь в нежное треугольное личико. Она не была столь юной, как показалось вначале, и она, без сомнения, не была ни крестьянкой, ни простой горожанкой. Луи прозакладывал бы последнее фамильное кольцо против обглоданной кости, что перед ним ноблеска. Но что, во имя Проклятого, она делает здесь, в этом лесу, одна? И кто и зачем их ждет, ведь они изо всех сил скрывали свое присутствие?
Принц щелкнул каблуками и склонил голову:
— Благородная сигнора, я и мои люди к вашим услугам.
— Вашим людям, принц, лучше дойти по этой тропе до озера и остановиться на отдых. Они устали, а там их ждет свежая вода, хорошая охота и рыбалка… Скажите им, что вы скоро вернетесь!
— Ваше Величество, дан Луи! — возмущенно зашептал Ноэль. — Она же свихнутая, сразу видно. Не ходите никуда… Ну, хоть меня возьмите!
— Нет, — также шепотом огрызнулся Луи, — я пойду один, я чувствую, что это очень важно.
— Вы полагаете, это ОНИ? — Максимилиан из последних сил сохранял хладнокровие.
— Помяни волка к зимней ночи… — Рене непроизвольным жестом убрал со лба белую прядь. — Я уже свыкся с мыслью, что любая чертовщина ведет в Тарску. А потом… Мы же видели, что творится с лошадьми. Разбойников тут отродясь не водилось — им подавай большие дороги да баронские угодья, а тут земли не то чтоб бедные, но смирные какие-то, брать, в общем, и нечего. Разве шкурки, но в эту пору зимнюю добычу уже забрали перекупщики, да и незачем для этого окружать деревню, куда проще подстеречь негоциантов, объехавших десяток, а то и два таких выселок.
— Монсигнор, — кардинал внимательно вгляделся в бледное голубоглазое лицо, — если людей, как вы полагаете, убивают посланцы Годоя, то зачем?
— Зачем? — маринер пожал плечами. — А разве Церковь в старые годы не провозгласила анафему идолопоклонникам, приносящим человеческие жертвы своим несуществующим богам? Вот за этим за самым, святой отец! Только я боюсь, что эти боги, в отличие от разрисованных досок, которым вы молитесь, не такие уж несуществующие, и каждая такая деревенька придает им силу…
— Рене, вы… — Максимилиан аж задохнулся.
— Я уже сорок восемь лет, как я, — отмахнулся эландец, — я признаю Церковь как институт политики, я очень уважал Филиппа и понимаю и ценю Феликса, да и с вами, Ваше Преосвященство, мы ладим, но сейчас идет война. Я не могу и не хочу прятать голову в песок, как дурная птица из Эр-Атэва, которая и летать-то разучилась… Я повидал много, в том числе и того, чего, по словам академиков[104] и Церкви, не может быть, но вот доказательств присутствия Творца Всеблагого и Всемогущего мне как-то не попадалось. Так что нам с вами придется взять его работу на себя. На людях я готов стоять на коленях со свечкой в руке — это нужно не для меня, не для Творца, а для общего дела. Но с вами я буду откровенен, и, надеюсь, вы со мной тоже, иначе у нас ничего не выйдет.
— Вы отчитали меня, как ребенка, — насупился клирик, — но я понимаю вас и со многим согласен. Только меня всю жизнь учили не называть кошку кошкой и в любом случае цитировать Книгу Книг. Это сильнее меня, я делаю это не задумываясь, когда слышу еретические речи… До встречи с вами самым большим еретиком мне казался покойный Архипастырь, так я и с ним невольно вскидывался на дыбы… Привычка.
— У каждого свои привычки, — согласился герцог. — Что это? Сташек возвращается, и побери меня Проклятый, если с ним все в порядке!
Аюдант действительно производил впечатление человека, который средь бела дня увидел привидение. Он был не столько перепуган, сколько потрясен до глубины души. Хорошо хоть темного ужаса, которого опасался Рене, в его глазах не было. Юноша тем не менее владел собой достаточно, чтобы остановить коня и обратиться к герцогу, как и полагалось «Серебряному».
Рене, будучи истым эландцем, не обращал внимания на воинские ритуалы, столь любимые таянцами и арцийцами, но «Серебряные» упорно им следовали, словно убеждая самих себя, что все в порядке и они по-прежнему гвардия наследника Таянской короны. Адмирал им не мешал, даже иногда подыгрывал, но сегодня был не тот случай.
— Что там? Судя по тебе, боя не было? Они что, ушли, оставив коней?
— Нет, монсигнор, — Сташек изо всех сил старался выглядеть бывалым воякой, но когда он волновался, его семнадцать лет заявляли о себе в полный голос. — Они все там. И жители деревни тоже. Мертвые.
— Все? — Рене даже не стал скрывать удивления.
— Все, — подтвердил юноша. — Эти рогатые перебили селян, а затем кто-то прикончил и их. Я таких стрел отродясь не видал, и никто из наших тоже.
— Поехали, — бросил Рене, пришпоривая коня, — тот обиженно обернулся, но промолчал. То, что ржание в дороге является страшным преступлением, он усвоил еще в жеребячьем возрасте. Максимилиан, поправив наперсный Знак, последовал за герцогом, мысленно готовясь к неприятному зрелищу. Но приготовиться к ТАКОМУ было свыше человеческих возможностей. Все жители деревни — что-то около сотни человек — с перекошенными от смертного ужаса лицами лежали на небольшой площадке в центре деревушки. Хоть Приграничье и считалось вотчиной Церкви Единой и Единственной, местные предпочитали молиться каким-то своим богам, и вместо иглеция посредине поселка возвышалась огромная ель, вокруг которой стояли четыре изукрашенных шеста, отмечая стороны света. Клирик вспомнил, что обитатели этих мест упорно поклонялись Мировому Древу, чье многочисленное потомство снабжало их всем необходимым, и Четырем Стихиям — Ветру-Восходу, Огню-Полудню, Земле-Заходу и Воде-Полуночи. Отучить их от этой дурной привычки у Церкви как-то не получалось, а искоренить ересь огнем и мечом без помощи таянских и эландских властителей было невозможно, да и рыцарей, желающих отправиться в Святой поход в эти гиблые места, не находилось.
Ямборы и эландские Волинги предпочитали с Церковью не враждовать и без напоминаний пополняли закрома Единой и Единственной, в том числе и дарами Чернолесья, так что вечное проклятие его жителям все же не грозило. Защиты, впрочем, они тоже не дождались ни от своих смешных божков, ни от Творца.
Те, кто захватил деревню, действовали умело и безжалостно. Они перебили людей, как мух, — бедняги даже не пытались сопротивляться. Матери не прикрывали собой детей, мужья не защищали жен. Во всей деревеньке не нашлось ни одного храбреца, с голыми руками бросившегося на вооруженных воинов и принявшего смерть лицом к лицу.
Луи Арцийский, окажись он тут, узнал бы руку своих недоброй памяти знакомцев, но здесь все было проделано более чисто. Убитые лежали в одинаковой позе лицом к священному для них дереву, ногами к околице. Все лица были искажены животным страхом, но никаких следов насилия видно не было. Только к стволу гигантской ели белыми ветвистыми рогами была пришпилена молодая девушка. И это была единственная кровь. Отчего погибли остальные, было непонятно.
Смерть убийц выглядела более вещественно. Около трех десятков человек в светло-серых коротких плащах валялось у окровавленного ствола и по краю площади, и в теле каждого торчала длинная белооперенная стрела. Одна-единственная. Неведомые стрелки били без промаха.
Максимилиана передернуло, когда Рене рывком вытащил из тела лежавшего ничком коренастого человека сверкающую стрелу. Клирик готов был поклясться как в том, что он никогда не видел столь совершенного оружия, так и в том, что в глазах Рене промелькнуло явное узнавание и… невероятное облегчение. Несмотря на весь ужас открывшейся им сцены, герцог на глазах помолодел. Странным образом его настроение передалось окружающим. «Серебряные» споро, повинуясь отданному приказу, принялись за невеселые приготовления, но на их лицах теперь читалась уверенность в успехе.
Максимилиан ловко спешился — он весьма гордился своим умением ездить верхом, и подошел к Аррою.
— Вы хотите их сжечь, монсигнор?
— Не бросать же так… Вряд ли лесные твари на них посягнут, но нельзя оставлять людей без последнего прибежища. А эти, — он указал рукой на отмеченных Знаком белых рогов, — мне как-то будет спокойней, если они сгорят.
— Но тогда с мыслью о тайне придется распрощаться! Дым будет виден издалека.
— Только если кто-то догадается залезть на дерево и посмотреть вверх. Но я не собираюсь рисковать.
Максимилиан пожал плечами и отошел, наблюдая, как воины сволакивают тела убитых к подножию ели. Несчастную девушку, освободить которую от страшных рогов смогли лишь трое крепких мужчин, да и то с большим трудом, положили в углубление между узловатыми корнями, и кто-то, кажется Сташек, вложил в тоненькие руки ветку можжевельника — дерева, которое эландцы почитают угодным Великому Орлу.
Убийц же, стараясь не прикасаться к ним иначе, как через найденные в домах плотные тряпки, затащили в один из деревянных, проконопаченных мхом домишек, после чего Рене велел всем, кроме квинты Роцлава, вернуться в лес. Максимилиан тоже остался, адмирал смерил его испытующим взглядом, но ничего не сказал. Когда все ушли, Рене взял еще одну ветку можжевельника и высек огонь. Острый запах горящей смолы затопил все вокруг. Рене стоял, держа в руке импровизированный факел, и молча смотрел в огонь. Кардинал, сам не понимая, что делает, быстро сотворил Знак, сердце бешено заколотилось в предвкушении чуда. И чудо произошло! Огонь не съедал ветку, а застыл на ее конце громадным рыжим цветком, затем цвет его начал меняться, становясь алым, малиновым, лиловым и, наконец, темно-синим, почти черным. Эландец высоко поднял пылающую ветвь, и в то же мгновение, словно в ответ, занялась ветка в руках убитой. Черное пламя охватило вековую ель и четыре шеста, накрыв погибших огненным плащом. Рене молча склонил голову, словно отдавая последние почести, а затем протянул руку в направлении избушки, ставшей местом упокоения убийц. Дом вспыхнул, как солома на ветру, отливающие синевой черные языки беззвучно рвались ввысь, но к небесам не поднималось ни одной струйки дыма. Жара тоже не ощущалось.
Клирик и полсотни воинов завороженно смотрели на своего вождя, застывшего с высоко поднятой огненной ветвью между двумя гигантскими черными кострами. Потом Максимилиан не мог припомнить, сколько времени все это продолжалось, то ли целую вечность, то ли мгновение. Когда же пламя резко угасло, словно бы вросло в землю, на выжженной земле не осталось ничего — ни косточки, ни железной пряжки, ни обугленного пня. Только две черные проплешины — пятна ночи на красной лесной почве… Повинуясь странному порыву, клирик подошел поближе и пощупал ладонью место, где только что полыхал огонь, — земля была совершенно холодной.
А потом появились ОНИ. Два всадника — один в белоснежном плаще, другой в золотистом — медленно выехали на площадь, и Рене быстро пошел, почти побежал к ним навстречу.
Глава 19
— Этого не может быть!
— И это говорит человек, первым в Арции обнаруживший эту нечисть! — Седая зеленоглазая старуха укоризненно покачала головой.
— Но… но такое не приснится и в страшном сне.
— Нет такого страшного сна, который не заканчивался бы пробуждением, и нет такого страшного сна, который был бы страшнее жизни, — седая вздохнула, видимо вспомнив о чем-то своем. — Теперь ты знаешь не все, но вряд ли многие знают больше тебя. Что думаешь делать?
— Мы шли в Эланд к герцогу Рене. Я хотел отыскать проход в Идакону через Лисьи горы и через Внутренний Эланд…
— Вы не пройдете через Таяну, даже если я пропущу вас через свои Топи, что Годою и его клике в голову не придет. Дальше-то моя власть кончается. Над Таяной стоит туман, а вдоль Явеллы рыщут «косцы» и «охотники». Против них человеческое оружие — что деревянная шпага против атэвского клинка.
— Но мы же их били, — вскочил Луи, — клянусь, что били!
— Не их, — поправила его странная собеседница, — тем, кто прошел посвящение Ройгу, не пройти мимо Всадников. Вы схватились с мелкой челядью, которую научили наполнять Чашу. Не более того. Этих бить человеческим оружием можно и должно, но в Таяне хозяйничают другие силы. Вы не сделаете и дюжины вес, как Охота встанет на ваш след. Это арры везде пройдут тенью облака, и их никто не заметит, а вы люди…
— Значит, возвращаться? — плечи Луи обреченно ссутулились. — Что ж, нам остается одно — пробираться краем Пантаны в Святую область. К осени, может, и доберемся…
— Зачем? — удивилась Хозяйка топей. — Каждый должен стоять там, где сделает больше всего. Судьба привела вас сюда, ваше место здесь. Отрежьте Годоя от Таяны и Тарски, не дайте ублюдкам Ройгу прорваться через Горду!
— Не понимаю, — Луи казался совершенно растерявшимся, — как мы можем совладать с богом, пусть он еще и не вошел в полную силу? Нас всего двести с небольшим, у нас даже пушки нету… Если Всадники не выдержат, мы и подавно.
— Ну, подумай же хоть немножечко, — молчавшая дотоле загадочная проводница возмущенно сверкнула на принца золотисто-зелеными глазами, — чтобы протащить Ройгу через Горду, им нужно посылать сюда «сборщиков». Не понимаешь? Ну, представь, что нужно втащить что-то на гору. Хотя бы твою несуществующую пушку. Что ты сделаешь?
— Ну, если есть время…
— Есть, но мало.
— Вкопаю столб или, еще лучше, отыщу подходящее дерево, перекину через него канат и…
— Хвала святому Эрасти… Так вот нельзя позволить ройгианцам вкопать здесь столб.
— Но как?
— Очень просто, — отрезала болотница, — убивать «сборщиков», как в той несчастной деревне. Они по утрам орудуют, если с вечера не попасть внутрь замкнутого ими кольца, вы их запросто перебьете. Их меньше, чем вас, и они не воины, а палачи…
— Что ж, — оживился Луи, — это дело. Вы знаете, где их искать?
— Мы их уже нашли, — откликнулась зеленоглазая, — придут другие — найдем и других. Ваше дело, чтоб никто не ушел… Все «сборщики», перешедшие Горду, должны быть не просто убиты, они должны исчезнуть. Пусть ройгианцы думают, что это магия…
— Но ведь останутся трупы, кони…
— А вот это уже наше дело, — ответила старуха, — вы будете убивать, мы прятать следы… На это наших сил пока хватит. Вижу, хочешь что-то спросить. Спрашивай.
— Почтенная госпожа, а не проще их уничтожать прямо у Горды, ведь Всадники это могут.
— Могут, — согласилась Сумеречная, — но у них есть дела поважнее. Когда сил не хватает, приходится делать лишь то, что за тебя никто не сделает. Всадникам надо беречь себя, а не гоняться за негодяями, которых можно убить обычным оружием.
— А как же вы обходились до нас?
— С трудом, — засмеялась зеленоглазка, — мы не могли их истреблять, разве что они сунулись бы в топи, но мы могли за ними следить и им мешать. Их талисманы могут не сработать, если в намеченной деревне, скажем, не вовремя раскричатся петухи… Беда, что нас мало…
— Было мало, — отрезал Луи.
— Тогда устраивай своих людей, и с рассветом начнем, — заключила старуха, — и помните, что отныне вы — духи леса, вас никто не должен видеть, и о вас никто не должен знать. Нагрянуть, убить и исчезнуть! Мы за вами приберем, а вас спрячем так, что никто и никогда не отыщет. Что-то еще?
— Михай Годой — посвященный Ройгу?
— Бесспорно, но это не все. Этот упырь сосет кровь из разных шей.
— Но как могло случиться, что Всадники его пропустили?!
— Запрет, — Сумеречная вздохнула, как обычная старуха, — в жилах Годоя течет кровь старых богов, и никто из Уцелевших[105] не может ее пролить. Это должны сделать люди. Или арры, а вернее всего те, кто пошел от того же корня, что и тарскиец.
— Госпожа…
— Да, воин… Кстати, можешь называть меня Эаритэ…
— Сигнора Эаритэ, а если мы будем бить не только тех, кого вы зовете «сборщики»? Это ведь единственная дорога из Таяны в Арцию. Тут и гонцы, и обозы, и подкрепление Годою…
— Что ж, если не будешь зарываться и оставлять следы, бей, — согласилась болотница. — Дело полезное. Но на большие отряды не кидайся, людей береги. А глаза и уши мы тебе дадим. И какие! Вот он, — старуха кивнула на взявшегося незнамо откуда худенького юношу в сером, — ходит везде и видит все. Вас он заприметил в самом начале вашей дороги и шел с вами от самой Лаги. Да и с Лесной Сестрой вы уже знакомы. Она будет вашей проводницей и помощницей.
Лесная Сестра с улыбкой протянула принцу узкую ладошку, которую он чуть было не поцеловал, но не решился и лишь слегка пожал, а женщина, видимо неверно истолковав его смущение, сказала:
— У меня есть обычное имя. Можете называть меня Леопина или Лупе…
— Мы направлялись к вам, — Эмзар спрыгнул с Опала и с подчеркнутой теплотой приветствовал эландца, — жребий брошен. Теперь у нас одна дорога, и лишь Великий Лебедь ведает, куда она приведет. Я знал, что ты постиг наш язык и владеешь нашей магией, но не думал, что до такой степени.
— Я и сам не думал, — Рене улыбался как человек, сбросивший с плеч огромную тяжесть, впрочем, так оно и было, — пока я не сталкивался со всей этой бесовщиной, я не вспоминал, чему научился на островах. Мне хватало шпаги и корабельных пушек, но потом… Я не знаю, что рассказал Рамиэрль…
— Все, что относилось к делу, — Снежное Крыло не скрывал интереса к смертному, одаренному судьбой такими же глазами, как у него самого, — все началось со спасения деревенской колдуньи, не так ли?
— Да, — Рене Аррой и не думал что-то скрывать, — Роман мог так долго жить среди людей не узнанным только потому, что вы отгородились от мира, а мы, смертные, быстро забываем. Это сомнительный дар, но тем не менее десяти поколений оказалось достаточно, чтобы забыть то, что было, и вспомнить то, чего никогда не было. Но я-то сталкивался с Дивным Народом и не мог не понять, КТО передо мной. Точно так же я не мог не понять, что осужденная околдована. Конечно, я рисковал — спустя пятнадцать лет приняться за волшбу, но навредить-то ей я не мог…
— Роман так и не понял, что же ты тогда сделал.
— Я тоже, — засмеялся Рене, — возможно, я что-то спутал, все же столько лет прошло, а может быть, как-то повлияло то, что одновременно со мной делал Роман.
— Насколько я понимаю, ты сотворил то же, что и сейчас?
— Да, и я не знаю, почему стрелы не сгорели в воздухе, а ушли в никуда, и не понимаю, что же вырвало душу Лупе оттуда, куда ее занесло, — герцог покачал головой, — довольно долго я думал, что это дело рук Романа, а то, что сделал он, наоборот, плоды моих усилий. Но когда мы виделись в последний раз, он спросил меня как раз об этом…
— Могу тебе сказать одно — ты владеешь магией эльфов, но когда ее используешь, у тебя получается нечто особенное. Ты знаешь, что Полуденный Огонь, который ты зажег, должен быть синим, а не черным?
— Нет, — отозвался Рене, — возможно, это связано с тем, что я смертный…
— Возможно, — эльф пожал плечами, — но смертные не могут овладеть магией Светозарных, если только в них нет крови Звезд. Да, да! — Эмзар прямо взглянул в глаза Рене. — И если бы я даже не знал о тебе то, что знаю, достаточно было тебя увидеть, чтобы понять — ты не только потомок Перворожденных, но и принадлежишь к Дому Розы клана Лебедя. Мне непонятно, почему кровь Звезд заговорила именно в тебе, и никто этого не знает, кроме Великого Лебедя, который рано или поздно осенит крылом всех — и смертных, и бессмертных. Но ты должен это знать, равно как и то, что имеешь право нести знак Розы и принимать участие в Светлом Совете.
Маринер Рене Аррой спокойно выдержал взгляд нежданного родича.
— Я думаю, выспрашивать подробности моего родства с вами бессмысленно?
— Отчего же, — Эмзар говорил без особого желания, но твердо, видимо полагая необходимым объясниться до конца, — очень давно, задолго до того, как Руи Аррой[106] высадился в Эланде, моя мать Залиэль Ночная Фиалка тайно покинула свой народ, и я могу лишь гадать, как сложилась ее судьба. Спустя две сотни лет, когда уцелевшие Лебеди окончательно обосновались в Пантане, я предпринял попытку ее отыскать и не преуспел в этом, но в моей жизни было несколько ночей, проведенных со смертной, и не могу поручиться, что эти ночи не принесли плода. Затем и мой брат, отец Романа, отдал дань желанию вырваться за пределы Убежища. Более полутора десятков лет его подругой была лесная колдунья из рода людей. Затем она тайно покинула Пантану, и никому не ведомо, что ее на это толкнуло. Возможно, она не хотела, чтобы возлюбленный видел, как она стареет, а может быть, она поняла, что должна стать матерью, и не пожелала, чтобы ребенок узнал о своем происхождении. Любая из этих трех нитей могла вплестись в твою кровь, герцог Рене. И я хочу, чтоб ты это знал, а сейчас перейдем к неотложному.
Герцог выслушал эльфа не дрогнув бровью. Он не был ни поражен, ни обеспокоен, впрочем, представив, как Максимилиан станет объяснять пастве, откуда в гербе будущего короля Эланда появилась еще и белая роза, адмирал не смог сдержать усмешку. Сам же он, как и все эландцы, не придавал особого значение своей родословной, полагая, что судьба каждого в его собственных руках, а происхождение — дело десятое. В жилах маринеров бежала весьма причудливая смесь самых разных кровей, и то, что среди прочих оказалась еще и эльфийская, интересовало герцога только в том смысле, что это обернулось дополнительным оружием в виде покорной ему магии. К тому же мысли эландца были заняты вещами куда более насущными, чем личная жизнь его отдаленных предков. Он должен был спасти Эланд, да нет, не Эланд, все Благодатные земли, остальное его сейчас не волновало. Или почти не волновало… Рене тряхнул белыми волосами и в упор спросил:
— Как вы здесь оказались, и кто здесь был до вас?
Эмзар, похоже, был рад прекратить неприятный разговор.
…Эльфы шли в Эланд, чтобы принять участие в решающей битве на стороне Рене и Феликса. Некто, именуемый Ройгу, принял сторону Михая Годоя, или, вернее, Годой вступил в союз с Ройгу. И, если с воинством регента эландцы еще могли справиться, то с Ройгу было не совладать обычным оружием, а потому клан Лебедя должен был вспомнить то, что когда-то знали их предки, пришедшие вместе со Светозарными в этот мир. Эмзар не был среди тех, кто на легендарном Трагайском поле сокрушил прежних хозяев Подзвездного, и имел весьма смутные понятия о магии последних. Однако напасть, с которой им предстояло схватиться, пришла из прошлого, из тех эпох, когда о Светозарных никто и не думал, а земли молодого мира топтали его прежние боги.
Искра древней распри между Ройгу и сгинувшими повелителями Всадников Горды долго, слишком долго тлела в недрах Последних гор и вот вырвалась наружу, став причиной пожара, который некому гасить.
— Всадники пока держатся, — Эмзар ничего не скрывал, — я говорил с одним из них, или, — поправился эльф, — он говорил со мной и рассказал, что знал сам. К сожалению, слишком мало. Сила Ройгу растет с каждым днем, сила Всадников сосредоточена лишь в них самих. Они поставлены нести службу еще до Оммовой битвы и забыты на тысячелетия. Смена не пришла, она и не могла прийти, потому что все погибли. Но даже в ту пору их пост был лишь данью традиции. Они знали, что должны остановить Ройгу, если тот надумал бы вернуться, но для них это имя было легендой. К тому же с ними были их предводители и их боги, которые знали, что делать.
Эстель Оскора, как ее называют в Пророчестве, разбудила их, вырвала из векового сна, впрочем, они и сами начинали оживать, видимо, пробуждение Ройгу оживляло и его стражей. Это неудивительно, если учесть, что они ветки одного дерева. Видимо, — эльф невесело улыбнулся, — междоусобица знакома всем мирам и всем, обладающим разумом, смертны они или нет. Как бы то ни было, Всадники держат Горду, не позволяя Ройгу пересечь некогда проведенную черту.
— И потому Годой вынужден развязать обычную войну, рассчитывая на земное оружие и своих гоблинов?
— Да, но после гибели Всадников вся эта чудовищная мощь выплеснется наружу, и остановить ее будет трудно, очень трудно…
— Или невозможно? — прямо сказал Рене.
— Не знаю, — эльф выдержал взгляд человека, — если это невозможно, мы в этом убедимся. Но пока хоть кто-то из клана Лебедя жив, мы будем рядом с людьми. Сила этой твари, я убежден, зиждется на ритуалах, подобных тому, который мы застали здесь. Отнимаемые жизни, боль, страдание, унижение — все это перерабатывается в силу, ибо нет боевого волшебства, разрушительнее созданного из чужих страданий и преждевременных смертей. И я не сомневаюсь, подобное творится сейчас по всей Таяне, ибо обретающий каждое новолуние кратковременное материальное воплощение Ройгу питается этой силой и раз от разу становится сильнее. Он уже почти сравнялся с Всадниками, но, даже погибая, они его задержат. Он должен будет залечить раны перед новым прыжком, а для этого ему понадобятся тысячи новых жертв.
Я не уверен, но, вероятно, он может использовать и силу, высвобождающуюся во время сражений, особенно если кто-то из воинов осознанно посвятил себя его делу. А те, кого называют гоблинами, всегда хранили верность прежним богам, для них возвращение Ройгу означает справедливое возмездие. Я ответил на твой вопрос?
— Ответил, — Рене замолчал, задумчиво глядя впереди себя, — что ж, если этот Ройгу и его колдуны пока еще в Таяне, их можно застать врасплох. И они смертны. Я видел одного из них, — адмирал поморщился, — это было не очень приятное зрелище, но его удалось уничтожить, и сразу же рассеялось и его колдовство.
— Так часто бывает, — подтвердил Эмзар, — что ж, я согласен с тобой: застать их врасплох — это выход, более того, выход единственный. Решено, мы пойдем с вами и посмотрим, так ли сильно это существо, как говорится в Пророчестве.
Я смотрела на море из облюбованного мной узкого оконца. Мне нравилось это место и открывающийся с него вид, да и Рене, когда тот бывал в Идаконе, я часто встречала его именно здесь. Видно, ему тоже полюбилась белая скала, похожая на затаившуюся кошку, в позеленевшее подножие которой бились самые высокие в бухте волны. Сегодняшний вечер был не из теплых, но мне отчего-то не хотелось уходить. Я стояла, обхватив руками предплечья, и жалела об обрезанных прошлой осенью косах, распустив которые можно было бы обойтись без плаща. Следовало бы встать и принести теплую одежду или, на худой конец, прикрыть створку-витраж с мчавшимся куда-то неестественно узким кораблем с разноцветными парусами, но я не могла заставить себя пошевелиться.
На душе было мерзко и холодно, впрочем, после исчезновения Рене это было моим обычным состоянием. Я не очень-то верила, что он уехал в Гверганду, хотя это и выглядело весьма правдоподобно. Даже такой невеликий стратег, как я, и тот понял бы — этот город-крепость в устье Адены лучшее место для обороны. Именно там нужно и можно остановить моего дражайшего родителя, ни дна бы ему ни покрышки!
На аденском рубеже шла напряженная, спешная работа. Было бы вполне естественным предположить, что в столь тайном и важном деле, как строительство укреплений, без Рене не обойтись, но я отчего-то не верила, что он там, хотя своими глазами видела, как он уезжал… Я знала адмирала не так уж и хорошо, он вообще был из тех людей, которых до конца не знает никто, но чувствовала, что мы чем-то схожи. Конечно, я ни черта не понимала в этих их войнах, но слишком уж ценны были яйца, чтоб все их складывать в одну Гвергандскую корзину.
Аденский рубеж был основным, но оставались еще болота Явеллы, которые, как сказал Эор, «они не должны перейти». Конечно, армия там незамеченной не прошла бы, да и не было в Таяне никакой другой армии! Мой богоданный батюшка вымел Таяну и Тарску подчистую, оставив только гарнизоны и заставы, долженствующие держать в узде не слишком-то к нему расположенный народ. Но «они» вовсе не означали тяжелых конников, вооруженных до зубов горцев или мушкетеров. «Они» могли принадлежать к свите Белого Оленя. Да, первую свору я без особого труда прогнала, хотя, если быть до конца честной, не было в этих псах ничего по-настоящему опасного, несмотря на то что они погубили уйму народа, разбудив древний ужас, спящий почти в каждом. Рогатая туманная тварь, схватившаяся со Всадниками, и Охотник, уничтоженный Астени, были пострашнее!
Пока и во Внутреннем Эланде, и на берегах Адены было тихо и спокойно. Слишком спокойно, на мой взгляд. Поэтому я не удивилась, когда куда-то исчезли большинство «Серебряных» (меньшинство было приставлено ко мне и таскалось за мной как пришитое, стоило мне покинуть спальню). Выбор был неплох. Кому, как не таянцам, стоять на границе с любезным отечеством, но что они сделают, если против них выйдут не воины, а туманная нежить?! Лягут костьми, послав гонца, который может и не успеть?
Я скрипнула зубами от бессилья — если кто-то и должен защищать Явеллу, так это я. Но для этого нужно признаться Рене во всем, а мне куда легче и приятнее умереть. И вот я под надежной охраной любовалась красивейшей из виденных мною скал, проклиная все на свете. Холод донимал все сильнее, но я упрямо не уходила, словно чего-то ждала. И дождалась. По-эльфийски изящная фигурка легко переступила через подоконник. Я с удивлением уставилась на незнакомца, в свою очередь тщательно изучавшего меня. Это был юноша-эльф, бледненький, с мягкими пепельными волосами, закутанный в незаметный серый плащ, каких я в Убежище не видела.
Точеные черты лица, огромные серебристые глаза, бескровные губы… Я поняла, что ошиблась — это создание не могло быть эльфом, на которых Творец, или кто там их создавал, не пожалел самых чистых и ярких красок. Незнакомец был словно бы соткан из всех оттенков серого, хоть и обладал правильными эльфийскими чертами и слегка раскосыми глазищами. Впрочем, какое мне дело до расы, к которой принадлежал пришелец, гораздо важнее знать, что ему нужно и каким образом он оказался в башне.
Насколько я поняла соотечественников Романа и Астени, летать они все же не могли, хоть и владели силой, достаточной, чтобы, к примеру, пройти по болоту, не увязнув в нем. Дело тут, как мне кажется, заключалось в их дружбе с растениями, без которых трясины просто немыслимы. Зеленая магия удерживала и Перворожденных, и их коней на поверхности, но уже по воде они ходить не могли и тем более не умели летать. Я смотрела на серенького гостя со все возрастающим любопытством, но без страха. Откуда-то я поняла, что это друг, и друг надежный, так не все ли равно, кто он и как тут оказался.
Моя порченая кровь молчала — значит, к тарскийским тварям пришелец отношения не имел, равно как и к родичам Всадников. Оставалось надеяться, что он разговаривает, причем на языке, который я в состоянии понять. Так и оказалось. Существо великолепно владело арцийским, и оно меня знало!!!
— Благословение навеки от Стражей Горды, — голос юноши был приглушенным и каким-то простуженным, — помнишь ли ты, Дитя Осени, свой долг?
Я ошалело молчала. Конечно, судьба распорядилась так, что я родилась в месяц Волка точнехонько на рассвете, но это еще не повод называть меня Дитя Осени, так как в осень рождается едва ли не каждый третий — ведь месяц Звездного Вихря в Благодатных землях испокон века почитался месяцем свадеб.
— Помнишь ли ты свой долг, Дитя Осени? — настойчиво повторил гость.
— Почему ты меня так назвал? — мое удивление оказалось сильнее осторожности, вежливости и решимости слушать, а не говорить.
— Значит, не помнишь, — пришелец печально покачал головой. — Сумеречная так и думала, но попытаться следовало!
— Во имя Проклятого, — я вышла из себя и сама не поняла, как повторила любимую фразу Рене, вполне приличествующую адмиралу, но не благородной даме, — чего я не помню?!
— Откуда я знаю, — пожал плечами мой серый собеседник, — Сумеречная этого тоже не знает, просто, когда в тебе заговорит кровь, ты вспомнишь. Кровь в тебе есть, это точно, но она спит.
— О чем ты? — я терялась все больше.
— О памяти крови, — он посмотрел на меня, как на слабоумную, — у людей и эльфов она слабенькая, хоть и постоянная, а вот кровь Прежних помнит все, только просыпается лишь тогда, когда не может не проснуться.
— Раз она спит, поговорим о чем-то другом, — я сдерживала себя из последних сил, — кто ты? Откуда? Зачем пришел?
— Я Хозяин дороги из Таяны, меня еще называют Прашинко, — юноша церемонно поклонился, — меня прислала Сумеречная передать Рене, что ОНИ направились к Явелле. Стражи Горды все еще слишком сильны для НИХ!
Вот оно! Слово было произнесено. Теперь нужно было что-то делать, но что?
— И что теперь делать? — глупо спросила я.
— Не знаю, — так же глупо ответил Хозяин дороги, который таки состоял в родстве с эльфами. Я вспомнила об этих существах — о них мне как-то рассказал Клэр. Прашинко помолчал и добавил: — Надо что-то делать. Где повелитель Эланда?
— Должен быть в Гверганде, — я ответила и поняла, что верю в это не больше, чем в сказки о Звездном Старце.[107]
— Нет его там, — Прашинко передернул плечами, словно вспомнив о чем-то неприятном, — я чуть там не вымок и никого не нашел. Его там нет. Есть чужой с его лицом, но это не он — ни знания, ни крови, ни Жан… браслета на руке.
Так я и думала! Человек с глазами Эмзара не может не нести в себе эльфийской крови, а все эльфы рождаются магами. Рене наверняка что-то смыслит в колдовстве, во всяком случае, выдать за себя кого-то, скорей всего Шандера, он смог! Потому-то он и не удивился моим сказкам про амулет, что знал об эльфийской магии, но не знал ее пределов. И если он выдал кого-то за себя, то он мог выдать себя за… кого-то!
Шани! Шани, ушедший к Восточной границе, даже не попрощавшись со мной. Он никогда бы так не поступил, если бы не было какого-то подвоха! Шани адмирал верил, как себе, значит… значит, он придал графу свое лицо, а себе взял обличье Шандера. Но раз так, ему что-то нужно во Внутреннем Эланде, а «они перешли Явеллу!».
Я, видимо, переменилась в лице, потому что Прашинко робко спросил:
— Ты знаешь, где он?
— Да, — скрипнула зубами я, — и, похоже, ему грозит беда. Он во Внутреннем Эланде!
— Но там же болота, — с отчаяньем выдохнул Хозяин дороги, — я не могу там его искать! Только если знать точно!
Точно я не знала. Из Внутреннего Эланда в Таяну вела одна дорога, но тропинок было не счесть. Да и чем мог помочь этот вестник, даже найди он Рене? Советом? Предупреждением? Магией?
— Ты знаешь, кто это ОНИ? — спросила я, уже зная ответ.
— Догадываюсь! Это те, что бродят у края Пантаны и Горды! Это страх и беда.
— Ты можешь что-то с ними сделать?
— Я?! — бедняга даже стал менее серым от испуга. — Я не могу к ним приближаться, это сильнее меня… Только Сумеречная и Всадники, пока они еще…
— Что «еще»? — с ужасом выкрикнула я, вспоминая свои сны…
— Ну, в общем, ничего, — сжал зубы Прашинко, и я поняла, что он ничего больше не скажет. Что же там с Эором? Неужели все так плохо? Хотя, если бы Всадники исчезли, ОНИ не стали бы искать обходных путей, по крайней мере мне очень хотелось в это верить. Но даже судьба Эора, и та волновала меня не так, как опасность, грозящая Рене. Чтоб совладать с этими тварями, его эльфийской магии не хватит! Что же делать?!
Я проклинала себя за свою трусость, но сейчас нужно было думать не об этом. Мне некому было рассказывать, кто я на самом деле, и я так и не научилась ни летать, ни вызывать в себе Силу….
— Вообще-то, — Прашинко робко посмотрел на меня, — есть некто, кто может найти Рене везде, где есть вода. Но он такой страшный! Только Сумеречная может с ним справиться…
— Постой, — я перебила бедолагу, — тогда возвращайся к Сумеречной, и пусть она найдет этого некто.
— Это долго, — грустно сообщил пылевичок, — я хожу быстрее людей и обычных лошадей, но не быстрее ветра.
— А кто это «некто»? — сама не знаю, зачем я это спросила, от ответа на этот вопрос пользы было не больше, чем от прошлогодних листьев.
— Гиб, — последовал честный ответ, — Водяной Конь, — последние слова Прашинко произнес с таким выражением, с которым в Тарске поминают изгнанных из собственных кланов орков-разбойников. Но я уже все поняла. Я прекрасно помнила рассказ Ягоба о том, что сотворил Рене в Башне Альбатроса, и в этом рассказе немалое место отводилось какой-то немыслимой лошади, а на стене в спальне Рене висела уздечка, меньше всего похожая на изделие нынешних шорников.
— Ты не знаешь, — я прямо-таки дрожала от возбуждения, — как вызвать этого Гиба?
— Это может Сумеречная и любой, единожды взнуздавший его. Для этого достаточно опустить уздечку в живую воду и позвать.
— «Живую» — это как?
— Это которая свободная, — охотно объяснил Прашинко, — море, река, болото, лужа… В ведро нельзя. Там вода оскверненная, — но я уже не слушала.
— Ты ведь бывал здесь, — я не спрашивала, а утверждала, — слишком многие вести из Таяны и Фронтеры Рене узнавал раньше всех мыслимых сроков и возможностей.
— Бывал, — не стал отпираться Хранитель.
— Тогда ты знаешь его окно.
Он знал, равно как и то, что верхняя часть окна никогда не закрывалась. Конечно, в причудливые отверстия в бронзовом переплете пролезла бы разве что кошка, но я не сомневалась, что для Прашинко этого хватит.
— Принеси мне уздечку Гиба, — я сама не думала, что могу говорить так спокойно и уверенно, — а дальше мое дело.
Прашинко не спорил, то ли я его убедила, то ли он вообще привык повиноваться. Он послушно исчез и тотчас вернулся, буквально выронив из рук серебристую цепочку, словно она жгла ему руки, хотя, возможно, так оно и было. Я взяла ее — ничего особенного. Металл как металл, разве что кажется влажным, хотя на руках не остается ни капли. Теперь нужно было добраться до «живой» воды. Хороша б я была, пытаясь вызвать Гиба на глазах моих телохранителей, которые меня ни за что не выпустили бы ни к морю, ни тем более к какому-нибудь уединенному ручью, но, к счастью, наверху смотровой башни существовала великолепная лужа, почти никогда не пересыхавшая. Димон собирался послать туда мастеров, которые бы заложили углубление в древней кладке, но сейчас было не до этого — все каменщики были отправлены к Адене. Лужа процветала, и это меня вполне устраивало.
Я галопом не хуже Водяного Коня понеслась вверх по лестнице. Уже совсем стемнело — оказывается, мы болтали и думали довольно долго, и это тоже было мне на руку. Если Гиб на самом деле представлял собой столь примечательное зрелище, как рассказывали маринеры, лучше общаться с ним без свидетелей.
Лужа была на месте. Я честно присела на корточки и положила туда, не выпуская из рук, уздечку, на всякий случай трижды провозгласив: «Гиб! Гиб! Гиб!»
Не знаю, как я поняла, что он услышал, но меня будто что-то кольнуло. Теперь оставалось только ждать. Я дрожала на продуваемой резким морским ветром башне, не рискуя спуститься за плащом — вдруг Водяной Конь объявится именно в это время. Прашинко честно трясся рядом со мной, но, видимо, не от холода, а от страха и напряжения. Не знаю, сколько мы ждали — может, ору, а может, и три. Наконец вдали послышался звук, который при большом желании можно было принять за ржанье, хотя больше это напоминало рев водопада.
Громадный черный силуэт закрыл звезды, и скоро на месте уютной скромной лужи бесновался и плевался брызгами черный водяной столб, отливающий в свете Луны серебром. Я не знаю, как выглядит аквэро южных морей, но зрелище было внушительным даже в относительной темноте летней северной ночи. Не могу сказать, что мне не было страшно, — было, и еще как, но выхода у меня не было, поэтому я шагнула к луже и, подражая сержанту, дрессирующему на плацу новобранцев, завопила:
— Гиб! Кончай дурить и слушай! — кипящий столб, как ни странно, замер — эдакая живая прозрачная колонна. — Прекрати дурить, — повторила я. — Ты конь, ну и будь конем! Дело есть, — я на всякий случай потрясла уздечкой, но это было излишним. На месте водяной громады бил копытами невиданной красы жеребец, словно выточенный из обсидиановой глыбы.
— Да слушай ты, — взорвалась я, — кому говорят! ОНИ перешли Явеллу, дурак ты эдакий! — это подействовало. Видимо, Гиб знал достаточно, чтобы его поведение резко изменилось. Конь застыл, вытянув ко мне узкую горбоносую морду. Он был готов слушать, но что я могла ему сказать?
— ОНИ перешли Явеллу, — повторила я, — а Рене там. Его нужно найти и, если нужно… — Я задумалась. Решать за Рене я бы не взялась и никому бы не посоветовала. Конечно, можно было отправиться вместе с Гибом, но вряд ли герцог был бы в восторге от этого, да и мне тогда пришлось бы слишком много объяснять, не говоря о том, какая бы здесь из-за меня поднялась суматоха. А Гиб один раз уже справился с прислужником Оленя. Если что, он вынесет Рене из любого боя, даже если это тому не понравится. Я была уверена, что Водяному Коню при всей его капризности и непредсказуемости можно верить, если речь идет о схватке с Оленем и о Рене.
Теперь нужно было решить, что делать с уздечкой, но Гиб меня от этого избавил. Гигантская вороная лошадь лихо топнула копытом по несчастной луже и прянула вперед, сразу же исчезнув. Уздечка осталась у меня, но я вдруг поняла, что Рене она и не понадобится. Гиб и так признал его хозяином.
— Я скоро приходить.
Роман кивнул, и орка растворилась в рассветных сумерках. Это были ее горы, она узнала это место, бывшее для гоблинов какой-то святыней. Роман слишком устал, чтоб выяснять подробности. Кризе захотелось помолиться — ее право, тем паче ему, как он ни был привязан к девушке, хотелось побыть одному. Эльф с наслаждением опустился на каменную глыбу, провел рукой по влажной от росы поверхности. Спасибо Великому Лебедю, они наконец-то выбрались наружу, и все встало на свои места. Сверху темнело ночное небо, под ногами были обычные камни и трава, а в лицо дул несильный ветер, напоенный ароматами хвои, цветущего горного шиповника и отчего-то дыма. А дым в горном лесу — это или пожар, или кто-то разумный с огнивом или огненным камнем. Либр лениво подумал, что встреча с чужаками им не нужна. Впрочем, если кто и разжег костер, то было это довольно далеко, и его можно легко обойти.
Роман поднял голову, читая путаные узоры созвездий. По всему выходило, что на тайных путях они пробыли недолго — дней пять, не больше, но за это время покрыли расстояние, которое, иди они по верху, унесло бы месяца два. Хотя кто сказал, что они были внизу? Тот странный коридор, в котором они очутились, на подземные тоннели походил не больше, чем на любую другую обычную дорогу. Их со всех сторон окружило ничто, словно они в глубокой темноте пробирались по бесконечной извилистой галерее, у которой и стены, и пол, и потолок были зеркальными или же их не было вовсе, а было лишь ощущение зыбких, размытых граней между былью и небылью. И только где-то впереди маячил даже не огонек, а отблеск далекого отблеска.
Они не останавливались и почти не разговаривали, потому что каждое сказанное слово свинцовой тяжестью давило уши, вызывая тошноту. Два раза они давали себе передышку, присаживались по-орочьи на корточки и пили из фляг набранную в колодце воду. Даже подумать, что в этом пропащем месте можно спать или есть, было невозможно. Роман и Криза шли так быстро, как только могли. Что было на уме у орки, знала лишь она, а эльф не мог отделаться от мыслей об Уанне.
Итак, одна из тайн мага-одиночки разгадана. Уанн знал древние пути, ибо то, что эта зыбкая дорога из ниоткуда в никуда была ровесницей Тарры, было очевидным. Само по себе это открытие либра не слишком потрясло — он знал о существовании быстрых дорог. Любой эльф и даже некоторые смертные умеют ходить Лесным коридором, гномьим старейшинам и жрецам ведомы коридоры подземные, а Хранители дорог и вовсе умеют устроить так, что земля скачет навстречу путнику. Но все это не то. В жутковатом пути, на который их толкнули странные птицы, ощущалась некая разумная сила, недобрая и чужая, готовая при первой же ошибке поглотить чужака, осмелившегося посягнуть на ее древнее одиночество.
Уанну, однако, законы этих троп были ведомы, потому-то он и оказался на Седом поле. Нет сомнения, что погибший маг понимал много больше, чем они с Кризой. Он наверняка знал, как сойти с пути, чтоб устроить привал, умел открывать и закрывать тайные двери, которых тут просто не могло не быть, был знаком со здешними и, самое главное, не ошибался в выборе дороги. Роман же оказался в положении щепки, подхваченной потоком. Оставалось надеяться, что когда-нибудь их прибьет к берегу, тем более птицы, загнавшие их в колодец, не проявляли враждебности. Им просто было нужно, чтобы эльф и орка ушли именно этим путем.
Роман уже свыкся с тем, что избран какими-то непонятными ему самому силами для не совсем ясной, но важной цели. Если сейчас он оказался на дорогах Уанна, значит, ТАК НУЖНО, не будем спорить, тем более что выбора-то по сути и нет. Или все-таки есть?
Эльф потряс головой и вновь взглянул на ставшее изумрудным небо… Кризе пора бы уже и вернуться, если только девчонке не пришло в голову попытаться подстрелить какую-то живность, что было бы не так уж и плохо. И вообще дела складываются вполне сносно. Лето еще и не началось как следует, а он уже в нескольких днях пути от заимки старого Рэннока, где остались Топаз и Перла. Надо думать, драка в Таяне идет нешуточная, и лишняя шпага Аррою пригодится.
Жаль только, что дороги к Проклятому больше нет, и, значит, нужно рассчитывать лишь на себя. Знать бы еще, что за сила сумела сотворить такое. Похоже, он все же совершил ошибку, не взяв с собой Герику, кто знает, вдруг Эстель Оскора смогла бы пройти даже там. Но да что теперь об этом сожалеть, гораздо важнее знать, что же случилось с Примеро и остальными и с кем схватился Уанн. В этих горах явно происходит что-то непотребное…
И где же все-таки Криза?
Варха была хорошей крепостью, но для развлечений и светской жизни она не годилась. С могучих стен была видна река, по ширине не уступающая морю, лес на берегах да неяркое небо, по которому бежали облака. Вот и все. Остатки императорского двора были слишком перепуганы, чтоб возмущаться вслух по поводу своего нынешнего положения, но красноречивые вздохи, поднятые к небу глаза и то и дело вспыхивающие свары говорили сами за себя. Арцийские нобили страдали от отсутствия привычной пышности и со страхом ожидали решения своей участи. Кое-кто полагал, что зря связал судьбу с Базилеком и куда лучше было бы попробовать сговориться с Годоем или же пересидеть смутные времена в собственном поместье или, на худой конец, отбыть на юг. Даже атэвы, и те казались душевнее, чем не скрывающие своего презрения эландцы. Впрочем, несколько нобилей помоложе как-то поладили с хмурыми хозяевами и отправились к Адене, где ожидалась решающая битва. Без молодежи стало еще скучнее.
Шли дни, похожие друг на друга, как дождевые капли. Придворные все больше злились и досадовали на собственную глупость, а поскольку винить себя дело неприятное, арцийцы всю свою неудовлетворенность и злость перенесли на императорскую семью. Сам Базилек, впрочем, на это внимания почти не обращал. Как ни странно, он переносил свое полузаточение со спокойствием и равнодушием, граничащими с величием. Никогда нелепый и неумный брат храбреца Эллари не был так похож на императора, правда, на императора в изгнании. Трудная и неприятная роль самодержца была наконец сыграна, и Базилек вновь стал свободен. Император проводил часы на стенах крепости, глядя то на медленную темную воду, то на плывущие к морю облака. Презрительные взгляды бывших лизоблюдов его не задевали, равно как и причитание и ворчание дочери и настырные наставления зятя, — Базилек уже был вне всего этого. Иногда в минуту откровенности он сообщал случившимся рядом воинам о своем намерении после войны, чем бы та ни кончилась, уйти к эрастианцам. Эландцы, в отличие от родственников и подданных, на первых порах относились к императору с брезгливой жалостью, со временем же брезгливость начала уступать место сочувствию. Неудивительно, что старик все больше и больше предпочитал общество северян да кошек, водящихся в крепости в изобилии.
Другое дело Бернар. Он не для того связал свою жизнь со вздорной и некрасивой императорской дочкой, чтобы так вот сразу лишиться всего, кроме ставшей совершенно невозможной жены. Мозг бывшего канцлера лихорадочно работал, выискивая выход из создавшегося положения. Выхода не было! Даже если Годоя победят, Базилеку на трон не вернуться. Хуже того, старый мешок добровольно передаст корону мерзавцу-племянничку, выжившему в битве, о чем каким-то образом стало известно в Эланде. Мальвани с Феликсом под грохот эландских пушек возведут на трон сына своего дружка, и прости-прощай власть. Но даже если Луи убьют и он не успеет обзавестись потомством, наследнику Бернара не видать Мунта как своих ушей. А ведь как удачно все складывалось!
Так удачно, что он прогнал от себя мысль о возможном предательстве Годоя. Марциал оказался умнее. И когда предостерегал от союза с тарскийцем, и когда вовремя переметнулся на сторону победителя. Говорят, сейчас получил чин командора и командует новой гвардией, предпочитая не вспоминать о проигравших родичах. По-своему малыш прав, но от этого не легче… Увы, он, Бернар, столько лет был самым хитрым и умным, что начал недооценивать противников, за что и поплатился.
Так что же?! Смириться? Прожить остаток дней в этой мерзкой крепости с дурой-женой и северянами, которые относятся к нему хуже, чем к жабе? А ведь среди эландцев немало по-настоящему красивых юношей… Жаль, здешние суеверия и предрассудки запрещают столь принятые на юге удовольствия. Увы! Слава о наклонностях мужчин семейства Одуа достигла северных гранитов и отнюдь не облегчала жизнь в Вархе, и это при том, что Бернар еще в ранней юности отказался от своих пристрастий — положение императорского зятя стоило того. За без малого двадцать лет он ни разу не сорвался, хоть и хотелось, ох как хотелось… Выбирая между властью и наслаждением, он всякий раз выбирал власть. И где же она теперь, эта власть?! Исчезла, улетела дымом в трубу, а молодость ушла, и ушла безвозвратно…
Бернар вздохнул и спустился к воде. Хорошо хоть эландцы не ходят за ним с пистолями наготове. Впрочем, это лишнее свидетельство того, что он для Рене отыгранная карта. Его просто терпят и до поры до времени кормят. Кому он нужен? Кому нужны все они, запертые в этой жалкой крепости?
Варха, хоть и стояла на скальном выступе, соединенном узким каменным перешейком с таянским берегом, давным-давно отошла к Эланду, так как добираться снизу вверх по медленной глубокой реке было куда проще, чем пробираться по топкому берегу от Старой Таянской дороги. Служила крепость в основном пристанищем для бессемейных ветеранов и местом перевоспитания особенно ретивых молодых маринеров, которым, по мнению Паладинов, было полезно остудить горячие головы в старой серой крепости. Конечно, если б кто-то надумал напасть на Таяну со стороны моря, у Вархи бы ему пришлось солоно, но на море испокон веку господствовали эландцы, которым покушаться на союзников и в голову не приходило.
Неудивительно, что на примыкающем к крепости берегу Ганы вырос небольшой поселок, то ли эландский, то ли таянский — до недавнего времени это значения не имело. Была там и небольшая таверна. По старым эландским обычаям в пограничную крепость чужаки не допускались, зато те, кто в ней жил, в мирное время вольны были выходить за ее пределы, нужно лишь вернуться до закрытия ворот. Нынешние времена мирными не были, но в Чернолесье никогда и ничего не случалось, а потому комендант Вархи ограничился тем, что поднял мост через пробитый в незапамятные времена в скальном перешейке ров и выставил у речной пристани усиленную охрану, которая должна была проверять в лицо каждого, кто покидал крепость или в нее возвращался. Да и это сделано было исключительно для очистки совести. Предположить, что в этой глуши объявится неприятель, было бы так же странно, как ждать снегопада в Светлый Рассвет.
Конечно, Рене Аррой во время прошлогодней аудиенции говорил коменданту, к слову сказать, выходцу из Гелани, о необычности надвигающейся войны, но добряк ни в какую нечисть, кроме являющихся иногда после бутыли редкой в здешних местах царки зелененьких бесенят, не верил, порядок же соблюдал в силу въевшегося в плоть и кровь чувства долга. Появление арцийских гостей старого вояку не обрадовало, но в письме Рене Арроя говорилось, что обращаться с ними следует вежливо, особых препон не чинить, но и на шею сесть не позволять. Комендант так и поступил. Правда, он на всякий случай отобрал у цитадельного эконома ключи от арсенала и порохового погреба и воспретил гостям в одиночку подниматься на стены, но во всем остальном их свободу никто не ущемлял. Когда же бывший канцлер повадился с утра до вечера засиживаться в береговом кабачке, ветеран только хмыкнул и рукой махнул. Хочет пить? Пусть пьет, его дело…
Бернару же до такой степени опостылели серые нерушимые стены и презрительные или хмурые физиономии, что даже деревенская харчевенка казалась уютной. Бывший канцлер пристрастился до вечера просиживать в «Пьяной Бочке» за кружкой весьма посредственного пойла. Сначала его сопровождали аюдант, парочка арцийских охранников и, для порядка, эландец. Затем юный Орри сдружился с младшим сыном коменданта Вархи и вместе с ним уехал на Аденский рубеж, охранники потребовали платы и стали вести себя нагло, так что с ними пришлось распрощаться. Эландцы же утратили к персоне канцлера всякий интерес, убедившись, что тот часами сидит в углу с кислой рожей и накачивается скверным пивом. Короче, охрана отстала, и Бернар сам не знал, радоваться этому или печалиться. Было ужасно неприятно думать, что величие и власть — в прошлом, равно как и молодость.
Одуа заказал еще пива и какой-то местной рыбы с выпученными по-рачьи глазами и злобно уставился в окно, за которым серел плохонький денек.
— К вечеру пойдет дождь, вы так не находите, уважаемый? — раздавшийся голос для мужчины был достаточно высоким, но приятным. Бернар поднял отекшие глаза. Перед ним стоял худощавый красивый человек. Хорошо одетый, бледный, и — диво дивное, смотревший на собеседника с искренней симпатией. — Вы позволите разделить ваше одиночество? — незнакомец был сама любезность.
Бывший канцлер неопределенно махнул рукой, и гость тотчас же истолковал этот жест как приглашение. Вскоре они были друзьями. От природы недоверчивый, Бернар Одуа находился в таком состоянии, что готов был излить душу кому угодно, а его новый знакомец оказался слушателем, каких поискать.
Глава 20
Трудно сказать, кто первым почуял опасность — эльфы или кони. Если это были эльфы, то они до поры до времени не говорили о своем открытии. Кони, естественно, тоже, потому как Творец в великой мудрости своей не наделил их даром слова. Они просто встали, дрожа и роняя хлопья пены. Людям это было знакомо, к тому же они теперь знали, в чем дело. Знали они и то, что те, кто душегубствует во славу неведомого Ройгу, на самом деле смертны, и даже очень.
«Серебряные» не сомневались, что впереди их ждет еще одна разоряемая деревушка, такая же, как те, мимо которых они уже прошли. В трех лесных поселках было поздно что-либо предпринимать, разве что схоронить покойников, что и проделали быстро и деловито после того, как Максимилиан отслужил короткую заупокойную службу. Еще на двух хуторах был бой, вернее — избиение. Спасенных — всего около пяти десятков человек — в сопровождении двух легкораненых воинов отправили назад в Эланд. Сопровождающие должны были не столько защищать селян, сколько проследить, чтобы те не болтали языками. Еще пятерых «Серебряных» Рене отрядил в ближайший городок и далее, чтобы его именем людей выселяли с уединенных деревень и хуторов. Но все это было за Ганскими порогами, в лесной полосе, про которую даже умники из Академии не могли сказать, кому же она принадлежит: Рыси или Альбатросу. Тут была уже лесная Таяна. Выходило, что адепты Ройгу рыщут и здесь, хоть это было и вовсе странным — захватчикам свойственно бесчинствовать на чужих землях, но чтобы на своих?!
В последние дни Рене мог не думать о разведке. Эльфы все взяли на себя, исчезая и появляясь с проворством и неожиданностью солнечных зайчиков. «Серебряные» чуть-чуть робели пред неожиданными союзниками, хоть и старались не показывать виду. Отряд быстро продвигался вперед, одновременно забирая в сторону Червонного кряжа подальше от торных троп.
Местность стала суше, все чаще попадались каменные россыпи — следы древнего ледника. Наконец после перехода вброд пенистой ледяной Джавейки[108] на смену осинам и вязам пришли лиственницы. Сразу стало легче дышать. Отряд шел быстро, без задержек, не предполагая встретить кого бы то ни было — в этих краях, равно далеких и от больших дорог, и от больших рек и ничем особо не примечательных, если не считать древесины, которую было просто срубить и трудно вывезти, люди не селились. Но, видимо, кто-то тут все же устроился и теперь стал добычей «этих ублюдочных рогоносцев», как с чисто солдатским остроумием прозвали ройгианцев. Известно ведь, что стоит врага как следует обозвать, и он тут же теряет часть силы, так как не может настоящий мужчина бояться тех, кого презирает.
«Серебряные» уже привычно спешивались, готовясь взять врага в кольцо, чтобы никто не ушел, пока эльфийские лучники делают свое дело, а затем пройти железной сетью по домам и сараюшкам, без жалости рубя головы, так как ройгианцев можно только убивать. Молча. Без разговоров. Эти пьянеющие от чужих страданий двуногие существа, бывшие некогда людьми, оказались совершенно бесполезны, так как ничего не знали и не помнили. В их убогих, выгоревших душонках жила одна лишь страсть — убивать тех, кто им подвернется, причем особым способом. Артефакты — гладкие мутно-белые камни с отверстиями, которые носили на груди предводители отрядов убийц, сразу же после смерти первой жертвы (сначала убийцы не применяли никаких особых ритуалов, главное было убить, причем все равно кого — мужчину, женщину, ребенка, кошку, лошадь…) начинали слабо пульсировать, словно горло белесой пещерной лягушки, и тут же на жителей взятой в кольцо деревни накатывал пеленающий, тупой ужас, заставляющий бросать все и ковылять к центру некоего круга, где всех ждала чудовищная общая смерть. Только некоторым — чаще всего это были молодые матери или молодожены — по непонятной причине удавалось избежать паралича воли. Эти пытались сопротивляться и защищать детей и любимых. Что ж, смерть от удара ножом или арбалетной стрелы была чище и быстрее той, что ждала остальных.
Убийцы делали свое дело и уходили на поиски новых жертв. Они не помнили ни того, кто их послал, ни того, откуда они пришли. Они вообще ничего не помнили, даже своих имен, поэтому пленных перестали брать уже в третьем селе.
До сих пор отряду везло — ни одного серьезно раненного. Рогоносцы, пьяные от крови и безнаказанности, оказывались добычей, по глупости сравнимой с токующими глухарями или обожравшимся болотным львом.[109] Это несколько замедляло продвижение вперед и вместе с тем, по категорическому утверждению Эмзара, ослабляло Ройгу, вернее, препятствовало восстановлению его сил. К тому же никто из эльфов, не говоря уж о «Серебряных», и помыслить не мог, чтобы пройти мимо гибнущих или не отомстить убийцам.
Подготовка к схватке была недолгой, все заняли свои места еще задолго до того, как вернулись разведчики. Клэр, чье право Рыцаря Осени первым идти в самые опасные места никто не смел оспаривать, как всегда возник неожиданно, и на его лице невозможно было ничего прочесть. Однако Эмзар что-то почувствовал. Видимо, у короля Лебедей было какое-то иное зрение.
— Что на этот раз?
— Всадники — я не смог подобраться ближе, но это не «вигорнэас».[110] Их около сотни, и сила их собственная, не наведенная.
— То, что почуяли наши кони, — объяснил Эмзар, — не есть энергия, которую выкачивают из жертв. Я и сам заметил некоторые различия, но не был уверен. Эти существа обладают собственной магией и собственной волей.
— Я понял, — кивнул Рене, — их можно обойти?
— Наши лошади от них уйдут, ваши — нет. Но они в любом случае найдут наши следы, и тогда охотниками будут они.
— Я тоже так думаю, — согласился Рене, — если их не обойти, их придется перебить. Жаль, что наши люди стали считать эту добычу хоть и отвратительной, но легкой.
— А вам и не надо ничего считать, — Эмзар легким движением освободил стрелку шлема, и она упала на лицо сверкающей серебряной полосой, — это наш бой, а вы должны, забирая все время вправо, идти вперед. Мы вас догоним…
— Но…
— «Но» не может быть, — с горечью ответил эльф, — благодаря нашим бывшим владыкам вы, смертные, беззащитны перед любой магией достаточной силы. Судя по всему, они заметили исчезновение «сборщиков» и послали адептов более высокого ранга узнать, в чем дело. Мы были недальновидны, ввязавшись в пограничные схватки, теперь надо исправлять положение. Быстрее собирайтесь и уходите.
— Хорошо! — Рене жестом подозвал к себе Роцлава. — Лейтенант! Принять командование. Уходить на север, северо-восток, прижимаясь к горам так, чтобы только могли пройти лошади. Мы догоним.
— Это безумие, Рене, ты не должен участвовать в схватке. Ты больше не принадлежишь себе.
— Глупости, — Рене в бешенстве тряхнул серебряными волосами, — если я останусь в стороне, я перестану быть самим собой, а это еще хуже. Мне всегда везло. К тому же я тоже кое-что могу…
Эльф больше не спорил. Может быть, потому, что было не до этого. Перворожденные, быстро переговариваясь на своем звонком певучем языке, занимались вещами малопонятными непосвященным. Мелькали, сплетаясь и расплетаясь, изящные длинные пальцы, вспыхивали и гасли разноцветные искры, на свет извлекались странные предметы, на первый взгляд похожие на изделия лучших ювелиров древности — только в тысячу раз прекраснее, а на деле, видимо, являющиеся боевыми талисманами.
У Рене талисманов не было. Если, разумеется, не считать знаменитой Черной цепи, которая МОГЛА иметь какие-то никому не ведомые свойства, да Жана-Флорентина, тихо сидевшего на своем браслете. Жаб в последнее время присмирел, похоже, робел эльфов, хотя у Рене не было в этом твердой уверенности — герцог так и не удосужился поговорить со своим приятелем, который тщательно хранил инкогнито. Убедившись, что заставить цевца[111] сделать хотя бы шаг навстречу опасности невозможно, герцог спешился и спокойно наблюдал за сборами. Первыми закончили дела люди. Без лишних слов и эмоций «Серебряные» быстро уходили в сторону замеченной с пол-оры назад северной тропы. Рене глядел им вслед, пока его не отвлекло яростное ржание. Огромный вороной жеребец рыл копытом землю, злобно поглядывая на иноходца Рене.
— Гиб! — Рене совсем было забыл о своем водяном знакомце, и, видимо, зря. Блестящее черное чудовище нетерпеливо топнуло передней ногой и приглушенно — понимает, подлец, что не стоит загодя оповещать врага о своем присутствии, — зарычало, как и положено чудищу из легенд. Всем своим видом Гиб выражал возмущение как медлительностью адмирала, так и тем, что намечающаяся драка предполагалась без него. Рене не колебался. Мысленно ругнув себя за то, что не отправил своего коня со Сташеком, адмирал привязал беднягу к какому-то деревцу и, больше не думая о нем, вскочил на лоснящуюся спину порождения Прежних, вновь пережив острое чувство наслаждения от власти над древним могучим существом.
При виде Гиба Эмзар удивленно приподнял бровь.
— Вот оно что… Я слышал о них, но считал их сказками.
Гиб презрительно фыркнул и яростно, не по-лошадиному, а по-кошачьи, стеганул себя по бокам белоснежным хвостом. Судя по всему, об эльфах он был весьма нелестного мнения, но понимал, что сейчас у них общий враг.
— Что ж, — Эмзар взглянул на Рене с явным одобрением, — ты действительно избран, и судьба проведет тебя за руку через все пороги до того места, где уже ты будешь делать судьбу. И не только свою. Сегодня я спокоен. Клэр?
— Пора, — тихо сказал Осенний Рыцарь. Стремительные силуэты всадников бесшумно понеслись между черными лиственницами.
Криза почитала это место священным, и Роман готов был признать, что основания для этого были. Здесь, безусловно, чувствовалась Сила. Сердце эльфа помимо воли забилось радостно и возбужденно, словно в ожидании свидания с обожаемым существом, но все это продолжалось недолго. Рамиэрль был слишком хорошим разведчиком и слишком сведущим магом, чтоб не почуять следы недавней боевой волшбы, насквозь пропитавшей это место.
— Романе, — захлебывалась словами Криза, — такого там не бывать. Откуда вода? Умирать деревья, скала стать голая… И пусто, птицы, козы — все уходить далеко… Надо смотреть и понимать.
Эльф не спорил — ключ ко многому лежал здесь, в Последних горах. Правда, то, что девушке казалось странным и немыслимым, для эльфа всего-навсего было признаками пронесшейся по этим местам магической схватки. О чем-то подобном он слышал в Убежище, хоть и родился, когда великие войны уже отгремели и лишь остатки двух некогда дружественных эльфийских кланов продолжали бессмысленные стычки. Кто же рискнул пуститься во все тяжкие сейчас? Ройгианцы? Преступившие? Уанн? Темные?
Чем ближе Роман и Криза приближались к месту, именуемому орками Обителью Ночи, тем явственнее становились признаки не столь уж давнего боя. Когда-то здешние места были осенены тенью древней Силы, чистой и высокой, но теперь старые следы были затоптаны. Бард невольно усмехнулся, вспомнив, что арцийские контрабандисты заметали следы при помощи пастухов, за небольшую плату прогонявших по побережью бестолковые овечьи гурты, после чего даже самый умелый следопыт не мог разобраться, кто же здесь прошел раньше… Нечто похожее произошло и тут — заклинания разной силы и сложности сплелись в один тугой ком. Разобраться, кто и против кого их применял, было невероятно сложно.
Роман почти не сомневался, что отголосок именно этого боя он почуял накануне встречи с гоблинами. Вероятно, сначала Кэрль и Тург сцепились с Примеро и его сторонниками, но что было дальше?
Каменистая тропа вынырнула из ущелья и, извиваясь, поползла в гору. Криза оказалась права — зверье и птицы избегали этого места, только бестолковые ящерицы рисковали греться на солнышке там, где осенью прошумела магическая буря. Теперь уже эльф безошибочно узнавал следы, оставленные Преступившими, которые перемешались с магией, заставлявшей вспомнить Годоя, связанную с ним чудовищную туманную тварь и отвратительное и странное волшебство, встреченное эльфом в Рыжем лесу. Иногда сквозь всю эту круговерть прорывался отблеск чего-то давнего и великого, видимо присущего самой природе этих мест, некогда бывших величественными и прекрасными. Теперь же вековые лиственницы вокруг Обители Ночи были мертвы — кто-то, защищаясь или нападая, вытянул жизнь из могучих деревьев.
За века, если не за тысячелетия, каменная основа Ночной горы покрылась слоем почвы, на которой вырос лес. Теперь он погиб. По мере продвижения к вершине разрушения становились все сильнее. Деревья не просто умерли, они были переломаны и перекорежены, а с поверхности горы сползла земляная шкура, обнажив кое-где оплавившийся камень. Родники, питавшие небольшое горное озеро, иссякли, зато где-то на самом верху забил новый мощный источник, и ледяная мутная вода избрала руслом единственную удобоваримую тропу в базальтовой скале, продолжением которой, собственно, и была Обитель.
Эльф и орка наконец вышли из растерзанного леса, и Роман со смесью восторга и робости разглядывал открывшуюся взгляду странную крепость, словно бы отлитую из темно-серого сверкающего металла. Обитель Ночи представляла собой одинокую стройную башню с плоской, словно бы срезанной верхушкой, словно бы выросшую из тела горы. Вокруг кто-то воздвиг каменное же кольцо, высотой равное двум вековым лиственницам. В одном месте камень расступался, образуя щель, в которую мог бы пройти человек. По словам Кризы, этой тропой и этим проходом пользовались жрецы-старейшины, дважды в год приносившие у подножия башни жертвы Истинным Созидателям, в то время как собравшиеся в широкой долине у подножия горы гоблины затаив дыхание следили, когда над кольцом древних стен поднимется ароматный можжевеловый дым, знаменуя, что еще один круг судьбы замкнулся.
В остальное время к Обители никто не смел подойти ближе, чем на две весы. Гоблинская стража зорко следила, чтоб никто вольно или невольно не совершил святотатства. Но Криза и Роман вынырнули из небытия внутри заповедного круга. Впрочем, эльфа это не волновало, он не сомневался, что им удастся прокрасться мимо орочьих караулов, тем паче те следили за входящими, а не за выходящими. Куда важнее было понять, что же здесь произошло, а для этого нужно было подойти к самой башне.
— Это не бывать раньше, — нарушила молчание Криза, глядя в мутный, пенистый поток, преграждавший дорогу.
— Чего не было, волчонок? — Роман, хоть и чувствовал себя неуютно, заставлял себя улыбаться, чтоб ободрить спутницу. — Крепости? Пролома в стене? Воды?
— Башня быть всегда, в нее нет дверя. Там ходить можно во двор, — Криза чуть не плакала. — А вода течь… нижее? Низее? Теперь туда никто не ходить, если жрецы не закрывать воду… Созидатели злиться на наши, что те пошли с нехорошими, и закрывать дорогу в свой дом.
— Как же они могли закрыть дорогу, если погибли на Седом поле, — пожал плечами Роман, — но вода тут точно неспроста. Подожди, сейчас посмотрим, — подниматься по крутому каменистому склону было трудно, но эльф и орка сумели подобраться к самой стене. Роман больше не сомневался, что создавали Обитель если и не боги, то существа, владевшие магией такой силы, которая ему, Рамиэрлю, и не снилась. Они обошли крепость, но не нашли не то чтобы прохода, даже щели, в которую можно было вставить хотя бы иглу. Пришлось вернуться к пролому, из которого продолжала хлестать вода.
Роман велел орке отойти, а сам присел на корточки, сосредоточив всю свою Силу на ревущем потоке и пытаясь проследить его истоки. Эльф сам не понимал, почему столь упорно стремится внутрь диковинного сооружения, но за свою долгую жизнь пришел к выводу, что нельзя противиться таким вот неожиданным яростным озарениям.
А ведь сначала он пошел сюда только ради Кризы, которая, не устояв перед искушением в одиночку побывать в священном месте и положить к подножию башни несколько травинок с Седого поля, обнаружила убитый лес и бурлящую реку и, пораженная, бросилась за помощью к другу. Еще бы, ведь все, связанное с Обителью Ночи, для южных гоблинов было преисполнено величайшего смысла! Однако нынешние события на первый взгляд не имели никакого отношения к тем, кого орки называли Созидателями и исполнителем чьей воли неожиданно для самого себя стал эльф из Дома Розы.
Роман был уверен, что возникновение реки никоим образом не связано с теми, кто создавал Стражей Горды и говорил с ним в Кабаньих топях. А вот рука Уанна здесь угадывалась весьма четко, можно сказать, все прямо-таки кричало о маге-одиночке, в последние мгновения своей долгой и непонятной жизни совершившем деяние, достойное небожителей.
Роман надолго задумался, пытаясь осмыслить увиденное. Сначала все шло более или менее понятно. Примеро, чью магию эльф сразу же узнал, видимо, во что бы то ни стало решил попасть внутрь башни, для чего и затеял весь их поход. Кольцо ему, похоже, было нужно именно для этого. Маг-недомерок предал ройгианским жрецам своих товарищей, однако те приняли бой и погибли, забрав с собой и врагов. Судя по всему, именно на это и рассчитывал Примеро. Скорее всего маленький волшебник собственноручно прикончил выдохшихся победителей, кем бы они ни были, после чего предпринял попытку проникнуть внутрь Обители Ночи, разбудив при этом какие-то вовсе чудовищные силы. И тут появился Уанн. Маг-одиночка разделался с предателем быстро, затратив при этом не так уж много сил, но затем ему пришлось останавливать запущенный недоумком Преступившим маховик.
Магия Уанна остановила уже начавшиеся изменения, которые, Роман в этом не сомневался, должны были превратить Обитель в такое же безумное место, как и то, в Рыжем лесу, из которого барду удалось вырваться только благодаря перстню Проклятого. Уанн победил, но это до дна вычерпало его силы, и старик уполз умирать на Седое поле, напоследок перекрыв чужакам доступ в крепость простым и надежным способом. Не так ли некто, познавший основы иной магии, сделал недоступной дорогу к Проклятому для всех, кроме владевших сходной силой?
Но почему маг-одиночка так поступил? Чтобы в Обитель Ночи вновь не проник враг или безумец или чтобы оттуда не вырвалось нечто чудовищное? Роман поднял голову, рассматривая сооружение, воздвигнутое неведомыми силами. Немыслимый замок успешно сопротивлялся зубам Драконов Времени, изрядно поизгрызших некогда высокие и скалистые Корбутские горы. Творение исчезнувших богов было соразмерным и, если так можно сказать, бережным. Оно не устрашало, не давило, а логически завершало возвышающуюся над своими собратьями горную вершину. Не будь на ней башни, та казалась бы куда более недоброй, и сюда по вечерам наверняка бы слеталась самая опасная нечисть. Чем больше Роман вглядывался в загадочный замок, тем больше был уверен, что Ройгу и его последыши не имели с ним ничего общего. Сила, воздвигшая Обитель, не была злобной. И Роман решился.
— Криза! Я иду туда. Так надо.
— А река? Она не пускать!
— Пускать, волчонок, — улыбнулся эльф, — меня пускать!
— Не тебя, — отрезала девушка, — нас!
Роман с сомнением покосился на спутницу. Клан Лебедя был особенно силен в водных заклинаниях, а Уанн слишком долго общался с Эмзаром и Астеном. Да, волшебство, примененное магом-одиночкой, не было эльфийским, но, зная старика, Роман довольно быстро сообразил, в чем тут суть. К тому же бард не сомневался — Уанн ХОТЕЛ, чтобы он, Рамиэрль-разведчик, оказался здесь. Происшедшее на Седом поле не случайно, его умышленно отправили именно сюда, а значит, водяная стена его пропустит, но вот Криза… Роман решительным жестом обнял девушку правой рукой за плечи и, прижимая к себе, увлек в ревущий поток.
Шани объявился неожиданно, как того и требовало затеянное им с Рене представление. Правитель Эланда был непредсказуем и вездесущ, и Гардани приходилось мотаться от Гверганды до Идаконы и от Вархи, в которой коптил небо беглый арцийский двор, до рыбацких деревушек. Надо отдать справедливость командиру «Серебряных», справлялся он с герцогскими обязанностями неплохо. Граф выказал себя не только хорошим военачальником (имея в соратниках Мальвани и Архипастыря, сие было не столь уж и трудно, хотя Шани даже на их фоне неплохо разбирался в воинском деле), но и умелым политиком, способным и с гвергандскими старшинами договориться, и Бернара осадить, и, главное, внушить окружающим, что все идет как надо.
То, до какой степени неуютно Шани чувствовал себя в чужой шкуре, знали лишь старый Эрик, маршал Сезар, с которым граф коротко сошелся, а после истории с Гибом еще и я. Появляясь в Идаконе, Гардани всегда вырывал ору-другую для меня, и я не знаю, кому эти встречи приносили большую радость.
Я искренне любила этого человека — доброго, умного, мужественного и какого-то бессчастного, к тому же он знал про меня если не все, то многое. При Шани я могла не лгать и не изображать из себя заблудившуюся курицу. К тому же привычка двойника коротать со мной немногие свободные часы могла подтолкнуть Рене делать то же. Традиция есть традиция…
Вот и сегодня мы сидели, в сотый раз обсуждая то, что нас ждет. Шани рассказывал, как они укрепляют Гверганду и устье Адены. По всему выходило, что у этого рубежа уже сейчас надолго застрянет любая армия, а взять его до осенних штормов, делавших Прибрежный путь непроходимым, и вовсе невозможно. Кроме того, Шани сделал то, что убедило бы в подлинности его маски самого завзятого скептика, — он, правда с помощью Феликса, очистил Гверганду. Шаг воистину дерзкий и опасный, но с военной точки зрения необходимый. Жители города могли выбирать, переселиться ли им в Идакону или уйти под руку Михая Годоя, остаться же в городе могли лишь участники Священного похода.
Те, кто решил покинуть город, получили за оставленное имущество звонкой монетой. Это изрядно опустошило казну герцогства, но скопленного маринерами золота хватило бы и не на такое. Зато теперь никто не мог сказать, что в Эланде заправляют грабители и тираны, согнавшие добропорядочных горожан с насиженных мест в чем мать родила. Впрочем, ушедших было немного — горожане надеялись на крепость стен, благословение Архипастыря и мушкеты Мальвани.
Об арцийской армии пока не было ни слуху ни духу. Михай осваивался в Мунте и в нашу сторону не смотрел. Мальвани полагал, что дел узурпатору хватит до осени, а к этому времени Адена превратится в вовсе непроходимый рубеж. Непроходимый для вражеской армии, но вот для магии…
Я понимала, что в смертельной игре, которую развязал мой, с позволения сказать, отец, я остаюсь одной из ключевых фигур. Без сомнения, до меня попробуют добраться, остается лишь гадать как. Я была уверена, что узурпатор нападет не раньше, чем заполучит меня, а значит, следует ждать похищения, и скорее всего с применением какой-то магической пакости. Если б только я знала, как в нужный момент пробудить спящее во мне чудовище, я бы из мышки превратилась в кошку, а так приходилось уповать на свой не такой уж и великий разум да зачатки эльфийской волшбы. В своей полной неспособности обращаться с обычным оружием я успела убедиться.
Ерунда, что женщина не может быть воином. Ланка выросла на коне с кинжалом и пистолями в руках, меня же воспитывали по-другому и для другого. Если я каким-то чудом сумела восстать духовно, то надежд на то, что мое тело, даже положи я на это все свои силы, научится сливаться с клинком, не было никаких. После череды бесполезных попыток я махнула рукой на благородное искусство фехтования и сосредоточилась на тех крохах знания, которые в меня впихнули Роман и Астени. Тут дело пошло лучше. Я довольно быстро продвигалась вперед и вполне могла отбиться от нескольких сильных мужчин, разумеется, ничего не смыслящих в магии.
— Ты меня совсем не слушаешь? — голос Шани вернул меня на грешную землю.
— Так, задумалась, прости, — этого можно было и не говорить, Шандер Гардани никогда не стал бы сердиться из-за такой чепухи, да и говорил он, похоже, о чем-то не столь уж и важном.
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. И тут я и почувствовала Зов. Ошибиться я не могла, так как это ощущение ни с чем не спутаешь. Даже в самый первый раз, зимой, на краю Босхи, я сразу же поняла, что вблизи находится некто, владеющий особой магией, и пытается мне приказывать. К счастью, на меня это действовало не сильнее, чем вопли повара на обнаглевшего кота, надежно укрывшегося на самом высоком из кухонных шкафов. Другое дело, что убитый Астени и Преданным Охотник был достаточно сильным колдуном, и я отнюдь не была уверена, что смогу в одиночку выстоять в подобной схватке — опыта у меня все же было мало до безобразия. Хорошо хоть головы от магического визга я не теряла. Зимой меня спас Астени, сегодня решать предстояло мне, ведь я оставалась единственным существом в Идаконе, хоть как-то разбиравшимся в ройгианской магии. Увы! На помощь звать мне было некого; то, что произошло в Башне Альбатроса прошлой осенью, показало, что верные клинки и отважные сердца для высокопоставленных адептов Ройгу опасности не представляют, а тот, кто осмелился меня вызывать, зная и про Охотника, и про Гончих Тумана, был не последнего разбора.
Собственно говоря, выхода у меня было два. Можно было не обращать внимания на назойливый призыв, пусть их колдуют. Они хотят, чтобы я прошла в свою спальню? Почему бы не запереть дверь и не перебраться в другое место (хотя бы к той же сестре Димана), подождать возвращения Рене, рассказать ему все и умыть руки. Решение казалось очевидным, но, во-первых, ужасно не хотелось раскрывать карты, а во-вторых, Рене не был магом и мог рассчитывать разве что на помощь Гиба, тогда как я худо-бедно шуганула Охоту и прикончила финусов. И это не говоря о том, что я сотворила с Эанке и ее сворой! Кроме того, тварь, каким-то образом забравшаяся в мою спальню, могла оттуда вылезти и натворить в городе бед. Нет, решительно, бежать нельзя!
Остается одно — собраться с силами и схватиться с незваным гостем, надеясь, что Сила вернется ко мне в нужный момент. Я немного помедлила — как-никак этот мой бой вполне мог стать последним, почему-то поправила растрепавшиеся волосы, сказала какую-то глупость Шани и отправилась совершать подвиг.
Когда я открыла дверь в спальню, меня постигло разочарование. В комнате никого не было. Конечно, под кровать и в здоровенный сундук черного дерева я не заглядывала, но вряд ли таинственный колдун уподобился незадачливому любовнику, застигнутому врасплох. Внезапно мое внимание привлекло высокое зеркало в резной раме, созданное для того, чтобы отражать разряженных арцийских ноблесок, но каким-то образом оказавшееся в суровом Эланде. С инкрустированной слоновой костью и перламутром рамой все было в порядке, но вот стекло… Оно больше не отражало затянутых шпалерами стен и узкого окна, а являло миру странную клубящуюся массу. Выглядело это довольно-таки гнусно, но не страшно.
Бедная Тина как-то рассказала мне, что любая отражающая поверхность может быть использована как окно, через которое умеючи можно многое увидеть и услышать, а то и пройти туда, куда нужно. Эльфы для этой цели использовали водоемы с чистой водой, но годились и хорошо отполированный камень, и зеркальное стекло. Ройгианцы, видимо, предпочитали зеркала. Это было вполне объяснимо. Подчинить камень и воду могут лишь те, кто знаком с магией стихий, накладывающей на своих адептов очень серьезные ограничения, в том числе и запрет на использование чужой жизненной силы. Маг должен расплачиваться за свое умение собственной болью, тем более сильной, чем сложнее и длительней заклинание. Зеркало же — вещь рукотворная, его можно подчинить с помощью ритуалов, безболезненных для колдующего, но опасных, подчас смертельных для существ, избранных в качестве источника энергии. Разумеется, ройгианцы пошли именно этим путем.
Я чинно уселась в глубокое кресло и уставилась в помутневшее стекло. Ждать пришлось недолго, сквозь туман проступила какая-то фигура. Вскоре можно было рассмотреть высокого мужчину в роскошном молочно-белом одеянии с переливающейся опаловой диадемой на развевающихся кудрях. Он был очень красив — высокий, стройный, с безукоризненно правильным лицом. Не по-эльфийски — красота эльфов более эфемерна, у них никогда не бывает таких твердых подбородков и таких тяжелых век. Незнакомец, без сомнения, принадлежал к той же расе, что и Всадники, но если те казались мне чуть ли не единственными родными существами в нашем неуютном мире, этот из зазеркалья вызывал холодное, тяжелое отвращение. Возможно, причиной были его глаза — точная копия ослепшего зеркала. Я не знала, был ли это сам Ройгу или кто другой, но поняла, что мало мне сейчас не покажется.
Священного трепета я не чувствовала, скорее злость. Пока я не увидела того, кто навязывался мне в хозяева, моя готовность драться была не более чем отражением любви к эландскому герцогу, на которого эта тварь замахнулась, и ненависти к человеку, по недоразумению являющемуся моим отцом. Теперь же мои чувства забурлили, как кипящий рыбный суп с пряностями. Я возненавидела пустоглазого гостя с первого взгляда, и я не только сумела сохранить невозмутимость, но и заговорить уверенно и даже нагло:
— Что тебе нужно, Слепой? Я тебя не звала.
— Это я призвал тебя!
— Призвал? — я решила вести себя дерзко. Вряд ли эта тварь часто получала отпор, а значит, должна удивиться. Она и удивилась, но внешне это не выказала, а резким скачком усилила магическое давление — словно выплеснула в огонь бочку смолы. Пущенной в ход силы хватило бы, чтоб скрутить в бараний рог сотню бывалых воинов, но я вынырнула из магического огня не хуже саламандры. Мне стало жутко и весело.
— Призвал? — повторила я со смешком. — Я услышала твои вопли и пришла. Но только для того, чтобы сказать: оставь меня в покое. Я не твоя и твоей никогда не буду. И не стой у меня на пути!
С первых же слов я довела Пустоглазого до исступления, а исступление порой помогает воинам в битве, но магам — никогда. Сумей он собраться, мне, обладающей Силой, но не имеющей никакого понятия о том, как ее следует использовать, пришлось бы плохо. К счастью, мой противник лез в драку, как лезет пьяный мужик, когда загодя видно, где и как он собирается ударить. Это оказалось не так уж и сложно, решения приходили сразу; мне даже казалось, что я не одна, а стоит рядом со мной некто и спокойно и буднично, как школьный учитель, подсказывает, как и что следует делать дальше.
Как бы то ни было, но заклятья зеркального злыдня не достигали цели. Я от них частично уклонялась, а частично отбивала, причем с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. Судя по всему, для твари в зеркале это было больно и унизительно. Пустоглазый впадал во все большую ярость, а я каким-то образом поняла, как из этой ярости, собирая и удерживая ее, лепить собственные чары, превосходящие силой исходные, направленные против меня. Он так и не понял, что я делаю, а в моих руках оказался невидимый шипастый шар, который я приготовилась метнуть в противника, подгадав, когда тот, попробовав меня достать очередной раз, раскроется. Уж не знаю, что бы с ним случилось, но он, пытаясь меня отвлечь, помянул Рене.
Кстати, эти олухи были уверены, что адмирал сейчас в Идаконе! Видимо, вызывая меня, они заметили Шани и ничего не заподозрили. Эльфийская магия оказалась хорошим щитом против чужих глаз! Тем не менее слова Пустоглазого подействовали на меня, как хорошая оплеуха! Рене! Где он?! Что с ним?!! Я опять не поняла, как это у меня вышло, но я разорвала связь с Пустоглазым, отшвырнув его, как паршивого щенка. Это было очень больно, но, по-моему, этой твари досталось сильнее, чем мне. Он исчез и, исчезая, выпустил зеркало из-под контроля, а я как-то сумела перехватить власть над этим окном в бездну и заставить его повиноваться. Сквозь клубящуюся мглу проступила горная тропа, высокие лиственницы, полосатая скала с раздвоенной вершиной, а потом я увидела Рене верхом на осатаневшем Гибе. Там, в горах, шел бой. Передо мной мелькнул белый плащ Эмзара, рядом с братом Астена, кажется, бился Нидаль, а чуть дальше вспыхнули золотом доспехи Рыцаря Осени, в котором я признала Клэра. Их противниками были ройгианцы, я прямо-таки ощущала их ненависть и негодование. Рене поднял руку, произнося заклятие, показавшееся мне эльфийским… Все было хорошо, но только сил ему явно недоставало, по крайней мере в сравнении с теми, что переполняли меня, и я с силой послала вперед шар, слепленный мной из ненависти Пустоглазого, всем своим существом желая, чтобы Рене поймал его и пустил в дело…
Это мое усилие оказалось последним. То ли Пустоглазый все же захлопнул дверь, то ли я нечаянно разорвала нить, связавшую меня с обезумевшим зеркалом, но битва в горах вдруг распалась на тысячи холодных разноцветных огоньков, словно бы стекло мгновенно замерзло, а затем я увидела в нем себя… Так я и не узнала, чем закончился бой и смогла ли я хоть как-то помочь.
Гиб яростно визжал, колотя белоснежными копытами сбитого наземь врага. Водяной Конь сражался умело, словно ему не раз приходилось иметь дело с подобными существами. Хотя кто знает, из каких бездн вызвала Сумеречная это создание… Сам Рене довольно долго довольствовался ролью простого наблюдателя, не мешая коню сражаться и вместе с тем запоминая и пытаясь понять, что же происходит. Силы были примерно равными, но у эльфов была только одна цель — полностью уничтожить противника, странные же существа на бледных лошадях, похожие и непохожие на тех, кого Гиб убил в Башне Альбатроса, с остервенением защищали свою жизнь, стараясь прорваться из окружения. Нескольким это удалось, и сразу же Клэр и трое эльфов, выбравшись из общей кучи, устремились в погоню.
Бой шел словно бы в двух измерениях. На первый взгляд бледные и эльфы рубились, как обычные бойцы. Знаменитые луки эльфов были отложены после первого же выстрела, уложившего на месте десятка три противников. Насколько смог Рене разобраться в этой круговерти, как только бледные увидели, с кем имеют дело, они поставили барьер, исключающий использование оружия, непосредственно не соприкасающегося с телом своего хозяина.
Орудовали обе стороны мечами — похоже, адепты Ройгу, так же как и их противники, привыкли к старинному оружию, ничем, впрочем, не напоминавшему тяжеленные железяки времен первых королей из династии Анхеля. Тогда, после победы Циалы над Проклятым, даже жалкие остатки боевой магии были запрещены и забыты, а сумасшедший монах Фома Роканский еще не изготовил свое адское зелье, позволяющее взлетать прямо на небо. Правда, в непотребном для предстатия пред Творцом виде. В те годы люди укрывали свое тело с помощью холодного железа, служившего прекрасной защитой от такого же железа. Потом, когда появились пушки, мушкеты и особенно сравнительно легкие пистоли, которые можно заряжать заблаговременно, пришлось соразмерять прочность доспехов с их легкостью, позволяющей всадникам и пехоте маневрировать. От доспехов прежних лет, когда тяжело вооруженные рыцари и их несчастные кони таскали на себе пуды железа, уцелели лишь нагрудники-кирасы, шлемы, которых старательно избегали легкомысленные молодые нобили, и в некоторых кавалерийских полках поножи и налокотники. Мечи же превратились в более удобные в ближнем бою шпаги и сабли.
Рене немало дивился эльфийским клинкам и шлемам с забралами-стрелками, теперь же он увидел их в деле. Снаряжение Перворожденных как нельзя лучше подходило для схватки именно с бледными. Изящные доспехи, видимо, были нужны не столько для защиты от мечей, сколько от чуждого колдовства. Бледные подобной защиты не имели и потому погибали чаще, но от этого было не легче. Вряд ли у Михая был только один подобный отряд, эльфы же были здесь все. Кроме, разумеется, тех, с кем судьба свела Рене еще в юности, но между ними и Эландом расстилалось бескрайнее Серое море.
Рене с болью увидел, как светловолосый эльф схватился за горло и, пошатнувшись, приник к гриве светло-серого коня. Двое бледных бросились в образовавшуюся было брешь, намереваясь ускакать. Гиб злобно взвизгнул и прыгнул вперед, сбив противника грудью и добив копытами — это был его излюбленный прием, немало врагов уже нашли смерть под копытами исчадия ада, в которое превратился Водяной Конь. Второй бледный тем не менее вырвался из окружения и понесся к лесу. Рене, сам не понимая, что делает, внезапно вскинул руку в его направлении, произнося давным-давно забытые слова, призывающие ветер. Они и раньше-то сработали один-единственный раз, когда он на маленькой лодочке с месячным запасом пресной воды готовился пуститься через «дохлые широты», в которых неделями приходилось дожидаться самого малого ветерка.
Эльфийские спасители Рене отговаривали его от этой затеи, предлагая остаться с ними, но Рене хотел одного — вернуться к людям. Тогда ему и объяснили, что делать, попросив больше никогда не применять эти знания. Он свое слово сдержал, да так, что странные певучие слова опустились на самое дно его памяти. И вот теперь всплыли.
Рене сам не понял, как они сорвались с его губ, сопровождаемые жестами, про которые он точно не мог слышать. Прошумели верхушки лиственниц, и навстречу беглецу ринулся невесть откуда взявшийся вихрь, отшвырнувший его назад с той же легкостью, с которой мальчишка забрасывает камень в пруд. Боковым зрением Рене успел заметить, как всадник с конем со всей силой влетели в вековой ствол и так и остались лежать меж узловатых корней. Удивиться герцог не успел. С его памяти словно бы спала пелена, и в мозгу всплыли слова, значение которых он давным-давно забыл, если вообще когда-то понимал, само же время словно бы замедлило свой бег. Да нет, не замедлило, это он, Рене, вдруг стал чувствовать, что сейчас сделает тот или иной бледный, а значит, и упреждать эти маневры.
Всего пять слов: «Терез ленья че ти хогуэра!», и черно-синий огонь, подобный тому, что выручил в Белом Мосту и Петрищах, охватил трех атаковавших Эмзара бледных, не тронув сражавшегося рядом эльфа. Крик «Арде», повторяющий непонятное церковное слово, и на конце шпаги Рене, в которой сроду не было ничего таинственного, расцвела огненная гвоздика. Таланты герцога как наездника заметно уступали его умению фехтовальщика, но не тогда, когда под ним был Гиб. Рене уже понял, что со спины Водяного Коня просто так не упадешь, а управлять им нет никакой нужды — эландец ощущал то же слияние со своим скакуном, что и с боевым кораблем. Они с Гибом в этом бою стали единым целым, герцогу казалось, что в него вливается сила и вековая ненависть волшебного существа, Гиб же упреждал желания наездника, оказываясь в нужное время в нужном месте.
Даже явное наслаждение, которое дарила черному жеребцу схватка и личная расправа над врагом, отступало, когда Рене видел, что надо мчаться в другое место, кого-то выручать — эльфов все же было поменьше, чем их врагов, или же, напротив, не дать очередному бледному уйти.
Горящая шпага Рене оказалась оружием, противостоять которому бледные были не в состоянии. Одно ее прикосновение сначала раскаляло их мечи, а затем превращало в струйки пара. Кони, обожженные черным огнем, бесились и выходили из повиновения, белые плащи вспыхивали, как солома на ветру жарким летом, облепляя наездников и коней, превращая их в живые костры. Но главным было не это — видя судьбу своих товарищей, остальные, потеряв голову, бросались на эльфийские клинки, лишь бы уйти от всадника с горящей шпагой. Вскоре все было кончено. Как только последний бледный принял смерть от рук Лебединого Крыла, странное состояние покинуло Рене. Накатилась страшная усталость, в глазах потемнело, и он буквально рухнул на руки кого-то из Перворожденных.
Глава 21
Зеркало снова стало зеркалом, честно отражающим угол затканной ирисами и бабочками арцийской шпалеры и пару резных кресел. Надо будет сказать, чтобы эту гадость — не кресла, а сходящее с ума посеребренное стекло, вынесли куда подальше. Я и раньше-то не шибко любила эту женскую усладу, а уж теперь… Но, как бы то ни было, схватку со слепым гостем из зазеркалья я выиграла. Пустоглазый красавчик пришел за шерстью, а ушел даже не стриженый, а бритый. Жаль, конечно, что они теперь знают не только, где я, но и чего от меня можно ждать. Ну и пусть им! Теперь десять раз подумают, прежде чем напасть!
Да, схватка выжала меня, как губку, но это была недорогая цена за Знание и за то, что мне удалось сотворить… Еще раз взглянув на пришедшее в себя зеркало, я на ватных ногах добралась до окна, где стоял кувшин с нарциссами. Жаль их было, но вода была нужнее мне, и я опрокинула кувшин себе на голову. Наверное, царка помогла бы еще лучше, но в моей комнате ее не было — эландцы полагают ее мужским напитком.
Мокрая, как утонувшая мышь, я стояла у распахнутого окна, жадно вдыхая соленый ветер. Итак, я не безоружна перед ройгианцами! То, что угнездилось во мне с той ночки в доме геланского лекаря, поднимало голову всякий раз, как сталкивалось с их магией. Я сама не понимала, что творю, как не понимает кошка, как ей удается упасть на все четыре лапы, но это было неважно. Главное — результат. Только что я на равных схватилась с кем-то очень сильным и победила. Да, это был не сам Ройгу или кто-то из его ближайших подручных, а то, что Астен называл астральной проекцией, но и это было очень даже неплохо. Я научилась орудовать направленными на меня заклятьями, как мечом, вырванным из вражеской руки и отрубившим эту самую руку.
Поразмыслив еще, я пришла к выводу, что дремавшая во мне Сила может просыпаться и без помощи дохлого Оленя. Вряд ли недоброй памяти Эанке имела что-то общее с ройгианцами, и уж тем более их и близко не было, когда я защитила могилу Астена от лесного зверья. Видимо, когда я выходила из себя, заложенное во мне проявлялось вне моей воли и моего сознания. Как бы то ни было, отныне я не сомневалась, что в нужный момент помогу Рене, так как страх за него неминуемо превратит меня в страшное оружие. Не знаю, совладаю ли я с самим Ройгу, но и ему справиться со мной будет непросто. Вот бы научиться управлять живущей во мне Силой, вызывая ее по собственной воле! Не ждать же всякий раз визита через зеркало.
Увы! Когда на меня не покушались ройгианцы и я была спокойна, я превращалась в самую заурядную бабенку, с которой мог сладить кто угодно… Хотя что это я впадаю в самоуничижение? Эльфийские знания могут защитить очень даже неплохо, если, разумеется, вовремя заметить опасность… К тому же со мной Преданный, ишь как скребется в дверь… Сейчас сюда сбежится весь замок. Я впустила рысь и зарылась лицом в мягкую шкуру. Нет, пожалуй, не стану я убирать зеркало, это было бы трусостью. Я оторвалась от Преданного и подошла вплотную к стеклу. Из таинственной глубины на меня смотрело бледное лицо, обрамленное мокрыми слипшимися волосами. Красота, однако, неземная… А все же… Все же вправду ли мелькнул в зеркале Рене верхом на Гибе, а рядом Эмзар, Клэр и другие эльфы, или мне это почудилось?
Из эльфов не погиб никто, однако ранены были многие, а трое весьма серьезно. Четверо Перворожденных — три женщины и один мужчина — все, как один, отрешенные и серьезные, занимались ранеными. В сражении они не участвовали — потерять целителей означало загубить впоследствии множество жизней. Это решение владыки Лебедей обсуждению не подлежало, а по прекрасным, нечеловечески спокойным лицам понять, как к этому отнеслись те, кого оно касалось напрямую, было невозможно.
Рене с трудом открыл казавшиеся неподъемными веки и столкнулся со взглядом Эмзара, видимо ожидавшего, когда герцог придет в себя.
— Я не был ранен, — эландец говорил уверенно и четко, хотя голова разламывалась на тысячи кусков.
— Нет, конечно, — эльф накрыл рукой ладонь Рене, — это отдача, бич всех магов. Ты сделал больше, чем можно было представить…
— Если я скажу, что не знаю, как у меня это вышло, и вряд ли смогу это повторить, вы мне не поверите?
— Отчего ж не поверим? — Эмзар пожал плечами. — Ты действительно ДУМАЛ, что ничего не знаешь, однако на островах тебя обучили гораздо большему, чем ты полагал, просто до поры до времени эти знания спали, так же как и вторая кровь.
— Вторая кровь, это еще что?
— По всему выходит, что в тебе сплелись две крови — наша и Ушедших. Иначе тебе вряд ли удалось бы оседлать Водяного Коня… Для нас он существо изначально враждебное, для смертных — сказка, да он их к тому же и в грош не ставит, в тебе же он признал хозяина. В тебе точно две крови, оттого и наши заклятья в твоих устах меняются до неузнаваемости — пламя становится черным, попутный ветер превращается в оружие. И еще… Овладевшая тобой Сила невероятно велика. Я помню Всадников Горды, то, что ты сотворил, по плечу разве что им… Я могу предположить лишь одно — некто невероятно сильный поделился с тобой своей мощью, хоть и не представляю как.
— Некто, — выдавил из себя улыбку Рене, — еще один некто. Великие Братья! У меня голова идет кругом от всех этих загадок. И не только от них, — адмирал, невольно сморщившись, прижал ладони к вискам.
— Да, тот, кто взялся тебе помочь, не рассчитал, — Эмзар покачал головой. — Сила, которой он тебя накачал, чуть тебя не убила. Второй раз тебе такого не выдержать. Что поделать, каждому положен свой предел, и смертным, и бессмертным. Даже могуществу Творца, и тому, видимо, есть границы…
— Именно! — Рене в последние дни почти забыл про Жана-Флорентина, а тот все это время просидел тихо, видимо не решаясь предъявить свою персону эльфам, но сентенция Эмзара оказала на философа то же действие, что свежий след на хорошую гончую. Даже недоверие, которое жаб питал к Дивному Народу, и то отступило перед возможностью бесконечного обсасывания эффектной, брошенной в сердцах фразы. — Однако, несмотря на изначальное неравенство возможностей, о котором упомянул повелитель клана Лебедя, — взахлеб начал жаб, — способность мыслящих существ поступать по своему усмотрению является неопровержимым доказательством того, что все создания, обладающие этой способностью, потенциально равны, и никто не может утверждать, что является выше другого только потому, что он родился в том или ином месте, в том или ином окружении и был изначально наделен теми или иными способностями…
— Разумеется, не может, — привычно согласился Аррой. — А теперь разрешите мне представить моего спутника.
— Андриаманзака-Ракатуманга-Жан-Флорентин, — учтиво произнес жаб, в порыве вежливости покинув свой золотой насест и поднявшись по руке Рене ему на плечо.
— Наслышан, — откликнулся эльф, тем не менее опустив подробности, к вящему разочарованию маленького философа. Второе разочарование, еще более горькое, заключалось в том, что оба — и Рене, и Эмзар — напрочь отказались обсуждать вопросы свободы воли и потенциального равенства перед Творцом всех наделенных волей созданий, сославшись на дела более неотложные. Жаб обиженно насупился, но с плеча не слез, намереваясь, видимо, при первой возможности вернуться к столь животрепещущей теме. Однако разговора не вышло — появившийся Нидаль, каштановые локоны которого скрылись под наложенной целителем серебристой повязкой, сообщил, что Клэр привез пленного.
Тяжело вздохнув и мысленно проклиная все на свете, Рене Аррой поднялся. Земля тут же мстительно покачнулась, желая уйти из-под ног. Тем не менее эландец отказался от помощи и пошел сам, гордо вскинув серебряную голову и надеясь лишь на то, что дорога не окажется длиннее его воли. Так и вышло, а открывшаяся взгляду адмирала сцена заставила забыть даже о больной голове.
Клэр стоял, опершись одной рукой о доходивший ему до пояса вросший в землю валун. У его ног лежал опутанный, как коконом, серебристой тонкой веревкой бледный всадник, лицо которого, искаженное страхом и ненавистью, было, однако, обращено не к эльфу, а к Гибу, стоявшему рядом в позе коня Императора-Победителя, занеся ногу со сверкающим прозрачным копытом над головой пленника.
— Похоже, они знают друг друга, — бросил Рене.
— Видимо. Жаль, твой вороной друг не может нам ничего рассказать. Или все же может?
— Нет, — авторитетно сообщил Жан-Флорентин, — в свое время род Гиба был лишен речи, потому что его предки оказались свидетелями великой тайны.
— Какой тайны? — быстро спросил Рене.
— Великой, — охотно пояснил Жан, — нет ничего надежнее заклятья, наложенного вовремя. Древние умели хранить свои секреты.
— Жаль только, если именно эту тайну нам придется выуживать из моря крови, — задумчиво проговорил Эмзар. — Что ж, попробуем поговорить с этим созданием…
— Гиб, отойди пока, — попросил Рене, — но недалеко, ты можешь нам понадобиться.
Водяной Конь, недовольно фыркнув, отступил на два шага и замер, вбирая ноздрями северный ветер.
— Ночью будет дождь, — сообщил жаб, — Гиб это чует. И я, разумеется, тоже. С севера идет сильная гроза. Лучше отсюда уйти, мне не нравится это место…
— Значит, уйдем, — не стал спорить Рене, — вот поговорим с этим красавцем и уйдем, — и, наклонившись над пленником, быстро спросил: — Кто ты? Кто вас сюда послал?
— Я — Оггу, — с вызовом ответил бледный. — И я больше ничего не скажу, я не разговариваю с предателями, потомками предателей и прихвостнями чужаков!
— Сильно сказано, — Рене машинально откинул белую прядь со лба, — что ж, раз ты не хочешь говорить, ты нам и не нужен. Гиб, иди сюда и покончи с ним.
Жеребец, одним прыжком оказавшись перед лежавшим пленником, вскинулся на дыбы, огласив окрестности коротким злобным ржаньем, и замолотил передними ногами по воздуху. Затем конь опустился на четыре ноги и принялся рыть копытами землю, стараясь, чтобы комья летели в сторону бледного. Погарцевав подобным образом некоторое время, Гиб решительно повернулся к извивающемуся пленнику черным блестящим крупом, занес заднюю ногу и медленно, по волоску, начал ее опускать.
Эльфы и Рене Аррой не отрываясь следили за расправой. Когда огромное копыто коснулось сероватых волос ройгианца, тот не выдержал.
— Я скажу, — это был умоляющий, задыхающийся от ужаса шепот, ничем не напоминающий прежний, высокомерный тон, — уберите его, убейте меня, иначе… Я буду, буду говорить.
Гиб обернулся, скосив зеленый глаз на Рене, и тот готов был поклясться, что конь смеется. Адмирал кивнул головой, и прозрачное копыто плавно поднялось вверх, а затем резко опустилось вниз. Конь с силой топнул о землю в волоске от головы Оггу, который, судорожно разевая рот, пытался отползти от своего мучителя.
— Да, похоже, это старая вражда, — пробормотал Рене, ни к кому не обращаясь, — итак, что ты можешь нам рассказать? Куда вы шли?
Орка даже не успела испугаться, когда Роман ее потянул в реку. Зная твердость своего дорожного товарища, девушка настроилась на длительный спор с упреками, поджатыми губами, перемирием, заключенным за обеденным костром, и решительной вечерней атакой. Она надеялась, что Роман в конце концов сдастся, но чтоб так сразу… Ледяная вода обожгла не хуже огня, но больше ничего неприятного не случилось. Орка с восторгом и удивлением наблюдала, как река расступилась, словно разрезаемая гигантским ножом, и они медленно опустились на каменистое дно. Справа и слева от них возвышались абсолютно гладкие и блестящие водяные стены из полупрозрачного зеленоватого камня, от которых веяло холодом и сыростью. Криза и Роман быстро шли по старой орочьей тропе, ставшей ныне речным дном, а сзади смыкался со странным глухим ревом пропустивший их поток. Сердце орки от восторга и благоговейного ужаса трепыхалось, как пойманная ласточка, а в голове осталось место для одной-единственной мысли, что, не встреть она прошлой осенью Романа, она так бы и осталась девчонкой с дикой заимки, никогда не узнавшей, сколь велик и невероятен мир. Путь по дну, однако, оказался недолгим, Роман резко дернул девушку за руку, ледяная вода вновь обожгла их и отступила. Орка и эльф стояли внутри Ночной Обители. Сзади грохотала река, а перед глазами рвалась ввысь темно-серая сверкающая башня. Это было царство камня, похожего на вороненую сталь, и лишь над головой сверкало ясное синее небо, по которому ползло одинокое облако, похожее на толстую собаку.
Роман и Криза дважды обошли башню кругом, все то же — ни двери, ни окна, ни хотя бы щели или выбоины.
— Бесполезно, — вздохнул бард. — Если вход был, то он где-то внизу…
— Нет, — покачала головой орка. — Дверь не знать даже жрец-старейшина. Говорить, сюда ходить лишь дети Инта. Мы не могем, я — простая орка, а ты — враг. Нас не пускать.
— Может, ты и права, — Роман задумчиво тронул отливающий металлом камень и отдернул обожженную руку. Перстень Проклятого горел и переливался всеми оттенками от алого до черного, а на месте, которого коснулась рука барда, обозначилась дверь. Тяжелая, украшенная изображением волка, задравшего морду к полной луне. Скрипнули петли, и тяжелая створка медленно отошла внутрь. Орка и эльф чуточку помедлили, переглянулись и одновременно шагнули вперед.
Помещение, в котором они оказались, было просторным, сухим и пыльным. В свете луны, падавшем через отверстие в потолке, вырисовывалась одинокая сероватая колонна в самом центре. Если снаружи Обитель Ночи казалась высеченной из цельной гематитовой глыбы, то внутри ее камень стен более всего напоминал известняк меловых гор Западного Атэва. И все. Ни ужаса, ни восторга башня не внушала, разве что… Эльф невольно вздрогнул, осознав, что внутрь они вошли в разгаре дня, когда никакой луны на небе и близко не было. Более того, после зимних снегопадов и весенних ливней башня-колодец должна была заполниться водой. За века здесь должна была скопиться уйма грязи и ила, но на пыльном полу не было ни капли, а стены излучали сухое тепло, словно в каменистой пустыне после беспощадного жаркого дня.
В глубине души Рамиэрль ожидал чего угодно: живых скелетов, невиданных чудищ, хитроумных ловушек, но не этой жаркой пустоты. Мгновенный взгляд на дверь, и новое потрясение — вход исчез, вместо него серела древняя неопрятная кладка. Время как бы замерло, а стук двух сердец казался нестерпимо громким. Роман и Криза не вдруг сообразили, что это башня начала пульсировать в такт человеческим сердцам. Эльф заметил отчаянный взгляд орки, устремленный на его руку, и обомлел. Камень кольца тоже пульсировал, попадая в такт биению башни, волны света захлестывали древнее сооружение.
Роман по наитию поднес подарок Проклятого к срединному столбу. Камень вошел в камень, словно в масло, и сразу же внутренность башни немыслимо изменилась. Призрачный свет по-прежнему дрожал на древних стенах, но вместо невзрачного серого столба возникла прозрачная колонна, отливавшая той чистой, холодной синевой, которой поражает небо на исходе дня в месяце Волка, той же синевой, что плескалась в глазах Астена и самого Рамиэрля. Затем сверкающую поверхность прорезала тонкая трещина, и колонна раскрылась, как раскрываются созревшие каштаны. Роман, как-то сразу позабыв о прижавшейся к стене Кризе, шагнул внутрь прозрачного столба и оказался… на заснеженной вершине.
Холода он не чувствовал, но вокруг, несомненно, лютовала самая прекрасная из всех виденных эльфом зим. Ночная Обитель, Последние горы, Тарра — все куда-то исчезло. Он был в ином мире, сверкающем и холодном.
Небо над головой казалось лиловым, а на горизонте, над сверкающими ледяными вершинами горной грядой сиял зеленый луч — последний луч уходящего дня. Медленно поднималась луна — огромная, серебряная, девственно чистая, лишенная уродливых серых пятен, так портящих лик ночной красавицы в мире Романа. Вокруг ночного светила кружили причудливые созвездия, а внизу расстилалась слегка холмистая равнина, укутанная снегом, игравшим в лунном свете немыслимыми бликами. Со своей вершины эльф разглядел несколько играющих волчьих пар. Звери свечой взмывали вверх, мягко приземлялись в пушистые сугробы, огромными прыжками носились по снежным склонам, оставляя цепочки синих следов. Иногда волки задирали головы вверх, и ветер разносил по ущельям торжествующий вой.
Несмотря на усталость и все ужасы последнего года, бард невольно залюбовался волчьими плясками. Слух Романа, однако, был не хуже звериного — какими бы легкими ни были шаги за его спиной, он их услышал и резко обернулся, схватившись за оружие. Из-за острой заледеневшей скалы вышел воин. Был он высоким и стройным, закованным в странную броню, словно бы сотканную из ночной синевы. Развевающийся плащ казался то черным, то начинал отливать холодной зеленью горных ледников. Рука незнакомца лежала на загривке огромного белого волка, послушно трусившего рядом. Но самым удивительным было узкое лицо пришельца, обрамленное темными волосами. Строгие черты могли поразить совершенством даже эльфа, а в синих глазах застыла вечность. Незнакомец с волком остановился в двух шагах от Рамиэрля. Какое-то время оба молча рассматривали друг друга. Первым заговорил пришелец:
— Приветствую тебя, потомок Ларэна, обладатель Ключа! Что же задержало тебя в пути?
Эландский герцог так и не понял, почему в стане Ройгу его величали предателем. Врагом — да, в этом сомнений не было, но изменником?! Кому-кому, а бледной нечисти он никогда не присягал. Пленный об этом также ничего не знал. Злоба, впитанная Оггу с молоком матери, если, конечно, предположить, что у бледных всадников бывают матери, была намного старше его самого, но великой тайны, подобной той, что хранил в себе бессловесный Гиб, бледный не ведал. Зато он рассказал многое другое.
В ройгианской иерархии он и его товарищи были не последними, но и не первыми. Бледных всадников на самом деле называли «мечами тумана», что вызвало у Рене, не терпевшего громких и глупых названий, презрительную усмешку. Делом «мечей» было слепое повиновение, в котором они находили наслаждение. Поскольку каждый их день походил на другой, у них не было ни прошлого, ни будущего, а только настоящее. Смерть же для них была испытанием. Те, кто достойно умирал во имя Ройгу, выполняя приказ, возвращался на землю в новом качестве Охотника, а то и Ожидающего. Тот, кто перед смертью дрогнул, мог рассчитывать разве что на вторичное рождение и возможность искупить вину, если же кто-то из «мечей тумана» не справлялся со своей миссией, то рождался в шкуре «жнеца», а то и обычного человека, обреченного служить камнем, которым будет вымощена дорога, по которой пройдут последователи Ройгу. Самой же страшной была смерть от рук своры Омма, навеки ввергавшая несчастного в раскаленное царство этого страшного бога. Именно там и оказался бы Оггу, прикончи его Гиб. Неудивительно, что занесенное над головой пленника копыто заставило его разговориться…
Отряд, который уничтожили эльфы, был спешно направлен к границе после исчезновения очередной группы убийц, или, как выразился Оггу, «жнецов». Это было тем более неприятно, что Чаша вновь была опорожнена впустую у Горды и ее следовало наполнить до следующего полнолуния. «Жнецы» в Приграничье собрали обильную жатву, Малую Чашу наполнили почти доверху, оставалось влить в нее всего несколько капель, как вдруг все остановилось. Это настораживало, и к Явелле направили отряд, достаточный, чтобы справиться с небольшой армией. Они так торопились, что шли не таясь, обходясь без разведки, так как не рассчитывали встретить кого-то в этих краях. Разумеется, ближе к Чернолесью они стали бы более осторожными.
Оггу не сомневался, что исчезновение трех сотен «мечей тумана» заставит ройгианцев ответить ударом на удар…
Сомнений больше нет! Герика в Эланде, и, что хуже всего, девчонка на поверку отнюдь не та, кем ее считали. Уверенная в своей силе гордячка, как же она не походит на кроткое, запуганное создание, послушно выполнявшее волю каждого, кто брал на себя труд ей приказывать! Проклятье!!! Как он мог проглядеть перемены в собственной дочери! А может, никаких перемен и не было, и маленькая дрянь обвела вокруг пальцев всех — воспитателей, многочисленных женихов, бледных и, наконец, отца?!
Михай Годой предпочитал смотреть правде в глаза, сколь бы неприятна и унизительна она ни была. Это не доставляло удовольствия, но помогало выжить и добиться своего. На сей раз правда заключалась в том, что его кровь оказалась сильнее его же воспитания. Он растил рабыню, даже не рабыню, а безотказное орудие, а выросла ловкая, беспринципная, отчаянная интриганка! Михай был взбешен, огорошен и вместе с тем в глубине души… горд! Горд, что Герика была достойной дочерью, усвоившей отцовские уроки, хоть и не так, как ему хотелось.
Тарскому господарю казалось, что он наконец-то разобрался во всем. Каждый судит по себе… Если б он вовремя догадался поставить на место Герики себя, он бы не оплошал. Дочь, без сомнения, хочет того же, что и он, — власти и полной свободы. Пойми он это вовремя, девчонка бы стала прекрасной союзницей, а он позволил провести себя, как паршивого студиозуса! Но какова доченька! Выжидала, годами ходила не поднимая глаз и добилась-таки своего! А эти бледные поганки так ничего и не поняли, Годой рассмеялся зло и весело, вспоминая недоумение Союзников, сначала потерявших след беременной королевы, а затем узнавших, что Воплощения нет, зато есть Эстель Оскора, существо, обретшее могущество, равное могуществу Ройгу, могущество, которое будет расти столь же стремительно, как и силы возвращающегося бога!
Годой не сомневался — Герика знала о своем предназначении все. То ли сама догадалась, то ли Беата успела растолковать пятилетней дочери… Он слишком поздно понял, что жена становится опасной. Узнав, что за судьба уготована их единственной дочери, она набросилась на него, как очумелая кошка. Шрам, оставленный зубами отчаявшейся женщины, не зарос до сих пор… А если девчонка собралась отомстить за мать? Тогда с ней не договоришься! Но как же просто объяснялось ее поведение!
Она поняла, что тело Стефана избрали, чтобы в названное время зачать Воплощение, и очаровала принца, сыграв на своей несхожести с Мариной-Миттой. Но Стефан оказался обманкой, так же, как граф Гардани и этот проклятый Рене. Он как-то устоял против магии Ройгу, и все повисло на волоске. Астральное тело Ройгу оказалось запертым в теле Стефана, и как заперто! Сначала ему еще удавалось вырываться на свободу, но после того, как Рене приволок в Высокий Замок своего эльфа, ловушка захлопнулась окончательно. Воля Стефана была столь сильной, что древний Бог и смертный очутились в положении каторжников, скованных одной цепью.
Ройгу мог обрести свободу, лишь разрушив обретенную им смертную оболочку, вышедшую из повиновения. Но главным ударом стало даже не это, а то, что Стефан отказался от Герики, отдав ее собственному отцу. И опять эта маленькая дрянь оказалась на высоте. Она даже бровью не повела, продолжая играть в любовь со Стефаном, и при этом с готовностью отдалась эландскому герцогу. Видимо, уже тогда оценила его как будущего союзника.
А как ловко она с помощью Мариты отделалась от ставшего ненужным мужа и исчезла из Замка! Переждала где-то в Гелани, избавилась от ребенка, призвала на помощь Стражей Горды, спутала все следы и, наконец, во всей своей красе объявилась в Эланде. Что ж, Герика, а вернее, Эстель Оскора ясно дала понять, что понимает свою силу и любое магическое нападение будет ею отбито. Выходит, на первых порах сражаться с Эландом придется обычным оружием, а одолеть Рене Арроя без помощи магии будет непросто!
Тарскиец никогда не преуменьшал сил противника, даже, пожалуй, преувеличивал; он довольно быстро взял себя в руки и постарался взглянуть на создавшееся положение глазами игрока в эрмет.
Бледные и Герика, если все идет так, как он полагает, отныне свяжут друг друга. Магические удары лоб в лоб не принесут победы никому, разве что угробят добрую половину Благодатных земель, а это его не устраивает. Чтобы волшба принесла пользу, нужно использовать ее неожиданно, не там, где ее будут ждать. Значит, удар должен быть нацелен не против Герики, благо врагов у него хватает. Бледные слишком уповают на свое колдовство, которое сработает, только если будет пущено в ход в нужном месте и в нужное время. А до этого нужно разлучить Эстель Оскору с Рене, а Рене с Архипастырем.
Вряд ли девчонка рискнет напасть первой, да она и не сможет это сделать. Ее сила в способности отразить удар, так стена отбрасывает назад пушечное ядро, которое может прикончить тех, кто его послал. Пока против Герики не пущена в ход волшба, она должна оставаться простой смертной. Должна или остается? Годой дорого бы дал за ответ на этот вопрос. Знай тарский господарь о том, что случилось с Эанке, он не был бы столь оптимистичен, но нельзя знать все…
Пока же, оценив ситуацию, Михай пришел к выводу, что ему нужны военные победы, одержанные без помощи магии. Кроме того, необходимо превратить Арцию из захваченной страны в свою вотчину. Пусть ненавидят, лишь бы признали за хозяина. К тому же на одного ненавидящего всегда приходится десять лижущих хозяйскую руку и двадцать по-коровьи равнодушных.
Рене будет ждать нападения и готовиться отразить его. Вот и пусть ждет. Будет ему нападение, тем паче держать гоблинов в столице становится опасно. Чтобы полностью взнуздать Арцию, понадобится около года. Прекрасно! Пусть бледные разбивают башку о Явеллу, а Рене бодается с гоблинами, пока он, Михай, становится полноправным хозяином Арции. Нужно приструнить Церковь, отточить несколько своих собственных магических приемов и, когда все будет готово… В конце концов, к арцийскому трону он шел тридцать лет, что для него еще год или два! Благодатные земли того стоят, а его дочь… Если она поймет, что союз с отцом выгоднее игры с Рене, они договорятся, и тогда в их руках будет вся Тарра. Девчонка, обведшая вокруг пальца всех — и даже его! — стоит того, чтоб выказать ей свое уважение! Годой вспомнил кислую физиономию Союзника, нехотя сообщавшего ему о неудаче с Эстель Оскорой, и мстительно хихикнул. Так им и надо. Хотели получить его дочь тайком от него, вот и получили! Раз они признались ему в своей неудаче, сомнений нет: им нужна его помощь, а значит, какое-то время им можно доверять, и с них можно спрашивать…
Гвенда поежилась. Ночь только-только перевалила за половину, хотелось спать, было холодно, но кохалку и вырит нужно собирать сразу после новолуния по утренней росе, иначе они не дадут нужного аромата и привкуса. Именно потому, что бабка и мать прекрасной корчмарки (а вот уже пятнадцать годков и она сама) не пренебрегали этими правилами, царка из «Белой Мальвы» славилась на всю Фронтеру. Добрая слава стоила того, чтобы пару раз в году встать раньше петухов… Женщина покрепче стянула на груди теплую шаль — когда она будет возвращаться, наверняка придется снять, дни стоят жаркие — и решительно зашагала по тракту на юг. Идти было довольно далеко: нужные травы росли только в одном месте — там, где дорога резко сворачивала в сторону, огибая болото. Если пробраться через придорожные кусты и первые лужи, попадаешь на небольшой холмик, поросший кохалкой, без недозревших ягодок которой царка не царка.
Гвенде повезло, дождей не было довольно давно. Корчмарка перебралась через болотце, почти не замочив ног, и сразу же нарвалась на россыпь низких кустиков, усыпанных круглыми зелеными горошинами. Еще кварта или две, и они побелеют, станут мягкими и будут годиться разве для отвара, чтобы отпаивать не в меру упившихся гостей, что, конечно, тоже нужно. Она, разумеется, пополнит свои запасы, но это потом. Работа двигалась споро, время летело незаметно. Небо на востоке начинало отливать зеленым — верный признак скорого рассвета, когда женщину отвлек какой-то шум на дороге. Она прислушалась. Шум повторился. Раздался крик, затем резкие трескучие звуки, словно кто-то с силой ломал о колено толстые сухие ветки.
Красотка Гвенда, как и положено трактирщице, была женщиной не робкого десятка и к тому же любопытной. Оставив корзинку с собранными ягодами между корней сломанной в прошлую зиму ивы, она осторожно, стараясь не шуметь, вернулась к дороге и выглянула из кустов. На тракте шел форменный бой, вернее, избиение. В неверном сером свете начинающегося утра метались какие-то тени, кричали женщины и кони, хрипло ругались мужчины, вспыхивали желтые огоньки выстрелов, остро пахло пороховым дымом.
Гвенда мало что понимала в воинском деле: во Фронтере разбойники перевелись лет двести назад, а конокрады и воры делали свое дело тихо. Конечно, все знали, что в Арции и Эланде идет война, но Белого Моста она пока не коснулась. И тут такое! Совсем рядом раздался торжествующий мужской рев, женский вопль, перешедший в жуткий булькающий звук, а затем хриплый возглас: «Вот они!» С тракта ответили невразумительным мычанием. Трясясь от страха, Гвенда наблюдала, как с полсотни воинов хладнокровно добивали уцелевших. Затем от мечущейся кучи на дороге отделился высокий человек во фронтерской шапке и подошел к тому мужчине, что возился в кустах.
— Здесь все?
— Смотри сам.
— Все! Хороши, да?
— Хороши, да не про нашу честь.
— Оно и лучше, я ауры предпочитаю, у них имен нет.
— Едешь со мной. Возьми десяток Лойко, и айда. А остальные пусть приберутся… Припозднились мы что-то, как бы кто чего не увидел.
— Ну, такое не скроешь. Всех положили?
— Как договаривались. Хорошо, болото рядом…
Дальше Гвенда не слушала. Отползши по-ужиному, она кое-как добралась до своей корзинки, подхватила ее и быстро, но тихо бросилась в глубь болота. В Белый Мост женщина вернулась к полудню. У дверей «Белой Мальвы» уже сидело несколько жаждущих, которые показались корчмарке самыми лучшими людьми на свете. Подкрепившись царкой и сменив старенькую суконную одежку на свой обычный наряд, она постаралась выбросить из головы пережитый ужас, хотя понимала, что узнает говоривших и через тысячу лет.
Годы в придорожной корчме научили Гвенду нехитрой заповеди: уши держи на макушке, а рот на замке. Вот и о бойне на тракте она не сказала даже Рыгору. Зачем? Жизнь в селе катилась своим чередом. Отыграли две свадьбы, заложили в подполы овощи, опробовали новую царку. На ярмарку, правда, не ездили, да и никто не ездил, попасть под горячую руку расплодившимся, как поганки, синякам желающих не было, тем паче что те промышляли теперь не токмо ловлей колдунов и болтунов, но и недоимщиков, а поди докажи, что ты уплатил все и в срок. Нет уж, пусть торговцы с ними разбираются по-своему, а селяне посидят да подождут, пока к ним не приедут за товаром.
По вечерам в «Мальве» поминали не столь уж старые добрые времена, когда по тракту в Таяну и из Таяны запросто ездили, люди никуда просто так не пропадали и страхов всяких по дорогам не шлялось. Войт Рыгор, самолично проторчавший четыре дня, наблюдая, как синяки вывозили причитающуюся императору да Церкви долю, пребывал в мрачнейшем настроении. Гвенда тоже ходила туча тучей, что не мешало ей цвести так, что другие молодицы выли от зависти. Но если войт полагал, худшее позади, так как что может быть хуже сборщиков податей, то Красотка поговаривала, что мытари — это еще цветочки, как бы ягодок не дождаться…
— Осел! — самокритично проворчал эландский герцог, с отвращением разглядывая свое отражение в темной воде. — Последний осел и тот сообразил бы, что делать!
— Никогда ничего не предпринимай не подумав, а предприняв, не раскаивайся, — заступился за отражение Жан-Флорентин и добавил: — Нельзя объять необъятное. Ты поступил на тот момент вполне рационально и адекватно.
— Может быть, — пожал плечами герцог и поморщился, — проклятая кольчуга, вроде и не тяжелая, а день потаскаешь, ночью костей не соберешь. Старею, наверное… Да и толку от этой сбруи…
— Астрономический возраст ни при чем, — философский жаб выглядел недовольным, — любой из тебе подобных после таких нагрузок ощутил бы определенный дискомфорт, уверяю тебя, многие смертные, родившиеся позже тебя, чувствуют себя еще хуже. Однако нельзя не учитывать возможность покушения, так как ты и Архипастырь являетесь для наших противников наиболее опасными фигурами.
— Спасибо, утешил, — хохотнул герцог, растирая плечо, но смех вышел невеселым.
Какое-то время оба молчали. Рене от усталости, Жан-Флорентин готовясь к новой речи. От Адены тянуло холодком, в темном небе замелькали маленькие трепещущие тени — хафаши[112] вылетели на ночную охоту.
Великий герцог Эланда вернулся в Идакону четыре дня назад и старательно разгребал огромную кучу неотложных дел, свалившуюся на него по приезде. Какими бы прекрасными помощниками и соратниками ни были Шандер и Диман, многое мог решить только Рене. Новости не радовали, хотя дела могли идти и хуже.
На Адене и в Гверганде все было в полном порядке. Мальвани с помощью Архипастыря и Шандера практически закончил все работы. Теперь враг мог приходить, его ждали чуть ли не с нетерпеньем. Неожиданностью из разряда приятных стал странный жест калифа Майхуба. Извечный враг маринеров внезапно отпустил всех пленных эландцев, да в придачу дал три больших корабля с оружием, продовольствием и каменным маслом, которое атэвы берегли как зеницу ока и которым они пожгли немало арцийских и даже эландских кораблей. Прислал Лев Атэва и послание, которое обязательно нужно было обсудить с ближайшими советниками, но это потом. Майхуб подождет, а вот Михай ждать не будет.
Явившийся сразу же по возвращении Рене Прашинко рассказал немало.
Луи Арцийский жив, и его отряд вместе с Хозяйкой топей и Кэриуном изрядно портит жизнь своре Годоя. О том, что творится в Таяне, известно мало, так как за Гремиху Прашинко ходу нет. Всадники, однако, держатся. Настораживает, что ройгианцы прекратили прорываться через Горду. Луи и его люди истребили четыре отряда тех, кого зовут «жнецами», и на этом все прекратилось. Больше из Таяны никакая пакость не выползала, то ли силы копят, то ли что-то задумали. Арцийцы старательно подстерегали на дороге небольшие отряды, следующие в Таяну и обратно, но ничего особо примечательного от пленных узнать не удалось. Жена регента беременна. В Гелани заправляют бледные. В городе и Высоком Замке сильный тарскийский гарнизон, а вот гоблинов почти нет. Тиберий ведет себя так, словно его не сегодня-завтра сделают Архипастырем. Вот и все.
Ну а Годой обосновывается в Мунте. Узурпатор умудрился склонить на свою сторону южные провинции, немилосердно обирая Фронтеру и Нижнюю Арцию. Поладил он и с синяками, которые старательно отлавливают его врагов: в городе идет охота как за теми нобилями, которые были близки с Базилеком, так и за теми, кто ходил в открытых недоброжелателях удравшего императора. Марциал, однако, на коне, равно как и Марина-Митта, которой подарили загородный дворец Валлы.
Синяки раскрывают заговор за заговором и табунами ловят якобы Преступивших, причем часть имущества задержанных идет доносчикам, а часть — самым бедным. В целом Мунт признал нового правителя, но полному его воцарению мешает Церковь. Годой пытается заигрывать с клириками и как будто сговорился с циалианками, но потом промеж них наступила остуда. Говорят, куда-то подевались драгоценности Циалы, которые Годой обещал ордену в обмен на поддержку.
Святая область готовится к войне. Иоахиммиус с Шадой сломали сопротивление тех, кто хотел сговориться с узурпатором, так что Кантиска стала прибежищем всех недовольных Годоем. Если тарскиец рискнет напасть на Церковь, его ожидает теплый прием, хотя обученных воинов в городе мало. Зато стены толстые и на них много пушек, а защитники крепко верят в заступничество святого Эрасти, который недавно явил очередное чудо, спасши Иоахиммиуса от вражеской стрелы…
Значит, Илана будет матерью… А чего он, собственно говоря, ждал? Рене мысленно на себя прикрикнул. Если женщина вышла замуж, вполне естественно, что она ждет ребенка, и нечего вспоминать вчерашний день, когда и без того есть о чем подумать. Пока он бездарно и бесполезно болтался по Пограничью, в Вархе что-то произошло. Хотя почему бездарно? Они спасли немало жизней, уничтожили несколько отрядов «жнецов» и, самое главное, встретились с эльфами… И потом, эта странная сила, так внезапно и жестоко овладевшая Рене. Спору нет, ее помощь пришлась кстати, но непонятное всегда настораживает…
Но как Илана могла… Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ланка всегда была смелой, гордой, искренней, бескорыстной и вдруг превратилась в подобие святой Циалы, которую интересовала лишь власть, одна только власть и ничего кроме власти. А слабенькая и безвольная Герика на поверку оказалась умницей и настоящим другом. Как же ей удалось вдвоем с рысью зимой пройти пол-Арции? Тут никакой талисман не поможет, тут нужна воля к жизни…
Рене сам подивился тому, как обрадовала его встреча со светловолосой тарскийкой, а та, та шарахается от него, как от чумы. Хотя это можно понять, слишком много на нее свалилось. Женщина, сделавшая то, что не под силу сильному мужчине, имеет право на одиночество, хотя жаль…
Эмзар уверяет: дочь Годоя и есть пресловутая Темная Звезда. Что ж, хуже она из-за этого не стала. Но сколько же ей пришлось пережить! Потерять Стефана, а потом Астена… Рене отчего-то казалось, что между возлюбленной Стефана и братом Эмзара что-то было, и герцог сам не понимал, почему это так его задевает. А Шани тоже хорош! Уж с ним-то Герика откровенна, Жан-Флорентин утверждает, что в той волшбе, которую он почуял, не было ничего эльфийского, а колдовать могла только Геро, исцеляя Шандера. И ведь исцелила же! Что ж, молчат — их дело. Он и виду не покажет, что знает про Эстель Оскору. В день похорон Стефана он поклялся себе защищать Герику и защитит ее, во что бы та ни превратилась. Тем паче Эмзар говорит, что сила к Темной Звезде приходит ненадолго, а в остальное время она обычная женщина, слабая, уязвимая, одинокая…
— Какую проблему ты обдумываешь? — философский жаб изнывал от желания поговорить.
— Что? Ах да… Разумеется, я думаю о Вархе и хотел бы знать твое мнение.
— Магия, — прошипел жаб, — отвратительная магия, и очень сильная, иначе бы Прашинко смог туда проникнуть.
Про Варху стало известно утром. Собственно говоря, все началось, когда Рене еще болтался по Чернолесью. Комендант крепости, обычно аккуратный и обязательный до невозможности, не прислал еженедельного отчета о том, что поделывают Базилек и его свита и как обстоят дела на таянском берегу Ганы. Подождали пару дней, полагая, что что-то случилось с гонцом, но когда не пришел и второй отчет, Диман забил тревогу и послал в крепость разведчиков. У тех хватило ума не лезть в зубы к Проклятому, а понаблюдать издали.
Укрыв лодку за излучиной, ибо проще и быстрее всего было добираться по реке, наблюдатели высадились на таянском берегу, вознамерившись подобраться почти к самой цитадели. Не удалось. Ощущение ужаса, охватившее в общем-то смелых и бывалых людей, заставило их одного за другим остановиться. Дальше всех прошли двое — известный своей бесшабашностью маринер Эдгар и арциец Риче, привезший в Эланд письмо от Луи. Он и обратил внимание на странную тишину в лесу и легкую дымку, висящую в воздухе, несмотря на ясный летний день. Арциец рассказал про «рогатых», он уже видел подобное и не сомневался, что во всем виноваты именно они. С ним согласились, так как других объяснений не было — все, даже отойдя на полвесы от Вархи, чувствовали себя как-то неуютно, да и вряд ли без помощи магии удалось бы захватить практически неуязвимую цитадель. Какой бы затерянной в болотах ни была вверенная ему крепость, комендант свое дело знал, он и стражники помнили в лицо всех входящих и выходящих, прорваться по узкому подъемному мосту было задачей сложной, да и мост с началом войны был поднят. Разведчики сочли свою миссию выполненной и вернулись.
Получив донесение, Шандер с Диманом посовещались и выдвинули к берегу Ганы тайные посты, а в устье реки на всякий случай ввели несколько кораблей. Конечно, флота в Таяне и в помине не было, но годоевцы могли соорудить плоты, которые корабельные пушки живо бы пустили на дно. Приличной же сухопутной дороги из Вархи в Эланд и вовсе не было. Нет, ожидать из Вархи военного вмешательства не приходилось… И все же… Как и зачем крепость оказалась в руках ройгианцев? Разве что Михаю во что бы то ни стало понадобилась голова бывшего императора…
По просьбе Рене, которому происшедшее очень не понравилось, Прашинко, несмотря на реку и болота, сходил к крепости и вернулся очень расстроенным. До самой цитадели пылевичок так и не добрался, но все и так было ясно: присутствие Осеннего Кошмара в Вархе ощущалось сильнее, чем даже в Гелани, но как выкурить его из крепости, никто не представлял.
— Дожили, — проворчал Рене.
— Стратегической роли Варха не играет, — заметил жаб, — расположена она в малонаселенном месте, и оттуда никто не выходит.
— Что ж, придется смириться с тем, что в Вархе засела эта зараза….
— Через текущую воду она не перейдет, — утешил Жан-Флорентин, — Гана — часть древней Явеллы…
— Будем надеяться на древний запрет?
— Мудрость и сила Прежних не превзойдена по сию пору, — ответствовал жаб, — впрочем, ты можешь спросить совета у эльфов, если кто и может разузнать, в чем дело, так это они.
— А то я бы не догадался, — поддразнил Аррой своего приятеля.
— Ты хватаешься за двадцать дел одновременно и поэтому вполне можешь упустить нечто важное, — заметил Жан-Флорентин, — и потом, ты слишком эмоционален и уделяешь излишнее время обдумыванию отношений с женщинами таянского королевского дома. Впрочем, тебя извиняет то, что ты еще должен обрести великую любовь и спасти Тарру…
Дальше Аррой не слушал, так как рассуждения философского жаба о его миссии стали для него такой же обыденной неприятностью, как дождь со снегом в месяце Волка или вечные туманы в устье Агаи. Мысли Рене уносились к легендарной Явелле — горной речке Джавейке, впадающей в реку побольше, которая, в свою очередь, вливалась в Гану, по словам академиков, проторившую собственную дорогу к морю не столь уж давно, а до этого вливавшуюся в Адену. Сейчас Явеллу взялись патрулировать эльфы, возможно, они поймут, что происходит в Вархе.
Проклятье, почему это кажется ему столь важным? Ведь потеря в общем-то никому не нужной крепости не сравнима с лагской катастрофой. Откуда же уверенность, что он что-то сделал не так? Хорошо хоть эльфы поблизости… Эмзар решил не показываться в Идаконе, и Дети Звезд расстались с Рене недалеко от Старой границы.
Рене был с ними согласен — он не желал раньше времени кому бы то ни было демонстрировать свои связи с родичами Романа. Ройгианцы, если они знали о существовании в Арции эльфов, могли догадываться, кто приложил руку к исчезновению «жнецов» и «мечей тумана», но не наверняка, так как свидетелей (Рене очень на это надеялся) не осталось, а раз так, пусть остаются в сомнениях и дальше….
Со стороны ведущей к воде лестницы раздался быстрый топот.
— Проше дана, на вас ждуть!!
— Хорошо, Зенек, скажи, я сейчас.
— Слухаю, монсигнор!
— После войны я тебя на три год загоню в Академию, — пригрозил Рене, — будешь изучать изящную словесность…
Глава 22
Марциал Этьен Виктор Одуа ре Изье с небрежной улыбкой сбежал по покрытой черно-желтым ковром главной лестнице императорского дворца. На красивом лице новоявленного вице-маршала не отражалось ничего, кроме уверенности в себе и удовлетворения от продолжительной беседы с императором, однако внутри его все кипело. Хуже всего, что он не понимал, был ли приказ Годоя наградой за оказанную на Лагском поле помощь или же замаскированной под милость ссылкой, если не смертной казнью.
Младший брат некогда всесильного, а ныне сгинувшего в болотах Внутреннего Эланда Бернара никогда не страдал щепетильностью, заботясь лишь о своих интересах и своих удовольствиях, но дураком он не был, скорее наоборот. Высокий пост в арцийской армии он получил вполне заслуженно, это признавали даже многочисленные недоброжелатели семейства Одуа, полагавшие обоих братцев и их престарелого папашу выскочками и казнокрадами. Младший вполне мог греться в лучах братней удачи, прожигая жизнь, но Марциал, с младых ногтей испытывавший тягу к армии, повел себя совсем не так, как от него ожидали. Он не чурался утомительной гарнизонной службы, внимательно выслушивал опытных офицеров, не позволял себе никаких барственных выходок по отношению к товарищам по оружию.
Всех удивило, когда молодой Одуа накоротко сошелся с сыновьями безземельных, но лихих южных дворян, в огромном количестве съезжавшихся в Мунт за удачей. Именно ему принадлежала идея собрать всю эту вольницу в один полк, капитаном которого он и стал. Как женоподобный брат ненавистного всем арцийским дворянам выскочки-временщика добился уважения и безоговорочного подчинения горячих южан, оставалось личной тайной Марциала, но его молодцы готовы были за него огонь глотать. Правда, за их верность младшему Одуа щедро расплачивалась арцийская казна, но это никого не волновало.
Заносчивые и смелые, южане объявили негласную войну арцийским гвардейцам, и потасовки между двумя привилегированными полками стали неотъемлемой частью столичной жизни. Жители Мунта решительно встали на сторону своего любимца маршала Франциска, что лишь сплотило южан вокруг их молодого командира.
Марциал и Франциск вечно вступались за своих подчиненных, надо и не надо хватавшихся за шпаги, так что неожиданное согласие брата Бернара с маршалом поразило императорский двор, как громом. Марциал в отличие от своего брата и выстарившегося Базилека встал грудью против антиэландского соглашения, предусматривавшего появление в Арции тарскийско-таянского войска. Когда же поступили сведения о том, что Годой вместо того, чтоб идти на Гверганду, повернул на Мунт, капитан южан прилюдно залепил своему брату пощечину, снискав одобрение Франциска. Оба отнюдь не обольщались насчет исхода кампании, понимая, что она будет трудной и непредсказуемой. Оба надеялись победить. Казалось, старые враги примирились.
На Лагском поле Марциалу и его южанам Франциск уступил решающую роль в конечной стадии боя. Когда Годой бросит в огонь все имеющиеся у него резервы и завязнет перед укрепленным лагерем, Марциал должен был нанести завершающий удар из засады. Это вполне устраивало младшего Одуа. Перед началом сражения он и не помышлял о предательстве, если бы все шло по плану, брат Бернара и его молодцы, без сомнения, сыграли бы свою роль с блеском. Марциал всей душой желал победы Арции, хотя бы потому, что быть третьим человеком в имперской армии и братом всемогущего канцлера было куда выгоднее, нежели родичем падшего временщика. Однако все пошло наперекосяк. Франциск погиб, идиот вице-маршал повел армию под таянские пушки, и Марциал встал перед выбором — положить преданных ему людей, а возможно, и собственную голову в безнадежном бою или же… перейти на сторону очевидного победителя, благо письмо от него он обнаружил в своем собственном кармане. Здраво рассудив, что губить свой полк ради в любом случае лишавшегося трона императора не стоит, он сделал то, что сделал.
Южане, которым, в сущности, было все равно, от кого получать деньги, с готовностью пошли за своим командиром. Предателями они себя не считали. Если арцийцы имели глупость так бездарно проиграть сражение, тем хуже для арцийцев, но гибнуть вместе с ними?!
На первых порах казалось, что их услугу оценили. Марциал получил пост вице-маршала, при том, что звание маршала возложил на себя сам Годой. Южане разделили меж собой жалованье, причитавшееся погибшим, и решили, что новому императору служить лучше, чем старому. Полтора месяца они пили в мунтских тавернах за своего капитана и нового императора, но все рано или поздно кончается. Сначала показали дно кошели и кисеты, а затем Марциала пригласил Годой и велел до зимы взять Гверганду и прорваться во Внутренний Эланд.
Вице-маршалу Одуа предоставлялся карт-бланш, в помощь ему передавались две трети пришедших с Годоем угрюмых звероподобных воинов, половина передвижной артиллерии и часть баронских дружин. Сил вполне хватало, чтоб разбить хорошую армию, особенно с учетом того, что бравые вояки успели растранжирить свои ауры. Гверганда слыла городом богатым, а император отдавал ее на три дня своим солдатам. На первый взгляд все выглядело вполне привлекательно, но Марциал с детства привык не доверять тому, что лежит на поверхности.
Проезжая по ставшим на удивление тихим и чистым улицам Мунта, обедая, переодеваясь для встречи с командирами переданных ему полков, отдавая им приказания и выслушивая здравицы в адрес Годоя и себя, вице-маршал Одуа лихорадочно размышлял, с каждой орой укрепляясь в мысли, что оказался в ловушке. Любой военный прежде всего стал бы обдумывать план кампании, но Марциал вырос среди политиков и прежде, чем задать вопрос «как», задал вопрос «зачем», и напрашивающийся ответ ему очень не понравился.
Гверганду брать было незачем. Запершиеся там арцийцы были совершенно безопасны и могли сидеть за Аденой сколько их душе угодно. Михай Годой показал себя умелым политиком, время работало на него. Отсутствие Феликса в Кантиске позволяло надеяться, что скорее рано, нежели поздно Церковь признает в Годое наследника Циалы Благословенной и коронует его, выторговав себе что-то вкусное. Рене Аррой даже вместе с армией Мальвани не располагал силами, достаточными, чтобы совладать с Михаем, причем солдаты Мальвани весной наверняка начнут дезертировать, а гвергандские торговые старшины тосковать по барышам. Эландцам же, лишенным таянского хлеба и железа, останется вернуться к своему старинному промыслу — морскому разбою.
Спору нет, купцам придется туго, но это заставит их шарахнуться под крылышко нового императора, обходя ставшие опасными морские пути ради охраняемых имперских трактов. Пройдет лет пять, и Эланду как державе конец. Так зачем городить огород и штурмовать прекрасно укрепленный город?
Марциал видел лишь два объяснения, и оба ему не нравились. Или Годой убирал из столицы тех, кто ему так или иначе мешал, сокращая их численность с помощью Рене Арроя, или же это был способ отвлечь всех от какой-то очередной каверзы, на которые тарскиец был великий мастак. Была у Марциала мыслишка, которую он не доверял даже собственной подушке, а именно, пользуясь неприязнью, которую вызывали у арцийцев горцы, а также собственной популярностью в войсках, подготовить почву для военного переворота, и… Бернар не был императором, он довольствовался лишь тем, что правил за своего безвольного тестя, намереваясь после его смерти править и за сына. Марциал Одуа в своих мечтах шел дальше. Однако про проклятого Годоя поговаривали, что тот читает чужие мысли. Было бы крайне неприятно, если б это было так.
Хотя в таком случае куда проще было бы подослать к нему убийцу. В последнее время больше дюжины арцийских аристократов, вопреки здравому смыслу так или иначе задиравших императора, неожиданно скончались. Синяки же разоблачили огромное количество святотатцев, занимающихся запрещенной волшбой. А поскольку Годой оказался настолько щедр, что три пятых имущества разоблаченных колдунов делилось между разоблачителями и стражами, одна пятая шла на помощь сиротам и вдовам, а еще одна отписывалась Церкви (которая, правда, пока эти дары не принимала, и они тщательно фиксировались и складывались в казначействе), то оказаться в дюзе мог практически каждый.
Нет, если бы Годой подозревал Марциала, он бы не дал ему армию, а тихо или громко с ним покончил. Скорее всего тарскиец намерен использовать вице-маршала как пешку в своей игре, пешку, которой сознательно жертвуют. Но тогда… Тогда единственным спасением для него является взять Гверганду до холодов!
Конечно, сделать это непросто, но раз другого выхода нет, он это сделает. Марциал прекрасно представлял, что ему предстоит. Мальвани и Феликс — сильные стратеги, и, безусловно, они не теряли времени даром. Что до Рене Арроя, то Проклятый его знает, каков он на земле, но о море придется забыть, на воде с эландцами не совладать, значит, придется нападать с суши. Легко сказать, нападать! Гверганда стояла в устье Адены на ее обеих берегах и была основательно укреплена и с моря и с суши. Именно потому, что от маринеров можно было ждать любых каверз, подступы к городу со стороны империи были укреплены в той же степени, как и с эландского берега, ведь эландцам ничего не стоило высадить десант на южном берегу. Стены города были крепкими и высокими, да и пушек там хватало. Взять Гверганду измором было невозможно опять же из-за доступности с моря, а воды в Адене хватит на пол-Арции, а даже если представить, что реку удастся каким-то образом отравить, в городской черте бьют по меньшей мере четыре источника. Нет, осада явно неуместна. Остается штурм.
Однако главное — не взятие Гверганды, хотя это заманчиво, особенно с учетом трех дней на разграбление, а прорыв в Эланд. Для этого нужно всего-навсего перейти Адену. Реку, по которой до порогов запросто поднимаются самые тяжелые корабли. Реку, у которой, Проклятый ее побери, эландский берег много выше арцийского, да еще на нем в излучине маячит холм, который Мальвани наверняка как следует укрепил. Лично он, Марциал, так бы и поступил. Не говоря уж о том, что участок, годящийся для переправы, не столь длинен: выше река теряется в горах, куда соваться даже летом дело почти безнадежное, а для обороны каких-то пяти вес от устья сил у эландцев хватит, тем паче что с высокого берега переправляющиеся будут как на ладони.
Марциал задумался. Что ж, отступать ему некуда, с ходу Гверганду не взять, остается одно. Выказать себя тупоголовым идиотом, пробивающим лбом стену. Для этого ему, конечно, придется положить изрядное количество народу (лучше всего этих горских образин, они только для этого и годятся). Пусть Мальвани и Аррой решат, что имеют дело с придурком, и ослабят бдительность. Или даже напьются, одержав «крупную» победу. Он же скрытно подготовит средства для переправы и, форсировав Адену у самых гор, выйдет в тыл береговым укреплениям, уничтожит их защитников и переправит основные силы, после чего, наплевав на оставшуюся в тылу Гверганду, форсированным маршем прорвется во Внутренний Эланд, оставив достаточно сильный гарнизон в захваченном форте на вершине холма, если только Мальвани его построил… Должен был построить. Времени вполне хватило, а выхода другого у командора нет!
— И ты им веришь?!
— Представьте себя, да, — отрезал Рене Аррой. — Майхуб — враг нам, но не Благодатным землям, и он умен, иначе его бы уже тысячу раз зарезали или отравили. Да и вообще вся воинская наука держится на том, чтобы поставить себя на место противника и просчитать, что он станет делать. Так вот, будь я на месте калифа, я бы поступил точно так же, как и он.
— Книга Книг, однако, советует опасаться суриан,[113] даже дары приносящих, — заметил доселе молчавший Максимилиан.
— Книга Книг молчит и о Белом Олене, и о том Морском Зле, про которое пишет Майхуб. Не думаю, что нам стоит слепо следовать ее советам, по крайней мере до тех пор, пока мы не победим.
Кардинал собрался было возмутиться, но потом махнул рукой и рассмеялся:
— Представляю, что сказал бы Трефилий и иже с ним, окажись они на моем месте.
— Но в том-то и дело, Ваше Высокопреосвященство, — откликнулся Старый Эрик, — что НА ВАШЕМ месте они не оказались бы никогда. Рене, будь добр, прочти нам еще раз письмо, а то я не мастак продираться через всю эту словесную патоку.
— Изволь. «Лев Юга приветствует Волка Севера и шлет ему пожелания всех благ и радостей, коими расцвечена земная юдоль.
Дошло до меня, что дей[114] Миджед, недостойный сын шакала и гиены, по недомыслию не утопленный при рождении, возмечтал о недоступном и недозволенном и что он, позабыв сказанное сынами мудрости, уподобился напившемуся в жаркий день из скверного источника и унесшему в себе Черную Болезнь. Мор не остановить, если не убить несущего заразу и всех, с кем он пил из одной чаши, ел из одного котла, спал под одной крышей, если не сжечь дом его и не изгнать соседей его. Ставший голосом Творца Баадук Блаженный и Мудрый сказал: «Когда идет Черная Болезнь, прекращайте войны ваши, и торговлю вашу, и любовь вашу, поступитесь и обидами, и барышами, ибо Черная Болезнь голодна, как стая гиен, равно готовых пожрать и льва, и быка, если те не забудут о проходящем и не оборотят клыки и рога против мерзких». Так сказал Великий и Справедливый. И я, недостойный целовать прах из-под копыт его коня, говорю — прекратим вражду нашу, пока не повержен обезумевший Миджед.
И еще скажу то, о чем поведали наши старейшие, ибо Творец в великой мудрости своей сразу высыпал в сотворенный им мир все, что можно высыпать, и не может поэтому быть того, чего однажды не случалось уже под семью небесами. Рассказывают, что если идти от моря много дней и ночей, придешь к свинцовым горам, где обитают стерегущие золото грифы. Никто и никогда не переходил эти горы, но однажды нашелся безумный. Он не боялся смерти и не хотел золота, и звезды покровительствовали ему, и он перешел через горы и оказался в стране зловонных болот и густых лесов, населенных кошмарными тварями, приходящими в грезы курильщиков эреа.[115] В центре черных болот стоял храм из красной яшмы, зеленого нефрита и синей бирюзы. Стерегли храм семеро жрецов. Старший был древним старцем, младшего же едва можно было назвать юношей, но были они похожи лицами, как листья одного дерева, и говорили, отрицая очевидное, что суть они единое и берут они от мира все, так как каждый возраст имеет свои радости, которые уходят, дабы им на смену пришли иные.
И многое жрецы говорили своему гостю, но тот слушал лишь то, что хотел слышать, и понимал лишь то, что хотел понять. А хотел он мести, власти и бессмертия. И узнал он, что в храме заточен великий мудрец и чародей, замысливший обмануть свою судьбу и отказавшийся от единожды данной клятвы. И пришелец убил тех, кто принимал его, лечил и учил, и освободил узника, и тот из крови семиликого жреца создал великое проклятье, и то было первое зло, которое он причинил.
И научил освобожденный мудрец своего спасителя, как воззвать к Древнему Злу, побежденному в начале мира, и это было второе зло, которое он причинил. И вскипели моря, и стало гаснуть солнце, и посыпались с небес звезды, как винные ягоды со стола, и восстали древние твари, слизистые и ядовитые, коим должно было исчезнуть задолго до появления человека, дабы не осквернять мир своим присутствием. И первым был пожран призвавший их. Но затем разверзлось небо, и оттуда явились сверкающие воины. Семь сотен лет длилась битва, и мерзостные создания были повержены и уничтожены, а о том, кто из мести и ненависти отпустил их, позабыли. Мудрец же, научивший неразумного смертного, как содеять такое, сумел бежать и укрыться в дальних морях, но до этого совратил одного из небесных воинов. И задумался тот, зачем ему быть одним из многих, если можно стать единственным. И думал он, что сам дошел до этой мысли, и лелеял он эту мысль, а затем от мысли перешел к делу. И это было третье и самое великое Зло, свершенное освобожденным клятвопреступником.
И смотрел он из своего укрывища, и радовался, что все идет так, как он хочет, что сначала он сделал своим орудием человека, затем чудовищ и, наконец, Небесного Воина, которому доставало силы исполнить замысел клятвопреступника. А замысел его был страшен, а Отступник ослеп и оглох и не смотрел на следы ног своих, думая, что сам избрал свою дорогу, в то время как его вели, как ведут осла или верблюда.
Но братья оступившегося распознали угрозу и извергли паршивую овцу из стада своего. И бежал он, теряя силы, на север, где, говорят, укрылся в холодной пещере, оплакивая былое величие и лелея мечту о мести.
Великое же Проклятье за века рассыпалось на куски и было во время Второй войны унесено великой водой. И куски эти по сию пору ищут друг друга и ловят души тех, что открыты их голосу. И все они: и Великое Проклятье, и падший Небесный Воин, и колдун-клятвопреступник — ждут своего часа, и все они ищут разное, но несут одно — разрушение и гибель, дабы стать калифами над обломками, подобно змеям, поселяющимся в развалинах, когда оттуда уходят построившие их.
Вот что рассказывают старейшие, и никто пока не опроверг их, равно как и не подтвердил, пока не пошли слухи о делах дея Миджеда, владельца ледяных гор. И еще скажу, что корабельщики наши видели несметные косяки рыбы, что сворачивали с привычных путей и выбрасывались на сушу, но не шли на нерестилище в Серое море, что добытый в этом году у Звездных островов жемчуг был цвета бычьей крови, а альбатросы не свили гнезд. Я велел трем лучшим мореходам выйти в Серое море. Они ушли и не вернулись. Я велел еще троим пройти запретным путем, но те отказались и были казнены. И потому я сказал себе, что близится час Зверя, предсказанный Баадуком, и пора загасить огонь вражды тем, кто встанет против беды.
Я возвращаю тебе всех воинов-северян, которые могут держать саблю. Я посылаю тебе оружие, сработанное оружейниками Красных гор. Я знаю, что на твоих камнях растут великие мореходы и воины, но не хлеб и вино, и я посылаю и то и другое.
Бородой Баадука, подножием Трона Творца и кровью любимого сына клянусь, что мысли мои чисты и рука не держит ножа. Да пребудет мир между нами, пока не обезглавлена змея Прошлого.
Я сказал, а ты выслушал.
Писано в 8-й день Третьего месяца 985 года[116]».
Печать Майхуб приложил свою тайную. Лев, рассекающий мечом леопарда.
— Похоже, ты уже решил, — поднялся с места Эрик, — разубеждать тебя бесполезно, хотя лично я этому шелковому убийце не верю.
— То, о чем он пишет, глупые, цветистые сказки, — пожал плечами Максимилиан, — за кого нас принимает этот атэв?
— За людей, способных видеть дальше собственного носа, — взорвался герцог. — Вы, Ваше Высокопреосвященство, годами читаете себе и другим сказки ничуть не лучше этих, а ты, Эрик, уж прости меня, вообще не признаешь того, чего не видел лично… Думаю, те, кто не был в Башне Альбатроса, тоже не поверят, что три десятка вооруженных маринеров ничего не могли поделать с тарскийским колдуном…
— Я не о том, — с досадой махнул рукой старик, — а об этом проклятом атэве. Налюбовался я на них…
— Так ведь и они, — улыбнулся одними глазами Рене, — на таких, как ты, налюбовались. Вижу, все остаются при своем, жаль…
Кардинал Максимилиан что-то хотел сказать, но передумал, и они с Эриком с достоинством вышли.
— Шани, ты тоже считаешь, что Майхуб лжет? Ты как-то странно отмалчивался.
Граф Гардани поднял темную бровь:
— Сказано же, что лучше не спорить с клириками и стариками, хотя эти еще из лучших. Заметь, они живут как кошка с собакой. Эрик не любит Церковь, а Максимилиана раздражают ваши, как он выражается, суеверия. Но ради Майхуба они отложили свои распри… Почему бы вам с калифом не последовать их примеру, ведь речь идет о гораздо большем? Но ты, по-моему, понял атэва лучше, чем все мы.
— В послании атэвского владыки, — сообщил незамедлительно обнаруживший свое присутствие Жан-Флорентин, — безусловно, присутствуют весьма интересные места. К сожалению, мы очень плохо знаем историю Сура, а там, без сомнения, имели место примечательные события.
— Я не так уж хорошо знаю этот народ, хотя мне приходилось бывать и там, — Рене задумчиво потер лоб, — но южных легенд я наслушался достаточно, и вот что я вам скажу. В половине атэвских легенд героя неправедно изгоняют, он бежит за Свинцовые горы и встречает самых разных тварей, которые помогают ему отомстить. Храмы из нефрита в их сказках тоже сплошь и рядом присутствуют, равно как и триединые и семиединые жрецы… Видно, до Баадука там молились чему-то подобному и до конца не забыли, как мы не забыли Великих Братьев. Так что зачин, я думаю, можно отбросить.
— И что у нас тогда остается, — вздохнул Шани, — мудрец-клятвоотступник и три Зла, им причиненных… У меня мелькнула было какая-то мысль, но потом все опять запуталось.
— Надо отбросить невозможное, — посоветовал философский жаб, — и тогда у нас останется истина, какой бы невероятной она ни казалась. Главное, найти точку отсчета, с которой мы начнем строить систему наших доказательств.
— Уймись, Жан, — вздохнул Рене, — лично мне из всей этой шелухи в глаза бросилось то, что в Сером море творится неладное. Я заходил дальше атэвских мореходов, — Рене дерзко взглянул в глаза Гардани, — и готов поклясться, что там действительно не все чисто.
— Так вот где поседел Счастливчик Рене…
— Именно. Я не люблю вспоминать тот поход. Все, кроме меня, погибли, я спасся чудом. Кто или что не пускает корабли дальше некоей черты, ни я, ни кто другой не знает. Может быть, там и вправду засел этот самый клятвопреступник, совративший одного из богов.
— Это вполне вероятно, — встрял жаб, — так как грань, отделяющая богов от прочих мыслящих и чувствующих созданий, отнюдь не столь непреодолима, как внушают религиозные догматы. Если потенциально мы, — жаб поднял лапу, — равны богам, то и боги потенциально обладают теми же слабостями, что и мы.
— Ты полагаешь, — Шандер выглядел несколько обескураженным, — что под «Небесными воителями» Майхуб подразумевает тех, кого раньше называли богами?
— Майхуб — последователь Баадука, — кивнул Рене, — а они, как и наши клирики, почитают единого Творца, а все остальные силы числят или в его слугах, или во врагах. Взбунтовавшийся и поверженный своими собратьями древний бог, то ли заточенный в северных горах, то ли туда сбежавший, — разве тебе это ни о чем не напоминает?
— Ройгу?!
— Разумеется, так как он обладает всеми теми признаками, на которых основывается описание, — подтвердил жаб, хотя его никто не спрашивал.
— И Ройгу как-то связан с тем, что находится в Сером море, — медленно проговорил Рене Аррой. — А это значит, что если даже мы справимся с Михаем Годоем, опасность никуда не исчезнет. Майхуб это понимает, вот почему он протягивает нам руку. Если мы выживем, нужно будет разузнать, что же там творится…
— Разузнавать, разумеется, будешь ты, — вздохнул Шандер.
— Вряд ли кто-то еще сможет это сделать, — махнул рукой Рене, — но не оставлять же нам корни зла… Один раз такое уже сделали. Причем недоглядели боги, а расхлебываем мы…
— Задачи нужно решать последовательно, — жаб явно был недоволен, — экспедиция в Серое море может состояться лишь после победы над Ройгу. К тому же ты еще не решил, что делать с письмом калифа.
— Отчего ж не решил, — Рене Аррой улыбнулся, — я принимаю его помощь. Я напишу Майхубу, а Иоганн отвезет мое письмо и… Пожалуй, нужно ему вернуть кое-какие драгоценности. Негоже уступать атэвам в щедрости!
— Этот подвиг ставит графа Шандера в один ряд с величайшими героями, — Луи Арцийский возбужденно стиснул руку Лупе, — но мы отомстим за всех. И за Гардани, и за Стефана, и за эту девушку. Клянусь тебе, пока я жив, я не опущу оружия!
Лупе ласково и печально смотрела на принца. Как же он молод и искренен. Убить Годоя… Вряд ли это под силу кому-нибудь, кроме Рене, но, даже если они победят, мертвые останутся мертвыми. Леопина вспомнила последнюю встречу с Шандером. Он стал для нее всем, а она, она даже не почувствовала, когда граф умирал. Арциец был похож на Шани. Тот, наверное, был таким, когда влюбился в свою Ванду, — молодым, отважным, свято уверенным, что все в конце концов будет хорошо.
Интересно, поняли бы они друг друга, если бы встретились раньше? Вряд ли… Ее в юности привлекал внешний блеск и красивые слова, а Шани, Шани искал нежное и беззащитное создание, напрочь лишенное кокетства. Потери и разочарования сделали их другими, и эти другие поняли и приняли друг друга. Лупе не сомневалась, что с Шандером она обрела бы счастье, но он ушел и не вернулся. У него нет даже могилы, а теперь судьба свела ее с этим юношей, который вполне мог быть младшим братом Шани Гардани. Они так похожи, только глаза у Шани темно-карие, почти черные, а у Луи темно-синие, как вечернее небо.
— Почему вы молчите, дана Лупе?
— Простите, задумалась… Вы так похожи на Шандера Гардани… Это странно.
— Чего же тут странного, — Луи бережно отвел с пути женщины тонкую ветку, усыпанную розоватыми цветами, — моя бабушка по матери, урожденная графиня Шаготи, родная сестра матери Шандера Гардани. Дядька Шарль… — голос принца предательски дрогнул, — он заставил меня выучить всю мою родословную. Я не понимал зачем, а он опять оказался прав…
— Значит, Гардани ваши родичи?
— И я горжусь этим! Дана Леопина… Я должен это сказать… Я понимаю, у меня нет никакой надежды… Вы знали таких рыцарей, как Рене Аррой, Роман Ясный, Шандер Гардани, а я что… Принц без королевства, я мало знаю и еще меньше умею… Я бы вам ничего не сказал, но вечером нам опять идти в бой… Я… Я люблю вас!
Лупе молча повернулась и пошла назад. Что она могла ему ответить? Он так походил на Шани и был так молод… Луи не виноват, что жив, когда Шандер Гардани погиб, и погиб страшно, но маленькая колдунья не хотела ни видеть просящие глаза арцийского принца, ни слышать то, что он говорил…
— Что с тобой? — Герика встревоженно смотрела на Шандера.
— Так, ерунда, — Шани виновато улыбнулся, — что-то сердце зашлось. Никогда такого не было… Устал, наверное…
— Слава Творцу и Церкви, — тарскийка возвела очи горе, пародируя святую Циалу, — неужели ты наконец догадался, что устал? Иди и немедленно ложись, за несколько ор мир не рухнет, тем паче герцог с командором на ногах, приглядят, если что…
— Хорошо, сейчас…
— Никаких «сейчас», — Герика засмеялась, — ляжешь здесь, у меня, а то твой Сташко тебя живо из-за какой-нибудь ерунды через полторы оры разбудит… Я не шучу. Попробуй только выйти…
Гардани не протестовал, он действительно не спал три ночи, мотаясь вдоль Зимней гряды. Недоступность недоступностью, но проверить не мешало. Для почтенных купцов обрыв был и правду непреодолим, но для шпионов… Выросший в горах Шани умел лазать по скалам не хуже тарскийцев и немногим уступая, если уступая, гоблинам, и нашел-таки четыре места, где лично он вполне мог пробраться на побережье. Теперь у каждого спуска караулило по десятку людей Феликса, обладавших упорством кошки над мышиной норой. Шани же, пользуясь случаем, заскочил в Идакону навестить Герику. С тарскийкой он мог быть откровенным, и она платила ему тем же. И еще с ней был Преданный, к которому любивший до самоотречения Стефана граф испытывал какую-то щемящую нежность. Дикий кот платил ему взаимностью.
Герика с улыбкой посмотрела на Гардани, уснувшего, лишь только его голова коснулась подушки. Пусть спит, она не позволит его разбудить раньше вечера, хотя бы начинался конец света. Сама Герика устроилась в кресле со старинным фолиантом. В последнее время женщина пристрастилась к чтению, выискивая из хранящихся в замке книг самые старые. Чем непонятнее и расплывчатее был смысл, тем с большим вниманием дочь Михая вчитывалась в выцветшие строчки. Она сама не знала, что ищет, но искала.
Я с трудом разбирала полустершиеся чернила, хорошо хоть почерк у Эты Идаконской был четким и разборчивым, несмотря на присущие ее времени завитушки. Мне нравилась эта женщина, жившая и любившая еще до Анхеля Светлого, к тому же обладавшая несомненным даром слова. И все равно я не могла понять, как можно доверить свое сердце пергаменту, тем паче зачарованному специальным образом, такой пролежит и тысячу лет, и больше, храня на себе следы боли и радости давным-давно ушедших. Эта была горда, умна, скрытна, и все же она записала историю собственной жизни, озаботившись о том, чтобы с записями ничего не сделалось… Почему? Я прочла рукопись от начала до конца, подумала и принялась читать снова, обращая на сей раз внимание на всяческие мелочи. В конце концов, Эта была прапрапрабабкой Рене, а предавший ее возлюбленный, судя по всему, приходился пращуром не только адмиралу, но и мне…
Я еще раз внимательно прочла про детство в маленьком горном княжестве, приезд Стефана Старого, поездку в Гелань, описание тогдашнего Высокого Замка и пресловутого турнира, на котором Эта встретила Риберто… И тут меня как обухом по голове ударило!
На дочери таянского короля были рубины! Те самые рубины, которые я отдала Ланке и которые считались фамильными драгоценностями тарских господарей! Все сходится! Тарску Стефан Старый отдал в приданое за своей дочерью, возжелавшей Риберто, от них и пошли Годои, я — последняя из рода, начавшегося так мерзко! Но до этого-то моя прародительница была просватана за тогдашнего владыку Эланда, который привез ей в подарок найденные где-то за Запретной чертой красивые красные камни! Камни, которые и моя мать, и я прямо-таки ненавидели, а бедная Марита шарахнулась от них, как от змеи…
Да, я почти не помнила того, что чувствовала полтора года назад в Высоком Замке, но зато события крепко держались в моей голове. Ланка резко изменилась после того, как я отдала ей эти чертовы камни, да и Циала, предавшая Эрасти, с ними не расставалась… Ох, лучше бы Рикаред Идаконский оставил эти рубины там, где нашел…
Ланка с отвращением смотрела на лежащие на замызганном платке драгоценности. Дивные камни казались отвратительными кусками мяса… Женщина не понимала, как она могла ради них пойти на предательства и убийства. А то, что она предательница, Ланка понимала совершенно отчетливо. Из-за красивых камешков принцесса осталась в Замке, сделав ненужной жертву Шани, спуталась с господином Бо, и не ее заслуга, что Рене вырвался из захлопнутой ими ловушки. И это не говоря о замужестве с Годоем и о том, ЧТО с ее ведома сотворили с Маритой и другими! Но и этого было мало, она, верно, обезумела, когда приказала перебить циалианское посольство и вернуть камни.
Все прошло на удивление гладко — эскорт был застигнут врасплох и вырезан до последнего человека. Трупы побросали в старые каменоломни, где их никто и никогда не найдет, а если найдет, то какое к этому отношение имеет жена регента, ах, простите, императора?! Во Фронтере случались дела и похуже. Илана совершенно точно знала, что там пропало шесть тайных отрядов, посланных бледными, да и гонцы из Мунта в Гелань пропадали один через двух, а незадолго до происшествия с циалианцами как сквозь землю провалился хорошо охраняемый обоз с арцийскими пушками, которые предполагалось установить на стенах Гелани.
Не то чтобы на столицу Таяны кто-то посягал, да и покойный король, не жалевший денег на оборону, укрепил город преизрядно. Просто Годой хотел показать, что он, хоть и обретается ныне в Мунте, не забывает и о других своих землях. Как бы то ни было, пушки исчезли вместе с сопровождением… Это и натолкнуло Илану на безумную затею.
Взбешенная до глубины души самоуправством мужа, посмевшим без ее ведома подарить Ордену святой Равноапостольной Циалы ее драгоценности, женщина не колебалась. Рубины она вернет, а циалианки… Что ж, если сестры посягнули на то, что им не принадлежит, тем хуже для них. Возжелай святая оставить камни своим последовательницам, она бы не отсылала их на родину. Если бы не старая Катриона, убедившая ее на время отдать рубины Тиберию! Последнее время принцесса чувствовала себя неплохо, боль и тошнота были забыты, и отказ от чудесных украшений казался суеверной глупостью. Не выстави епископ ларчик в храме, камни можно было бы спрятать, сказав, что они потеряны, а по ночам, когда никто не видит, надевать их перед старым большим зеркалом или просто касаться пальцами…
Илана не могла себе отказать в последнем удовольствии и, прежде чем передать ларец красивой чернобровой женщине в белом покрывале, провела рукой по рубинам. Ее пальцы почувствовали тепло, а в голове прозвучало: «Не отдавай нас. Мы твои. Мы единое целое…» Илана потеряла голову. Два дня она еще как-то боролась с собой, а на третий братья Цокаи поскакали в погоню за увозившими реликвию. Исполнив порученное, братья должны были до поры до времени укрыть добычу в Оленьем Замке, а сами удариться в долгий загул где-нибудь на тарскийской дороге.
Ланка знала, что посланцы вернутся не раньше, чем через месяц, но места себе не находила. Редкая возлюбленная ожидала возвращения своего рыцаря с таким нетерпением, как Анна-Илана свои камни. Она считала дни, простаивая часами на стенах. Иногда чувство утраты превращалось в почти физическую боль, принцессе казалось, что ее руки, шея, голова охвачены огнем. Женщину бросало то в жар, то в холод, руки дрожали, затем на тех местах, которые некогда соприкасались с рубинами, проступили уродливые пятна, словно от чьих-то пальцев. По ночам она проваливалась в какой-то полубред, когда перед глазами вспыхивали алые искры, она тянулась к ним и не могла дотянуться. Или еще хуже — красные камни оказывались глазами отвратительных змей или еще пульсирующими сердцами, вырванными из кошачьих тел. Принцесса в ужасе вскакивала, подносила к глазам опухшие, трясущиеся руки…
Ни настойки старой няньки, ни тинктуры медикусов ей не помогали, да и не могли помочь. И Катриона, и Симон с Шамой первопричиной всего считали беременность. О камнях они не знали и не должны были знать, иначе вина Иланы стала бы слишком явной. Принцесса терпела, с отвращением глотая дурацкие настойки, с каждым днем ей становилось все хуже. Так прошло три кварты. Наконец старая нянька, осенив себя Знаком, на ночь глядя куда-то отправилась с мрачным решительным лицом. Вернулась она на следующий день, и измученная Илана даже не спросила, где же та была.
…В эту ночь принцесса спала как убитая. Ей ничего не снилось, а когда она разлепила ресницы, первое, что почувствовала, был запах шиповника. Женщина и не заметила, что у изголовья поставили кувшин с тремя благоухающими ветками. Вообще-то Илана была к цветам равнодушна, а если и обращала внимание, то на пышные пионы или розы. На эти же цветущие веточки она смотрела так, словно видела подобное впервые в жизни. Илана просидела возле них целый день. Следующая ночь прошла спокойно. Руки больше не дрожали, голова не кружилась, синяки потихонечку сходили, и принцесса пребывала в блаженном состоянии выздоравливающей.
Разумеется, она не слышала, как Катриона делилась на кухне с толстухой Нэнной, которая, хоть и не одобряла принцессу в последний год, к ее старой няньке испытывала многолетнюю привязанность. Повариха восхищенно качала годовой, слушая, как эландка, взяв на душу грех, потащилась ночью на кладбище. Ведь всем известно, если всяческие злыдни одолевают беременную, нет лучшего средства их отвадить, чем сломать в полночь на ущербной луне три ветки с могилы покончившей с собой девушки и поставить в изголовье болящей.
Катриону вернули в Высокий Замок в конце зимы, и она не знала ни о погибшей Марите, ни о расцветшем под зиму кусте, с которого нянька Иланы по воле судьбы и срезала ветки. Слуги могли бы рассказать ей и об этом, и о многом другом, но не делали этого. В Высоком Замке научились молчать. А Илана выздоравливала на глазах. Сначала она просто наслаждалась отсутствием боли, но затем к ней пришли мысли, с успехом заменившие ночные кошмары. Возвращаясь памятью к дням, последовавшим за смертью Стефана, принцесса не понимала, как она могла так думать, действовать, говорить… Она не забыла ничего, и она ничего не понимала. Наверное, она с ума сошла от ревности — в старинных балладах говорилось, к каким безумствам и предательствам вело это чувство. И все равно, как она могла бросить на произвол судьбы Шани?! Как она могла погубить Мариту?!
Дочку эркарда Ланка вспоминала особенно часто. То на балу с белыми цветами в смоляных волосах, то на свадьбе Герики, то в спальне Михая… Почему она, пользуясь случаем, тут же не прирезала, нет, не несчастную девочку, а мерзавца Годоя? Почему не отправила Мариту в Эланд?! Странно, а ведь молоденькая свояченица Шани в ужасе шарахнулась от рубинов, которые ей предложила Герика. Да и сама тарскийка относилась к ним с ранее непонятным Илане отвращением. Зато теперь… Ее сигуранты не оплошали. Камни они привезли, но радости, облегчения, ликования не было. Напротив! Теперь принцесса понимала, что в этих сгустках вечной крови отталкивало Мариту и Герику. Холод, жестокость и равнодушие, равное самой Смерти, — вот чем на самом деле были рубины Циалы! Уж лучше бы они достались сестрам ордена, пусть бы те надели их на каменное изваяние святой, а она, Илана, никогда больше не коснется этой мерзости. Но дело сделано, кровь пролита… Кости циалианок упокоились в приграничной каменоломне, а их убийцы ждут награды. Принцесса вздохнула. Может, отдать рубины им? Но нет. Такое не продашь. Камни узнают, ниточка потянется к ней, и уже не безвестные фронтерские разбойники ответят за ее преступление, а она будет обвинена во всем, содеянном ими. Нет, с наймитами следует расплатиться золотом. Жаль, она не может заставить их исчезнуть… Она с таким трудом тайно наскребла в Гелани полторы сотни мерзавцев, не боявшихся ни бледных, ни Творца. Это ее единственный козырь, хотя до конца можно доверять лишь Катрионе.
Принцесса решительно набросила на камни узорчатое атэвское покрывало. Ей показалось, что рубины обжигают даже сквозь плотную ткань. Куда же их все-таки девать? Оставлять в Оленьем Замке нельзя. Те же самые братцы Цокаи могут за ними вернуться или проболтаться. Придется, как это ни мерзко, тащить их в Высокий Замок.
Пожалуй, самое подходящее место — старый замковый иглеций, куда она частенько уходит якобы молиться. Там, за Небесным Порталом, в ковчежце, где лежала реликвия какого-то святого — косточка и пара бусин, — может поместиться и не такое. Конечно, проще было бы скрыть рубины в тайной комнате таянских королев, но Илана не хотела лишиться своего единственного убежища, зная, что вряд ли сможет переступить по доброй воле порог, где хранятся кровавые камни. А может, лучше выкинуть их по дороге в Гелань? Нельзя, заметят. В Рысьву тоже не бросишь, их может вынести на берег, а это значит, что следы убийц опять-таки ведут в Гелань! Нет, лучше в иглеции, ведь ковчежец никто не посмеет открыть.
Нужно было возвращаться, но Илана никак не могла себя заставить взять проклятые камни, из-за которых вся ее жизнь пошла вразнос. И надо же было до такого додуматься. Приказать Золтану и Имре спрятать рубины в той самой Морской Гостиной, где она встретилась с господином Бо и где Рене уложил две дюжины сигурантов… Теперь в заново отделанной комнате ничего не напоминало о происшедшем. Собственно говоря, план Иланы и строился на том, что она поручила братцам проследить за ремонтом замка, а сама приехала якобы проверить, как идет работа. Сидя в обтянутой абрикосовым атэвским шелком комнате, Илана видела не богатые ковры, а залитый кровью мозаичный пол, трупы сигурантов Годоя и седого воина в красном, отражающего удар за ударом… Как она могла бросить его здесь?! Воистину, если святая Циала захочет наказать, она отберет разум и затемнит душу. Как просто совершить глупость и как дорого за нее приходится платить!
Анна-Илана решительно сунула сверток за пазуху, от отвращения ее передернуло — уж лучше бы это была змея или жаба! Всю дорогу до Высокого Замка она ощущала у груди попеременно то жар, то холод, однако желание немедленно вытряхнуть оскверненные украшения, как стряхивают пауков или пиявок, постепенно угасало. Она как-то забыла о них, тем паче что поджидавший супругу регента у входа в Замок господин Улло заговорил с ней об Эланде. Бледный напомнил принцессе, что многие таянцы до сих пор испытывают родственные чувства к бывшему союзнику и что управлять государством, зная, что в нем полно недоброжелателей, весьма трудно.
Ланка внутренне напряглась, полагая, что ей предложат утвердить список осужденных на смертную казнь или поставить подпись под очередным указом, направленным против недовольных. В ее сегодняшнем настроении Илана просто не могла бы это сделать. Чувство раскаяния и ненависти к себе толкали на отчаянный бунт, и только нерожденный еще ребенок удерживал таянку от непоправимого. Хотя, возможно, так было бы лучше? Зачем Михаю наследник?! Ну нет, она будет бороться до конца. Ребенок изначально не виновен, да и сам Годой… Не доставит она ему такой радости! Анна-Илана выросла при дворе и умела понимать намеки.
Циалианки вольно или невольно дали понять, что, став арцийским императором, Годой захотел упрочить свое положение посредством удачного брака. Недаром он не выпускает жену из Гелани, недаром пожертвовал ее любимыми драгоценностями. Ему нужна арцийка, дабы его перестали воспринимать как чужака? Не выйдет! Она будет бороться. Но что от нее хотят на сей раз? Как бы то ни было, смертных приговоров она не утвердит. Но этого и не требовалось. Напротив, дан Улло намеревался очистить Таяну иным способом. Все недовольные могли, разумеется, заплатив соответствующую виру, уйти в Эланд. Крепость Варха ждет беженцев, эландцы готовы принять их и предоставить им земли в Чернолесье.
Илана не поняла, как Рене удалось добиться такого. Возможно, увлекшись арцийскими играми, Годой больше не хочет войны на севере? В самом деле, зачем ему угроза с моря? Но если это перемирие… Илана просияла глазами и поставила свою подпись на желтоватом пергаменте. Господин Улло поклонился и вышел, а принцесса торопливо поднялась в иглеций и освободилась от своей тайной ноши, на сей раз не испытывая ни наслаждения, ни отвращения.
Ночью разразилась сильная буря. Дождь ломился в окно, сплошные потоки воды стекали по высоким крышам, обрывая водосточные трубы. Улицы превратились в стремительные горные реки, а площади — в озера. Глядя на ненастье, Анна-Илана Таянская улыбалась. Она не хотела крови, пусть всем будет хорошо. Уснула принцесса поздно, а когда проснулась, первое, что она увидела, были розы. Кто-то из придворных приказал вынести кувшин с увядшим шиповником и принести корзину роскошных темно-алых цветов. Принцесса залюбовалась прихотливой игрой света на бархатных лепестках, на которых еще сверкали капли воды. Это так напоминало ее рубины… Нет. Она больше не будет носить замаранные преступлениями камни, она только посмотрит… А если и наденет, то только один раз. В конце концов, Михай не имел никаких прав отдавать ее драгоценности циалианкам, ведь сама Циала решила их оставить в семье. И разве может красота быть злом? Разве могут быть злом розы? Или загадочные камни, в которых горит негасимый алый огонь?!
Не в силах справиться с собой, Илана сразу же после церемонии одевания скользнула в иглеций и откинула крышку ковчежца. Рубины исчезли.
— Ты эльф из клана Серебряной Луны, — голос воина с Волком был слегка хрипловатым, — долго же ты шел.
— Я Рамиэрль, сын Астена из Дома Розы клана Лебедя, — начало разговора было странным, но Роман решил говорить только правду, хоть и не обязательно всю.
— Вот как? — удивился незнакомец. — Значит, Адена была права… Что ж, законы для того и устанавливаются, чтобы их кто-то нарушал. Приветствую тебя, Рамиэрль сын Астена. Возможно, то, что ты из клана Лебедя, и к лучшему, хотя я готов поклясться, что в тебе течет кровь Лунного короля. Ты, вероятно, хочешь знать, кто я, — воин улыбнулся, но в улыбке мелькнула горечь, — некогда я был одним из тех, кто на острие меча ворвался в чужой мир и привел с собой вас, эльфов…
Роман оцепенел. Он ожидал чего угодно, но не встречи с одним из Светозарных, покинувших Тарру задолго до его рождения. К тому же его собеседник не соответствовал представлению Романа о божественной силе. Эльф стоял совсем рядом, но не чувствовал ауры мощи, которая должна окружать высшее существо. Перед ним был странник и воин, такой же, как он сам, возможно, более искушенный в воинском ремесле и успевший повидать то, чего Рамиэрль-разведчик еще не видел, но никак не один из бывших хозяев Тарры, сокрушивших и уничтоживших прежних богов. И вместе с тем Роман знал, что незнакомец говорит правду. В конце концов, боги, являясь слабейшим, могли скрывать свою силу, чтобы не раздавить тех. С трудом сглотнув застывший в горле ком, эльф дерзко сверкнул синими глазами.
— Как я должен называть тебя?
— Можешь звать меня Ангес… Я привык к этому имени, хотя и не имею теперь на него прав… Ты воспользовался Ключом, который истинный Ангес оставил Ларэну Лунному, на которого ты похож, как сын походит на отца. Это он прислал тебя?
— Я пришел сам, Ангес. Я не знал, куда и к кому иду, но я искал ответы на многие вопросы и помощь.
— Вот как. — Воин нахмурился. — Значит, в Тарру пришла беда? Мы боялись этого…
— «Мы?!» Вы бросили наш мир на произвол судьбы, истребив тех, кто создал и защищал его…
Собеседник Романа стиснул челюсти, но сдержался. Во всяком случае, святотатца, посмевшего обвинить богов, молния не поразила.
— Я не знаю, что произошло в Тарре, — в синих глазах Ангеса блеснула ярость, но Роман готов был поклясться, что направлена она не против него, — но и ты, потомок Ларэна, не знаешь многого. Я и моя сестра не можем помочь вам действием, но на некоторые из твоих вопросов у меня найдется ответ. Садись. Зимняя ночь длинна, длинен и наш разговор. Обещаю — ты пробудешь здесь столько, сколько нужно, и ни мгновением дольше.
Ангес откуда-то извлек серый волчий плащ, бросил на торчащий из снега плоский камень и сел, кивком указав Роману место рядом с собой. Волк улегся рядом с хозяином, ткнувшись седой башкой тому в колени. Светозарный задумчиво перебирал длинными сильными пальцами серебристую шкуру зверя, словно бы сошедшего с сигны эландского герцога.
— Я люблю зиму, но немного тепла нам не помешает. — Воин слегка приподнял изломанную бровь, и на камне заплясал настоящий живой огонь — рыжая горячая звезда в сине-зеленом морозном мире. Роман, уже ничему не удивляясь, смотрел на взявшийся ниоткуда вертел, унизанный кусками парной оленины, и кувшины с вином. Эльф, не став чиниться, принялся за угощение. Ангес все еще молчал, глядя в огонь, Рамиэрль его не торопил, приводя в порядок разбежавшиеся мысли. Эта встреча, без сомнения, должна стать поворотом. Он должен убедить Ангеса, даже если тот потерял большую часть своей прежней силы, вернуться и бросить вызов Ройгу, так как только бог может обуздать другого бога. Наконец воин заговорил:
— Что ты хочешь знать?
— Все. И ничего. Неважно, почему вы ушли, если вы вернетесь и спасете Тарру.
Ангес покачал головой:
— Тарру может спасти только сама Тарра. Я не могу вернуться. Не не хочу, а именно не могу.
Роман не ответил, только синие глаза неотрывно смотрели в лицо богу. И тот выдержал взгляд.
— Мы не можем вернуться, — повторил Ангес, — Светозарные отреклись от Тарры, а отречение обратного хода не имеет. Насколько мне помнится, во всех мирах владыки старались подражать богам, так что ты должен знать: отречься от данной свыше власти можно лишь раз. По праву силы власть берется столько раз, сколько удастся, но по праву божественному она дается единожды. Смертные, правда, часто выдают первое за второе. Мы же такой возможности лишены.
— Значит?
— Значит, Тарра для нас закрыта.
— Но я же прошел к тебе, а я не бог.
— Да, ты не бог… Ты прошел сюда и сможешь вернуться. Слушай меня, эльф. Слушай внимательно. Тот, кто побывал здесь до тебя, уверен, что от того, как обладатель Ключа поймет сказанное, зависит не только судьба твоего мира, но и куда большее.
Нас было семеро — пятеро братьев и две сестры. Мы завладели этим миром по праву Света, победив тех, кто владел им по праву создателей. Затем Свет призвал нас к себе, и мы покинули Тарру. У тебя слишком мало времени, чтобы я объяснил тебе причину этого. Важно другое. Пятеро из нас не спорили с решением Светлого Престола, но я и моя сестра не захотели уходить. Я счел это трусостью, она — предательством.
— И все же вы ушли…
— Схватка богов оставляет за собой лишь руины. Я хотел и мог драться, но Адена, покровительница клана Лебедя, клана, в котором ты вырос, удержала меня. Наша война уничтожила бы Тарру, тогда как отсутствие богов не грозило ей немедленной гибелью. Мы с сестрой подчинились обстоятельствам, но, уходя, постарались защитить оставляемый нами мир. Твое кольцо — один из двух талисманов-Ключей, отданных нами в руки правителей приближенных к нам эльфийских кланов. Черный камень я нашел в стороне от троп, по которым ходили мои братья и сестры, нашел там, где некогда шла война, в которой победил Свет, но моя находка принадлежит другой силе. Я всегда был немного безумцем, и я принес камень сюда, не зная всех его свойств. Принес просто потому, что мне он понравился, и потому, что мне хотелось иметь свою тайну. Я представлял себе лица своих собратьев, узнай они о моем поступке, и смеялся. Затем я сотворил кольцо-Ключ, открывавший своему хозяину врата в мою обитель. Врата Воина, так их называли когда-то…
Мне нравилось дразнить Престол Света, и, клянусь Волком, мои игры не несли опасности для Тарры. Перед исходом я отдал Ключ Ларэну Лунному. Был свой Ключ и у Адены, она вручила его владычице Лебедей Залиэли. Мы хотели, чтобы эльфы хранили Тарру, пока сама земля не породит тех, кто способен принять на себя этот груз.
— Но…
— Спрашивать будешь потом, слушай дальше. Я воин и никогда не был слишком прозорлив, но ко мне пришел Некто, познавший больше других. И он открыл мне один из вечных законов — любой мир рано или поздно порождает тех хранителей и защитников, которые нужны именно ему, и дает им силу. В страшных муках, в крови, в отчаянье, но не это самое страшное, так как среди множества душ всегда найдутся те немногие, кто пойдет до конца. Хуже всего то, что никому не ведомо, когда придет беда. Может статься, оставленный без высшей защиты мир не успеет выковать оружие для своих защитников, и тогда любая жертва окажется напрасной.
Мой клан — клан Луны — и клан Адены должны были хранить Тарру, пока не поднимутся те, кто сможет занять место ушедших богов. Затем наши посланцы были вольны уйти за нами или же остаться, если хранимая земля станет для них родной.
Я говорил уже, что нас было семеро и у каждого имелось излюбленное место, куда мы нисходили из Светозарного и где беседовали с эльфийскими владыками и повелителями и пастырями смертных. Каждый из нас создал себе ту обитель, которая более всего отвечала его сути. Я был Богом Войны и холодного железа, и я создал себе это убежище, откуда открывались пути в Светозарное к Престолу Сил и в земли людей и эльфов.
Так уж вышло, что доступный обитателям Тарры вход в мою Обитель оказался рядом с Древними Путями, ведомыми лишь ее создателям. Это место почитали священным и гоблины, народ, избранный Первыми богами этого мира. Сначала я хотел уничтожить гоблинов, но мне было запрещено; потом я увидел в этом знак судьбы — то, что сделали бы для Тарры ее создатели, будь они живы, теперь должен сделать я. Я открылся Ларэну, и тот поклялся, что исполнит мою волю.
Лунный король больше всех эльфийских вождей любил Тарру, он и так сделал бы для нее все. Ларэн убедил глав Домов своего клана остаться. Я отдал ему кольцо, открывающее дорогу в мою обитель. Теперь Ларэн, выполнив свою миссию, мог увести Лунных этим путем. Я услышал бы это и вернулся за ними. Таким образом я не нарушал закон, запрещавший мне ступать на землю Тарры, но не оставлял ее без защиты. Мне казалось, я сумел обойти запреты, но теперь я знаю, что все пошло не так с самого начала, словно все наши планы разбились о чью-то недобрую волю. А может, так оно и было… Наша вина, что, захватив Тарру, мы сочли ниже своего достоинства узнать все о ее прошлом, познать природу действующих в ней сил, а потом стало слишком поздно. Есть проснувшееся ныне древнее Зло, о котором говорится в вашем Пророчестве. Но кто знает, вдруг существует нечто иное, до поры остающееся в тени, но влияющее на происходящее. Даже знающий не может предусмотреть все!
— Знающий?
— Возможно, ты когда-нибудь увидишь его, но я все же не очень бы рассчитывал на его вмешательство. Мне осталось досказать немного. То ли братья узнали о моем замысле, то ли они выполняли приказ Света, а возможно, в дело вмешались силы, которые не дано постичь никому, но когда мы уходили, ударило Великое Заклятье Света, разрушившее созданные нами дороги в Тарру и запечатавшее ее мир Великой Печатью, снять которую под силу лишь всем Светозарным. Я едва успел оставить в своей обители свой образ.
— Значит…
— Значит, ты сейчас говоришь с отражением того, кем я был в миг Исхода.
Беды ничто не предвещало, хотя, правду сказать, ее редко что предвещает. Это потом задним числом уцелевшие вспоминают, как снились змеи, выли собаки и что-то скреблось под полом. Может быть, расскажи Красотка Гвенда о том, что случилось на тракте, кто-то и сообразил бы, что к чему, а всего вернее, что нет. Белого Моста случившееся никак не касалось. Ну, убил кто-то кого-то, что-то отобрал, а трупы побросал в болото… Мало ли что эти таянцы вытворяют, не вешаться же.
…Село окружили ближе к вечеру, и это были не рядовые синяки с телегами и десятком-другим толстомордых стражников. В Белый Мост пожаловали гости куда более высокого ранга. Мунтских и геланских фискалов сопровождало не меньше трех сотен воинов с самыми что ни на есть погаными рожами.
Расположившись в парадной Гвендиной горнице, незваные гости сразу потребовали к себе войта и клирика и продержали их оры две, расспрашивая о каком-то дорожном злодействе, про которое те и знать не знали. Гвенда, разумеется, все слышала — на чердаке у нее не только сушились различные травы и грибы. Достаточно было поднять одну из досок, стать на колени и приложить ухо к полу, и готово дело! Сначала Гвенда хотела войти и рассказать, чему оказалась невольной свидетельницей, но, услышав голос одного из именитых гостей, передумала. Корчмарка готова была поклясться, что именно он приказал неведомому собеседнику убить всех и замести следы.
Женщина не могла видеть, носил ли ночной убийца лиловые цвета арцийских фискалов или молочные таянских, да это было и неважно. Гвенда хотела жить и не собиралась полагаться на удачу и честность других синяков. Кто знает, вдруг все они из одной шайки?
Красотке аж нехорошо стало, когда те заявили, что возле села был захвачен и перебит караван, везший из Гелани святую реликвию, и что следы ведут в Белый Мост. Ошалевшие войт и клирик клялись всеми святыми, что такого не может быть, что в селе отродясь не водилось ни еретиков, ни разбойников. Слушать их не желали, припомнив прошлогоднюю историю про убиенную Панку. Заступничество Рене и Романа по нынешним временам считалось преступлением и доказательством вины сельчан. В конце концов Рыгора отпустили, велев утром собрать все население на площади у иглеция.
Расстроенный войт домой пошел не сразу, а спустился в общий зал и потребовал стопку царки. И тут Гвенда оттащила его в сторону и рассказала все. Рыгор задумчиво потер нос, глубокомысленно вздохнул и потребовал налить еще. Корчмарка послушно плеснула драгоценного напитка, нагнулась над столом и посмотрела любовнику в глаза.
— Уходить надо, Рыгор. Собрать вещи и уходить.
— Ты с ума сошла? На ночь глядя? Всем селом? Успокойся, ничего они у нас не найдут, поорут, постращают и уберутся.
— Не уберутся, — стояла на своем Гвенда, — вон сколько хуторов вокруг пустых стоит. Видела я, как тех на дороге положили, а главным у них был, что тебя допрашивал. Нет, пришла беда — открывай ворота. Одно хорошо — село они обложили, да про мой лаз не знают. Я их сейчас подпою, а ты по мужикам пройди. А ночью детей в охапку и в лес. Землянки выроем, перезимуем…
— Ты с ума сошла, — повторил Рыгор, видимо не найдя достойного возражения вздорной бабе, — кто ж осенью детей в болото потянет, да и с чего ты взяла, что по хуторам эти вот режут? А ежели даже они и разбойники, ну и шо? Ну, ловят сами себя, ну орут «держи вора» на всю Фронтеру, не поймают та уберутся. Ну, может, пограбят трошки, все лучше, чем вовсе дома решиться.
— Головы ты лишишься, а не дома, — в сердцах плюнула корчмарка. — Ну, ты как хочешь, а я лучше в лесу пережду.
— И ступай, — огрызнулся войт, — только хоть короб возьми. Грибов наберешь, все не такой дурой возвертаться будешь. И смотри мне, чтоб никому ни слова! Еще кто, упаси Эрасти, с тобой увяжется, а те и прознают, что тот деру дал. У них же как: бежишь, значит, виноватый.
— Ну добре, — с неохотой откликнулась Гвенда, — скажу только Катре, она баба не токмо с головой, но и с пузом. На нее не скажут даже эти, а мне все меньше от совести терпеть…
Лес на имперском берегу Адены был старательно вырублен аж до самых порогов. И дело было отнюдь не в том, что по реке проходила граница между Арцией и Эландом. Просто практичные гвергандцы полагали излишним возить издалека то, что можно взять близко. За более чем шесть веков существования города корабельные леса, росшие на покатых песчаных холмах, странным образом затесавшихся между отрогами Лисьих гор, отделявших Таяну и Эланд от Арцийской империи и тянущихся от городка Гумеды чуть ли не до самых торфяных болот, были сведены под корень.
С военной точки зрения сие было очень даже неплохо, так как подобраться к Гверганде незаметно смог бы разве что кролик, и это при том, что город стоял не на горе и даже не на холме, а на плоском, как доска, побережье. Впрочем, люди как могли исправили упущение матушки-природы, окружив Гверганду высокими стенами, сложенными из гранитных валунов, некогда занесенных в эти края ледниками. Теперь с башни святого Титуса, стерегшей подходы к городу со стороны Мунтского тракта, открывался прекрасный вид на достаточно-таки унылую коричневую болотистую равнину, перемежаемую чахлыми рощицами и озерами с рыжей водой, на которых гнездились полчища уток.
Прослуживший в Гверганде без малого двенадцать лет Сезар Мальвани знал в округе каждый камень, а в городе каждый дом. Так уж вышло, что красавец-командор, поставленный оборонять северные рубежи империи от Эланда, не забывал поглядывать и в сторону родного дома. Мальвани рассчитывал, что заговор против Базилека и Бернара увенчается успехом и на арцийский престол сядет сын Эллари, но в случае неудачи Гверганда с ее толстыми стенами и незамерзающим портом могла стать тем местом, где восставшие смогли бы зализать раны, отбиться от имперских войск и, чем Проклятый не шутит, вступить в союз с Эландом и Таяной. Неудивительно, что город был укреплен с учетом и этой возможности.
Гверганда была готова к бою, хотя со стороны могло показаться, что город спит или вымер. На стенах ни души, подъемный мост опущен, а южные ворота открыты настежь…
Всадники показались неожиданно — вылетели из-за чахлой осиновой рощицы, пронеслись мимо длинного озера, поросшего метельчатым тростником, и во весь опор полетели к городу. Впереди скакало десятка два воинов в черных доломанах. Их крапчатые дрыганты легко опережали гнедых ухоженных лошадей, наездники которых носили черно-желтые императорские цвета. Копыта простучали по настилу моста, и тот немедленно начал подниматься. Подлетевшая погоня резко осадила лошадей у широкой протоки, омывающей Южный форт, в которой, несмотря на начавшуюся войну, нагло орали лягушки. Слаженный мушкетный залп со стен, прозвучавший как единый выстрел, заставил имперцев резко повернуть назад, однако шестеро всадников и две лошади остались лежать у кромки воды.
— Неплохое начало, — улыбнулся командор Мальвани, наблюдавший всю сцену через окуляр. — Простенько и со вкусом.
— Вольно же им было гнаться за «Серебряными», — откликнулся Архипастырь, — известно же, что если таянские конники отступают, значит, затеяли какую-то каверзу.
— Ну уж и каверза, — махнул рукой Мальвани, — так, шутка. Как бы то ни было, они пришли, и их много.
— Рене говорит, девяносто тысяч. Уж не знаю, как он их считает, но я ему верю. Годой молодец, за пол-лета собрать целую армию и отправить на убой. Не у каждого получится.
— На убой? Ты так уверен в нашей победе? — Феликс казался несколько удивленным.
— Нет, в нашей победе я не уверен, — пояснил свою мысль Мальвани, — но поскольку сам узурпатор нас не почтил и если люди Арроя, или кто там у него ходит в разведчиках, правильно рассмотрели консигны, на нас прет Марциал Одуа с его южанами, баронские полки и пресловутые гоблины. То есть те, кого Годою явно не жаль.
— Кого кому не жаль? — переспросил Рене Аррой, появившись на башне вместе с раскрасневшимся Шандером Гардани в запыленном мундире рядового «Серебряного».
— Годою не жаль тех, кого он бросил против нас, — пояснил Мальвани и, окинув взглядом Гардани, с усмешкой добавил: — Вижу, милейший граф успел развлечься?
— Давно не сидел в седле, — чуть смущенно улыбнулся Шани, — а тут такая оказия. Мы сначала несколько ор любовались, как они обустраиваются, и только потом позволили себя заметить. В Арции так и не научились выращивать приличных лошадей.
— Экий ты привередливый, — хмыкнул Рене и сразу посерьезнел, — так какого ты мнения об их лагере?
— Устраиваются надолго. С видом на море, пресной водой, земляными валами. Так что если нам устроят образцово-показательный штурм с налета, не стоит им верить. Марциал понимает, что с ходу ему ни Гверганду не взять, ни через Адену не перебраться.
— Как ты думаешь, — Рене с Мальвани перешли на «ты» на другой день после знакомства, — что предпримет наш арцийский «друг»?
— Если б он был не то чтобы дураком, а обычным твердолобым воякой, то попытался бы взять южный форт, ворваться в торговый город, захватить мосты через главное русло и выскочить на эландское побережье. Это кажется очевидным, тем паче в Мунте не знали, что эту сторону я укреплял восемь лет.
— Но Марциал, как мне помнится, не дурак, — заметил Феликс.
— Не дурак. Поэтому он сделает то же самое. Только это будет отвлекающим маневром, а на деле подыщет местечко для переправы. Лично я постарался бы разузнать, что творится у излучины, думаю, наши «друзья» предпримут нечто в этом роде. О, глядите-ка!
Над блестящей полоской озерной воды и гнущимися тростниками что-то сверкнуло, потом еще и еще. Армия Марциала, не торопясь, но и не мешкая, выходила к городу.
— Около трети от всех пришедших, как я погляжу, — заметил Мальвани.
— Треть не треть, — откликнулся Рене, — но драться они будут всерьез. Марциалу нужно доказать, что они намерены ворваться в город именно здесь, а те, кто полезет на стены, наверняка думают, что ворвутся. Кстати, план при всей его тупости не так уж и плох… В конце концов, нет стен, на которые нельзя залезть. Гверганда хороша, но до Высокого Замка ей все же далеко, а пушек они притащили изрядно…
— Рене, друг мой, — Архипастырь положил руку на плечо эландца, — мы не сомневаемся, что твои сведения верны, но как ты их получаешь? Ты знал об армии Марциала все, когда она была в десяти диа от нас.
— Ваше Святейшество, — сверкнул голубыми глазами Рене, — в зависимости от того, кто победит в этой войне, мое знание будет объявлено либо чудом, либо зловредным колдовством. Главное, что мой, гм, прознатчик говорит правду и вовремя. Глядите-ка, как бегают, черти!
Арцийцы действительно старались вовсю, устанавливая пушки, подвозя порох и ядра для стрельбы. Работали они не таясь, находились в пределах досягаемости крепостных орудий, но Гверганда молчала. Первым здоровается тот, кто приходит.
— Ну кто там? — Луи подсыпал пороха на полку своего пистоля. — «Рогатые»?
— Не похоже, Ваше Величество, — вырвавшиеся вместе с Луи Арцийским из лагской ловушки воины упрямо и вдохновенно именовали своего вожака императором, и принц оставил всяческие попытки это остановить.
— А кто же тогда?
— Больше всего смахивают на синяков и ихнюю стражу, — пояснил Хворый Жак, славящийся своим умением незаметно подкрадываться к кому угодно, — и с ними еще другие какие-то, в серых плащах. Я хотел было притащить одного, да никто из паршивцев до ветра так и не отошел. Железные они, что ли…
— Сколько их там?
— Ой, много. Вокруг деревни сотен пять, не меньше, так ведь еще и внутри наверняка есть. А назавтра они еще кого-то ждут. Думаю, грабить наладились…
— Что делать будем? — Луи всегда спрашивал совета у Ноэля, хотя далеко не всегда ему следовал. Ветеран был не в обиде, молодой предводитель оказывался прав семь или восемь раз из десяти случаев. Ноэль машинально потрогал шрам на подбородке.
— Проще всего обойти село по лесу или вдоль речки. Незачем туда лезть, их двое, а то и трое на одного нашего. Проклятый их знает, что они там делают, но за дорогой уж точно не следят…
— Да, — кивнул Луи, — всех синяков не перебьешь. Нам о «жнецах» думать надо…
Отряд, не обремененный практически ничем — все громоздкое имущество, включая отобранные во время лихого набега пушки, хранилось в непролазных для всех остальных Кабаньих топях, — притаился на опушке. Прашинко уже кварту мотался между Гвергандой и Олецькой в тщетных поисках очередных «жнецов» или же небольшого отряда, который две сотни «летучих арцийцев» могли уничтожить подчистую. Увы, кроме одного большого отряда, расположившегося неподалеку, тракт был пуст, а Луи тщательно оберегал своих людей и на рожон не пер. Сумеречная втолковала принцу, как важно то, что они делают, и потом… он обещал Лупе…
Что ж, селян, конечно, жалко, ну да урожай не голова, новый вырастет. Зато ограбленные годоевцами фронтерцы, возможно, возьмутся-таки за косы. Пусть не все, но некоторые. Когда синяки уйдут, можно будет наведаться в село, поговорить… Ему нужны новые люди и, чего греха таить, припасы на зиму, хотя сборщики вряд ли оставят лишнюю курицу для резистантов. Как бы то ни было, драки сегодня не будет, надо возвращаться в топи.
Отряд тихо отошел в глубь леса и потянулся на северо-восток. Они уже почти миновали опасное место, когда Гайда осторожно тявкнула, привлекая внимание хозяев. И тут же под копыта коней чуть ли не вывалились две женщины и девчонка-подросток, тащившая за руку мальчонку лет семи. Выражения исцарапанных ветками лиц говорили сами за себя. Луи спрыгнул с лошади, даже не поняв, что делает.
— Что случилось?
Одна из женщин, высокая и статная, словно проснувшись от кошмарного сна, уставилась в лицо принцу, не забывая прикрывать собой спутницу, явно беременную.
— Хто вы? — голос у нее был низкий, грудной, слегка хрипловатый.
— Арцийские воины, — Луи старался говорить как можно мягче, — пробираемся в Эланд к герцогу Рене.
И тут беременная бросилась вперед, явно стремясь обхватить принца за колени. Девчонка с ревом немедля к ней присоединилась, — не терпящий подобных верноподданнических чувств Луи раздраженно отстранился и обратился к статной, кое-как державшей себя в руках:
— Что случилось, красавица?
И Гвенда рассказала. Она, дура такая, все же послушала войта и не стала поднимать тревогу, рассказала только соседке Катре. Женщины, хоть и не решились бросить дом, на площадь со всеми не пошли, Катря с сынишкой заперлись дома, а Гвенда пробралась через лаз в заборе на задворки иглеция, где и столкнулась с Ганкой. Остальное население села столпилось на центральной площади, на коронный помост забрался предводитель синяков, и тут такое началось…
Голос Гвенды прервался. Однако воины и так все поняли. Теперь, даже прикажи Луи идти дальше, его вряд ли послушались бы. Горечь Лагского поля, безымянный ужас уничтоженных Лошадок, унижение отступления не позволяли пройти мимо еще и этой беды, оттолкнув судорожно цеплявшиеся за запыленные сапоги женские руки.
Действовали быстро и слаженно. Беременную Катрю с сынишкой оставили в лесу с вьючными лошадьми, при которых остались несколько человек из числа еще не вполне оправившихся раненых. Полсотни воинов засели у опушки, чтобы отсечь погоню, если таковая будет, а Гвенда с Ганкой, наскоро отерев слезы, вызвались провести два десятка арцийцев в село потайной тропой, по которой они и выскочили. Луи, как ему ни хотелось идти с передовым отрядом, стиснул зубы и остался с основными силами, которые должны были вломиться в Белый Мост, как только поднимется шум. Ноэль, нехорошо осклабившись, прошелся среди вояк, заметив, что ежели каждый сразу прикончит по одному ублюдку, силы сравняются. О втором вражеском отряде, находящемся в полувесе от села, старались не думать, хотя Луи на всякий случай отправил в ту сторону два десятка всадников посмышленее.
Солнце поднялось уже высоко, день обещал быть жарким. Высоко в небе проплывали горделивые облака, им не было дела до непотребства, творившегося внизу. Луи Арцийский махнул рукой, и отряд на рысях двинулся к околице, которая — редкостная удача — была отделена от открытого пространства узким, почти пересохшим ручьем, а по его берегам росли высокие кусты. Место прямо-таки идеальное для засады, если б орудующие в селе убийцы не были столь самоуверенны. Теперь же славный боярышник помогал не им, а отряду Луи, прикрывая его от случайного взгляда. Добравшись до ручейка, всадники остановились. Те, кому надлежало воспользоваться лазом Гвенды, спешились, привязали коней и один за другим исчезли в глубокой, заросшей перезрелой крапивой канаве. Обе селянки настаивали на своем личном участии, упирая на то, что они знают каждую улицу. Луи волевым решением отправил красотку-трактирщицу с пешим отрядом, а Ганку посадил на коня впереди себя. Конникам тоже не мешало знать, где какой тупик.
Ожидание показалось бесконечным, тем паче ветер доносил звуки, от которых руки сами тянулись к оружию. Наконец на дальнем конце взвилось пламя, почти сразу охватившее высохший тополь. Луи взвел курок, и полторы сотни конников обрушились на бездельничающих стражников, бестолково таращившихся на дым. В то же время затрещали выстрелы и в деревне. Арцийцы с легкостью необыкновенной смяли заставу и вихрем понеслись по улочкам, с размаху рубя ошалевших синяков. На все про все ушло не больше четверти оры, и Луи и его люди оказались полноправными хозяевами несчастного села.
Главари нападавших и их охрана, судя по всему, были люди с головой. Они не сопротивлялись, а при первых же выстрелах дунули из села, прорвавшись через начинающийся пожар. Луи не сомневался, что их целью был большой отряд, виденный вчера его людьми. Остальные оказались не столь счастливы. Из тех, кто стоял на южной околице, удрало человек двадцать, и еще с десяток бросили оружие. Те, кто орудовал внутри села, загружая фуры всем, что попадалось под руку, побросали мешки и бочки и попрятались по щелям.
Судя по тому, как и что творили эти крысы, село так и так было обречено. «Сборщики» трудились не покладая рук, но это все же был не тот ужас, который творили в Лошадках, а обычный грабеж с поджогами и убийствами. По крайней мере, Луи так считал, пока они не вырвались на площадь к иглецию.
Там, на ветвях старого каштана, вниз головой висело несколько человек, среди суконных селянских свит выделялось зеленое одеяние клирика. Двое повешенных еще подавали признаки жизни, и Луи с облегчением увидел, что ловкий, как белка, Хворый Жак прямо с коня сиганул на узловатую, толстую ветку и принялся возиться с веревками, не обращая внимания на продолжающийся бой. Толстый Арно, стоя на лошади, бережно принимал тела, к которым с земли тянулись руки. Затем Луи отвлекся на выстрелившего ему в спину из-за двери иглеция «сборщика» в белом плаще. Пуля просвистела над плечом принца, который мгновенно развернул коня и с разгона рубанул стрелявшего палашом. Больше, по крайней мере сейчас, на площади было нечего делать, и Луи, внутренне содрогаясь, вошел в храм.
Там никого не было, лучи света, пробивавшиеся через небольшие оконца, выхватывали лики великомучеников и заступников, в столбах света плясали пылинки, пахло воском, лилиями и чем-то особенным, свойственным только храмам. Луи немного задержался у иконы своего небесного покровителя, хотел было поставить свечку, да не успел, прибежал Ноэль. Солдаты нашли селян, запертых в длинном сарае, видимо служившем складом для проезжих негоциантов и мытарей. Луи подоспел, как раз когда плачущие люди начинали выходить, и поразился, что это сплошь молодые женщины и дети. Старух почти не было, а мужчин и вовсе не нашлось ни одного. Сотни полторы доведенных до животного состояния существ выползали из темного дверного проема, как из могилы. Кто-то заходился от плача, кого-то рвало, но большинство шло, как во сне, с трудом переставляя ноги.
Скоро отыскались и старики, и мужчины. Первые лежали в садике за иглецием. Их было много — во Фронтере люди жили, как правило, долго. Видимо, старые жизни ни для чего не годились, и стариков перебили сразу. А вот мужчин, как оказалось, загнали в подвал корчмы, откуда предварительно вывезли все запасы. Их после состоявшегося на площади «суда», признавшего Белый Мост виновным в грабеже и убийстве на тракте, должны были заклеймить и вывезти на каторжные работы в Тарские горы. Походная жаровня палача с раскаленными клеймами отыскалась тут же. В арсенале заплечных дел мастера были и хорошо заточенные, но на сей раз, к счастью, не окрашенные кровью белые рога, подтвердившие подозрения Луи на предмет происхождения орудовавших в селе мерзавцев. Правда, те, похоже, не собирались заниматься ритуальными убийствами. А просто грабили, убивали и насиловали. Луи, однако, было не до того, чтоб разбираться в намерениях палачей, а мелькнувшую было мысль вытеснило новое открытие. В той же «Белой Мальве», но в бывшем общем зале было заперто и десятка три девушек и женщин, которых покамест миновала судьба загнанных в сарай. Видимо, они должны были развлечь стражей, участвовавших в уничтожении села, однако роли переменились. Теперь уже уцелевшие сельчане с горящими от ненависти глазами рвались к пленным.
Пожар разгорался, а удравшие убийцы наверняка скоро вернутся с подмогой. Луи понимал, что на него свалилась забота о нескольких сотнях селян, однако лицо принца даже не дрогнуло. Так уже было на Лагском поле, когда на него словно бы что-то накатило, и он начал сухо и четко отдавать распоряжения, которые сразу же выполнялись.
Пленники (кроме троих — чтобы было, кому подтвердить или опровергнуть сказанное) были повешены на том же каштане, что и сельчане, мертвые снесены в иглеций, а рога с превеликой осторожностью воткнуты в кучу навоза, приготовленную для удобрения чьего-то ухоженного огорода. Сельчанам же было велено захватить с собой самое необходимое и собираться у ручья. Наиболее нерадивых и медлительных подгоняли воины. И все равно принц понимал, что они не успеют.
«Вот и все, Ваше Величество, — подумал он о себе в третьем лице, — тут скорее всего и будет твой последний и абсолютно бессмысленный бой, потому что, как только убьют тебя, прикончат и этих бедолаг, которым ты дал лишь небольшую отсрочку».
Тем не менее настоящий воин признает поражение, только умирая. Люди Луи рвались как бешеные, готовя западню для тех, кто, несомненно, сунется в село. Время одновременно летело галопом, когда мысли возвращались к приближающимся врагам, и стояло на месте, когда речь шла о копающихся крестьянах. Наконец все сгрудились в кучу у околицы и в сопровождении легкораненых двинулись к лесу.
Последними уходили Гвенда и с трудом державшийся на ногах здоровенный мужик, вытащенный Жаком из петли. Здоровяк оказался войтом и любовником красотки-корчмарки, которая помогала ему идти, не забывая оглядываться на четверых подростков. Трое парнишек шли насупившись, глядя в землю, девочка тащила на руках большую пеструю кошку и ревела в голос, оплакивая мать, убитую при попытке вырвать мужа из рук палачей.
Нестройная толпа медленно тащилась по скошенному лугу. Между ними и спасительной опушкой оставалось еще с полвесы, когда в село ворвался тарскийский отряд. Те, безусловно, не ожидали, что победители на час так быстро расстанутся с добычей.
Застава из трех десятков всадников была выставлена с той стороны Белого Моста, откуда, по мнению Ноэля, следовало ожидать атаки, и годоевцы не заставили себя ждать. Это были не фискальные стражники в белых и лиловых плащах, а опытные тарскийские кавалеристы с черно-красными флажками на пиках. Они сразу же заприметили заставу и слаженно пришпорили коней.
Люди Ноэля, видимо не ожидавшие, что врагов будет так много, растерялись и, бестолково нахлестывая лошадей, бросились наутек. Разгоряченные погоней тарскийцы, вися на плечах у преследуемых, стрелой пронеслись по главной улице села, но на противоположной окраине удиравшая застава внезапно развернула коней навстречу врагу, а рядом, как из-под земли, выскочил и сам Ноэль с сотней наездников.
Арцийцы помнили строжайший приказ — не стрелять, и ударили в дротики, а потом взялись за палаши.
Все решила внезапность. Первые ряды преследователей, запертых в узкой улице, были опрокинуты, и тут крыши, щедро облитые лучшей Гвендиной царкой, запылали жарким, почти невидимым в свете дня огнем. Тарскийцы не выдержали — с грехом пополам развернули коней, пытаясь вырваться из пылающей мышеловки, и со всего маха врезались в своих же, вдребезги разнеся боевой порядок. И в это время Луи двинул вперед всех, кто у него остался.
Десятки и пятерки конников ударяли со всех сторон, не давая врагам опомниться и пересчитать противника. Суматоху усугубило падение подрубленных пирамидальных тополей, окружавших пылающее село. Отряд Луи дрался умело и яростно, и тарскийцы, атакованные с разных сторон и не знающие о своем численном превосходстве, ринулись в единственное, как им казалось, безопасное место. Но широкая сначала улица к концу резко сужалась и выводила к мельничной плотине, перегораживавшей болотистую речонку. Кони оскальзывались, вязли в тине, падали, а тех всадников, кому удалось влететь на плотину, встретили выстрелами в упор.
Принц оглянулся. Обитатели уничтоженного села уже скрылись среди молоденьких берез, а тарскийцы, растеряв боевой задор, бестолково метались по пылающему селу. Луи с облегчением вздохнул и подал знак горнисту. По звуку трубы арцийцы развернули коней и россыпью устремились к лесу, предусмотрительно взяв в сторону от места, в котором укрылись сельчане. Однако преследователям было не до погони, да и подошедшее с севера пыльное облако прикрыло отступавших, делая стрельбу по ним бессмысленной.
Марциал действовал по всем правилам. Прежде чем отдавать приказ о штурме, следовало предъявить ультиматум и провести артиллерийскую подготовку, и вице-маршал отрядил к стенам города четырех красивых всадников — трубача, двух знаменщиков с арцийским штандартом и белым флагом и молодого офицера с письмами, адресованными командору Мальвани, Архипастырю и Эландскому герцогу. Одуа не ждал от этой затеи ничего, но Михай Годой велел начать с этого, да к тому же традиция есть традиция. Вице-маршала несколько удивило, что император сам назвал имя парламентера — виконта Леона ре Фло че Лита, происходившего из враждебной как Базилеку, так и Годою фамилии, и к тому же дружка принца Луи. Впрочем, Марциал не собирался оспаривать приказ императора. Леон так Леон, и стройный светловолосый арциец получил три запечатанных свитка и приказ передать их по назначению. Виконт не просто исполнил приказ, он пошел дальше, вручив защитникам Гверганды не только письма, но и себя.
Не прошло и оры, как ре Фло оживленно болтал с «Серебряными», рассказывая о житье в Мунте до и после Годоя и не подозревая, какую бурю вызвала его персона среди вождей. Феликс и Мальвани вскинулись на дыбы и потребовали прогнать виконта взашей, а то и допросить с пристрастием. Шандер с пеной у рта доказывал, что парень ничем не хуже «Серебряных», ушедших в Эланд от короля Марко. Рене молча слушал, потом осведомился:
— Шани, возьмешь его к себе?
— Конечно, — улыбнулся Гардани, — мне он нравится.
— Тебе бы и граф Койла понравился, — скривился Мальвани.
— Ну уж нет, — отмахнулся Шандер, — Койлу я видел. За предателя я его, правда, не держал, но иметь с таким дело — увольте!
— И все же я не стал бы брать к себе этого арцийца, — с сомнением проговорил Феликс, — после того, что произошло…
— Вот именно после того, что произошло, и нужно брать, — усмехнулся Аррой, подставляя лицо проглянувшему солнцу, — вы боитесь второго Койлы? Этого не будет!
— Почему ты так уверен?
— Потому что парня подобрал сам Годой из числа тех фамилий, которые только и смотрят, как бы расстаться с узурпатором и перейти на нашу сторону. Как ты думаешь, зачем он это сделал? Да для того, чтоб мы его или отшвырнули, или, того лучше, казнили, увидав в нем предателя. Тогда другим арцийским нобилям неповадно будет с нами связываться. Расчет нехитрый.
— Что ж, — кивнул красавец Мальвани, — очень может быть… Излишняя подозрительность отталкивает, но все же, Шани, постарайся, чтоб этот Фло не оказался у тебя за спиной во время боя… Хотя, — командор неожиданно засмеялся, — если мальчишка удался в отца, его за хвост удерживать придется, чтоб не лез впереди всех. Кстати, Рене, а что на месте Марциала сделал бы ты? Я не имею в виду всяческие интриги…
— Я? — герцог рассмеялся. — То, чего ты в свое время опасался. Прорвался бы в город с моря, при хорошем ветре осенью это вполне возможно. Ваши цепи, конечно, хороши, но есть управа и на них…
— Какая это? — набычился Мальвани.
— Рене! Сезар, — Феликс укоризненно покачал головой, — кто о чем, а монах о свечках… потом разберетесь, как брать Гвергаду с моря, а сейчас нам еще нужно ответить на письма.
— Ответим, — махнул рукой Рене.
И эландцы, и арцийцы рвались в бой. Первые были уверены в своем вожде и еще никогда не терпели поражения, вторые жаждали отомстить за лагский позор. Воины пребывали в приподнятом настроении, свободные от службы собирались в кружки, звучали соленые шуточки в адрес Марциала и Годоя, которые перемежались взрывами хохота. Даже опытные вояки, и те то и дело проверяли пистолеты и шпаги. Никто не сомневался, что Годой обломает о Гверганду свои поганые зубы.
Рене и Мальвани были опытными военачальниками и знали, как дорого такое оживление. Разумеется, они, как могли, поддерживали своих людей, то и дело появляясь на стене, улыбаясь незатейливым шуткам и отпуская свои. Но на душе у них было невесело. Они не сомневались ни в крепости стен, ни в сердцах их защитников. Бесило другое — они пошли на поводу у Годоя, поступая именно так, как он и ожидал. А ожидал он, что они намертво встанут у Адены, которую можно штурмовать до бесконечности. Самозваный регент намеренно бросал в аденскую мясорубку арцийских предателей, которых в спину гнали горцы, но не тронул своих основных сил. Тарскийцы, значительная часть наемников-южан и таянцев сейчас при Михае, который выигрывает, как бы ни пошли дела.
Они сидят за рекой и гранитными стенами? Очень хорошо! Годой окончательно подчиняет Арцию, кормит досыта своего монстра и приводит его сюда. Исход очевиден. Они выходят в поле и дают сражение. И опять лжеимператор в выигрыше, кто бы ни победил.
Победит Марциал? Прекрасно, силы Эланда уничтожены, а число арцийцев и гоблинов изрядно сократилось, можно долго не опасаться интриг и недовольства своих новых подданных. Верх одержат эландцы? То же самое. С той лишь разницей, что Годой бросит против обескровленного противника свежую армию. Нет. Принимать бой за стенами крепости нельзя. Значит, осада… Когда-то очень давно старший брат показал совсем еще юному Рене диковину — найденные по весне черепа двух оленей, сцепившихся рогами во время осеннего боя. Беспомощные, навеки связанные друг с другом, они приняли смерть то ли от волчьих клыков, то ли от голода. Эти переплетенные друг с другом могучие рога потрясли будущего герцога Эланда, и он навсегда запомнил слова Лериберта: «Это самая жуткая ловушка, которую может подстроить судьба».
Рене еще раз хохотнул незатейливой солдатской шутке и отошел от костра, у которого изъяснялись друг другу в вечной дружбе несколько маринеров-артиллеристов и мушкетеры из числа бывших «Ловцов Жемчуга». Ветер с моря приятно холодил лицо. Герцог вздохнул и пошел дальше, сопровождаемый верным Зенеком.
…Наутро затянутый в черный с серебряной оторочкой доломан Леон ре Фло сопровождал графа Гардани, который церемонно поклонился выехавшему навстречу Марциалу и вручил ему незапечатанный свиток, на котором было три слова «yет» и три подписи — Архипастыря Феликса Первого, Великого герцога Эландского и Таянского Рене Арроя и маршала Арции Сезара Мальвани.
Все вышло именно так, как он рассчитывал, и это радовало и бесило одновременно. Радовало, потому что он не допустил в своих расчетах ни одной ошибки и все и всех оценил правильно. Бесило, потому что Рене и Сезар оказались (как он и думал) неуязвимыми. Марциал сделал все что мог и даже более того. Годой в глубине души признавал, что он прошел бы точно тем же путем и скорее всего с тем же результатом…
Новоявленный император еще раз просмотрел донесения вице-маршала Одуа и цидульи своих прознатчиков. Все совпадало, братец ныне покойного Бернара оказался хорошим стратегом, но против него были не только Аррой и Мальвани, не только славящаяся своими несокрушимыми стенами Гверганда, но и природа. Форсировать реку, в которую спокойно заходят самые большие корабли, а с одного берега с трудом (да и то через окуляр) разглядишь, что делается на другом, дело по сути безнадежное.
Одуа действовал безукоризненно и все равно остался там же, где был в начале кампании, да еще потерял добрую четверть своей армии. Впрочем, будь братец Бернара глупее и трусливее, потерь было бы меньше… Хотя одну победу Марциал все же одержал: Годой раздумал отправлять его вслед за его родственничками, по крайней мере пока не закончатся все войны. Так что просьба вице-маршала об отступлении на зиму на более подходящие позиции не станет поводом для его отставки с последующей отправкой в Варху к господину Шаддуру, отчего-то предпочитающего наполнять Чашу за счет аристократов… Можно подумать, у простолюдинов кровь другого цвета.
Михай уже принял решение, но на всякий случай еще раз склонился над картой, исчерканной зеленым и черным. Вот устье Адены, в котором расположена Гверганда. В городе — три моста и паромная переправа, но Мальвани укреплял его больше десяти лет и, похоже, собирался воевать отнюдь не с Эландом. Во всяком случае, перестроенные при нем форты оказались для удара с юга неприступными. Марциал штурмовал их восемь раз и всякий раз отступал с большими потерями. Прознатчики особенно отмечали меткую стрельбу осажденных, и дело было даже не в качестве и количестве их пушек, хотя те и были хороши, а в ловкости и умении орудийной прислуги и артиллерийских офицеров, которыми командовал граф Гардани.
Тарский господарь скрипнул зубами — воспоминания, как он при всем честном народе полуодетый стоял на коленях, а его шею душила цепь, намотанная на руку капитана «Серебряных», были для Михая мучительны. Даже Рене, обведший тарского господаря вокруг пальца, и то его так не унизил. А ведь Шандер был у него в руках… Был да сплыл и теперь с необыкновенной ловкостью разносил в пух и перья арцийские батареи. А вот Марциалу так и не удалось нанести стенам Гверганды сколь-нибудь заметного ущерба, так как крепостные пушки били сильнее и дальше привезенных Северной армией, а стены были сложены не из жалких кирпичей или известняка, а из мощных гранитных блоков. Впрочем, Марциал Одуа и не надеялся с лету овладеть цитаделью. Он рассчитывал на то, что ему удастся перейти Адену выше города. Годой на его месте поступил бы точно так же, даже места, выбранные Одуа, не вызывали сомнений. Что ж, хорошие военачальники думают одинаково. А Мальвани, Феликс и Аррой, безусловно, были стратегами от бога, в которого, впрочем, Годой не верил. Михай вновь уткнулся в карту, пытаясь отогнать малоприятные воспоминания о Шандере Гардани.
Итак, сначала Марциал попробовал переправиться в излучине, где за рекой возвышался крутой холм, весьма подходящий для создания временного укрепленного лагеря. Увы! Река оказалась слишком широка, а противоположный берег буквально утыкан пушками, и откуда только эландцы их набрали? Под перекрестным огнем мост навести не удалось, а небольшие отряды, перебравшиеся на конях и лодках, были уничтожены или сброшены в реку. Правду сказать, от этой попытки успеха и не ожидали. Марциал заранее писал о своих планах, в которых демонстративному форсированию реки отводилась роль разведки боем.
Арцийцы выяснили, что берег укреплен, и укреплен основательно, после чего Марциал вновь вернулся к Гверганде и с упорством обреченного принялся бросаться на гранитные стены, предъявляя ультиматум за ультиматумом, на которые из крепости отвечали издевательскими выкриками. Одуа терпел и готовил тайную переправу много выше города, полагая, что, какой бы сильной ни была оборона, укрепить ВЕСЬ северный берег, даже с учетом того, что он выше южного, невозможно.
На первый взгляд все так и обстояло. Шестая по счету группа разведчиков (первые пять исчезли без следа, причем каждая последующая переправлялась на две весы выше предыдущей) успешно перебралась на другой берег выше Зимней гряды, где Адена еще не столь широка. Это пятью весами ниже, когда в нее вливались сначала быстрый холодный Цир, а затем и полноводная короткая Осса, построить сносную переправу почти невозможно, а выше Цира Адена мало чем отличается от большинства арцийских рек. Именно в этом месте в самом начале месяца Собаки крупный отряд перешел на северный берег и, преодолевая сопротивление небольших заградительных отрядов, вышел к устью Цира.
Казалось, Марциал был близок к успеху. Переправившиеся установили связь с основными силами и навели плавучий мост, по которому начала переходить армия. Увы! Брат Бернара при всем своем уме недооценил противника. Северный берег Цира оказался укреплен по всем правилам воинского искусства, Мальвани постарался. Не оплошали и эландцы, спустившие на плавучий мост заранее подготовленные брандеры. Запасливые идаконцы где-то разжились горючей черной жидкостью, по слухам бьющей из земли в атэвских пустынях, и деревянная переправа заполыхала сразу. Более того, атэвская дрянь продолжала гореть и в воде, в которую, спасаясь от огня, прыгали арцийцы. Около четверти людей Марциала оказались на левом берегу отрезанными водой и огнем от своих. И в это время им в тыл ударили заранее переправившиеся через Цир и укрывавшиеся до поры до времени в лесу церковники, усиленные конницей. Воинов Марциала быстро оттеснили к вершине треугольника, образованного Аденой и ее притоком, из-за которого ударила артиллерия.
Избиение продолжалось почти сутки. На глазах у бессильных хоть чем-то помочь арцийцев их товарищи были уничтожены практически полностью. Некоторые, впрочем, сдались и были уведены черно-зелеными воинами-церковниками.
После этого желающих переправляться через реку поубавилось. Марциал предпринял последнюю отчаянную попытку прорваться в город по реке на плотах и отобранных у местных жителей лодках. Две тысячи добровольцев, прельщенные полугодовым жалованьем, согласились рискнуть, но раскошеливаться не пришлось. Плоты исчезли из виду, закрытые стенами Южных фортов, и только их и видели. Немногие выбравшиеся из этой передряги рассказали, что напоролись на протянутую через реку цепь, за которой стояли эландские корабли, расстрелявшие утлые суденышки в упор.
Стало очевидным, что прорвать аденский рубеж невозможно, после чего обе стороны успокоились и лишь иногда тревожили друг друга вялой перестрелкой и небольшими вылазками, в которых опять-таки в большей степени преуспели осажденные. Скоро должны были начаться осенние бури, и место, в котором располагался основной лагерь Марциала, становилось небезопасным. Вице-маршал просил разрешения после очередного штурма отвести войска на зимние квартиры вверх по течению Адены.
Другого выхода не было, и Михай направил Марциалу приказ, предписывающий армии до начала месяца Волка подняться к Зимней гряде и встать лагерем, перекрыв Морской тракт. Расщедрившийся император повелел выплатить жалованье на три месяца вперед и поделить между уцелевшими деньги, причитающиеся погибшим. Годой полагал, что вояки Марциала это заслужили, а требовать от людей невозможного — глупо. В конце концов, Мальвани и Рене надежно заперты за Аденой, а у него в Арции и Таяне найдется достаточно людей, чтобы исполнить задуманное. После чего можно вспомнить и о Рене и Шандере… И, конечно же, о Герике, но, как ни странно, Эстель Оскора в руках Арроя устраивала Михая больше, нежели Эстель Оскора в Вархе под присмотром господина Шаддура.
Проклятье, этот ублюдок творит в Таяне невесть что и, кажется, набрал достаточно сил, чтобы попробовать провести свое чудище через Фронтеру. Как это некстати…
— Вот и все, — Рене проводил взглядом отходящих арцийцев.
— На сегодня все, — согласился Гардани, смахивая пот с закопченного лица.
— Да нет, не на сегодня, — Аррой устало привалился к стене, — ставлю Гиба против дохлой кошки, что это был последний штурм. Старый Эрик клянется, что завтра к вечеру задует Хьела.[117] Это надолго. Во время Хьелы даже безумцы не полезут на стены, да и исчерпали они себя. Впрочем, и мы тоже…
— Наш друг прав. — Сезар Мальвани после битвы у излучины слегка прихрамывал, но трость или потерял в боевой горячке, или отбросил за ненадобностью. — Силы слишком равны, чтобы драться. Они поняли, что не пройдут. Мы поняли, что не выйдем. Ворваться в город по реке и захватить мосты было их единственным шансом. Они его упустили, или, вернее, мы их остановили. Кстати, мои поздравления Рене: то, что вы рискнете войти в реку при такой низкой воде, не предвидел бы сам Анхель!
— Это напрашивалось само собой, — пожал плечами Аррой, — а раз так, мы были обречены на победу. Да и Адена здесь много глубже, чем кажется.
— Значит, вы оба думаете, что Марциал теперь успокоится и станет здесь жить. — Архипастырь умело перезарядил пистоль и заткнул за пояс, странно выглядевший на малахитовом облачении.
— Именно. История знает примеры подобных «стояний», — подтвердил Сезар, — некоторые продолжались не год и не два, а все десять. И прекращались изнутри. Кто-то ломался и отступал или кого-то свергали… Только нельзя нам ждать у моря погоды.
И Марина-Митта, и Анна-Илана смертельно бы обиделись, скажи им кто, что они хоть в чем-то сходны. Однако сходство было, и явное. Обе заглядывались на Рене, обе не получили желаемого, обе связались с Михаем Годоем, а затем обратили внимание на Уррика, и тут Ланка нанесла сокрушительное поражение племяннице Базилека. Гоблин испытывал к фаворитке Годоя лишь отвращение, а ее все более откровенные заигрывания вынудили молодого офицера обратиться к начальнику гоблинской стражи при особе императора.
Уррик коротко, не объясняя причин, просил перевести его в Северную армию. Нкрдич пад Угор был возмущен. Приказы старших у северных гоблинов не обсуждались. Самому Нкрдичу тоже не слишком нравилось бессмысленное сидение в Мунте, но ему и в голову не приходило жаловаться на судьбу или тем более проситься из опостылевшей Арции на север.
Уррик молча выслушал разбушевавшегося начальника, а наутро сделал то, что никакому другому гоблину и в голову бы не пришло. Он обратился прямо к Михаю Годою, чем того немало позабавил. Разумеется, догадайся Михай об истинной причине просьбы Уррика, Марине-Митте стало бы не до смеха, но новоявленному императору и в голову не приходило, что золотоволосая красотка не удовлетворена жизнью, причем мечтает не об императорской короне, а о ночке с мужчиной помоложе.
Годой при всем своем уме не сомневался ни в верности помилованной арцийки, ни в преданности Уррика, который, без сомнения, заскучал в теплом, мирном Мунте. Другое дело, что отпускать смышленого гоблина к Марциалу было бы так же глупо и недальновидно, как топить печку драгоценным корбутским дубцом.
Император коротко сказал Уррику, что подумает и чтобы тот утром явился за предписаниями. Гоблин склонил голову и рысью скользнул за раззолоченную дверь. Годою не хотелось отпускать от себя такого телохранителя, но просьба упала на благодатную почву. Михаю не нравилось то, что творится в Гелани, и он как раз раздумывал, кого бы туда послать.
Годой понимал, что самый лучший план все равно приходится менять по ходу дела. В свое время он был совершенно прав, предпочтя арцийскую корону сомнительному удовольствию схватки с Рене Арроем. Но теперь, похоже, без этого не обойтись.
Как странный черный камень из Армских гор притягивает к себе железо, так Эланд и Кантиска тянут к себе всех врагов нового императора. Даже калиф Майхуб, эта помесь льва и лисы, и тот протянул руку эландцу, хотелось бы знать почему… А Герика! К счастью, это угроза прежде всего для бледных, с которыми нужно срочно что-то решать! Проклятье! — Годой со злостью пнул круглый бархатный пуф, и, как выяснилось совершенно зря, так как нутро у стульчика, похоже, было из дуба. Несколько поостынув, самозваный император уселся в кресло и задумался. Кто ему мешает? Архипастырь, фронтерские резестанты, Союзники, собственная дочь и Рене! Именно в таком порядке.
Прежде всего нужно покончить с резестантами и Феликсом. К сожалению, ставка на клириков себя не оправдала, Иоахиммиус на пару с каким-то бароном заправляют в Святой области, куда стекаются недовольные со всей Арции. Сам же Архипастырь преспокойно обретается в Гверганде под крылышком у Рене и Мальвани, и его оттуда не выкурить.
Михай Годой встал и тяжело прошелся по кабинету — нужно действовать! И начнет он с самого простого. Гоблинам в Мунте делать нечего, но у Адены и во Фронтере они незаменимы. Дело Марциала не выпустить Рене и Мальвани из Эланда, пока он будет усмирять Святую область. Дело Уррика заняться гоблинским подкреплением, которое должно подойти в Гелань. Варшани, конечно, человек преданный, но с гоблинами он вряд ли поладит, так что умерить его пыл не помешает.
Пусть они с Урриком делают что хотят, но фронтерских резестантов нужно уничтожить, причем при помощи военной силы. Никакой магии! Нужно, чтоб бледные это уразумели. Пусть, если им так уж приспичило, наполняют свою поганую Чашу и ждут. Ждут и копят силы. Рене и Герика не их дело. Михай не имел бы ничего против, если бы Союзники прикончили проклятого эландца, но пока Эстель Оскора в Идаконе, это невозможно. Рене, судя по всему, вовсю балуется магией, ему ничего не стоит столкнуть лбами Герику и Оленя, а когда те уничтожат друг друга, подмять под себя всех — Арцию, Таяну, Тарску… Если же верх одержат бледные, то они получат Эстель Оскору, а вместе с ней и своего ублюдочного бога, а это еще хуже! Этого он им не позволит, в Эланде ноги, то есть копыта Оленя не будет…. Сейчас не успеть, зима, а вот весной…
…На следующее утро причесанный волосок к волоску и благоухающий лучшими атэвскими благовониями император милостиво повелел Уррику отбыть в Таяну.
Уррик ничем не выказал своего волнения, но внутри его все пело. Вместо постылого Мунта или, на худой конец, сидящей без дела армии — Гелань! Гелань, из которой рукой подать до гор! Гелань, в которой живет его королева!
Гоблин отдал честь и, четко повернувшись, скрылся за вызолоченной дверью. О Годое он сразу же забыл, а вот тарскиец отводил Уррику в своих планах немалую роль.
Гоблин должен был передать соответствующие послания супруге регента, кардиналу Тиберию и господину Улло. Вместе с Урриком отправлялось несколько арцийских военачальников, имевших опыт подавления случившегося в Пантане восемь лет назад крестьянского бунта. Когда в начале весны в Гелань прибудут очередные горные ополченцы, арцийцы с помощью Уррика должны будут объяснить им задачу и смести с лица земли фронтерских резистантов, начинавших Годоя серьезно беспокоить.
Самым неприятным было, что стоявший во главе их юный наглец подписывался ни много ни мало, как Луи Арцийский. Михая не волновало, действительно ли тот был сыном Эллари или это было чьей-то гениальной выдумкой. Оживший принц мешал Годою не меньше строптивого Архипастыря, но погибнуть должен был первым.
Однако наглеца как будто сам Проклятый хранил, его отряд гнездился где-то в болотах, куда не отваживались заходить даже самые отчаянные. Мало того, после неудачной попытки доказать циалианкам, что убийцы ездивших за реликвией сестер строго покараны, Фронтеру охватило какое-то безумие. Люди бросали деревни и уходили в леса, появились собственные вожаки, самым известным из которых был какой-то Рыгор Зимный, спевшийся с отрядом Луи. Они не только бесчинствовали на дорогах, но и истребили несколько гарнизонов. С этим надо было кончать, но при этом ни в коем случае не должны пострадать весенние планы, планы, о которых, если он хочет добиться успеха, не должна знать даже подушка…
Первый снег я увидела из окон замка эландских властителей. Я стояла и смотрела на крупные белые хлопья, медленно летящие вниз на мокрую темную землю, и мне казалось, что это я стремительно взлетаю в небо, а снежинки стоят на месте. Как много уложилось в один-единственный год! Прошлую зиму я встречала в Убежище, не зная и не понимая, кто я. Увы, блаженное незнание осталось в прошлом, я была порождением и заложницей чудовищных сил, которые, если их не обуздать, пожрут наш мир, и больше не будет ни белых хлопьев, ни зеленых листьев. Пожрут и примутся за другие миры, и там тоже не будет ничего…
А снег все шел и шел, призывая успокоиться, лечь и уснуть до весны. Даже война, и та зимой впадает в спячку, как медведь или полевая крыса. От Шани Гардани я знала, что Марциал убрался на зимние квартиры, встав лагерем на Лисьем тракте чуть выше Зимней гряды. Сорвавшиеся с цепи осенние шторма его, надо думать, не беспокоят, но вот удержать в подчинении семьдесят тысяч здоровых бездельничающих мужчин — тут воистину следует быть великим полководцем. Впрочем, имперская армия, отойдя на безопасное от моря и пушек Гверганды расстояние, наверняка уже обросла маркитантами обоего полу, которые помогут солдатам легко и непринужденно пережить зиму и спустить жалованье. У нас такой возможности не было, Идакона, приютившая многочисленных беженцев, была молчаливой и хмурой, присущее маринерам безразличие к опасности не распространялось на ту, что грозила их дому.
Я не могла не видеть, как они разрываются между желанием стоять насмерть и погрузить на корабли своих женщин и детей и уйти к далеким солнечным островам, где текут прозрачные ручьи и перекликаются невиданные птицы с сиреневыми и оранжевыми перьями. Тосковали и отлученные от дел гвергандские негоцианты, чей патриотический порыв истощился от безделья и подсчетов убытков, тем паче что из Арции доносили, что кого-кого, а торговцев, менял и ростовщиков новый владыка, которого уже не называли узурпатором, но еще не величали императором, не притеснял.
Утром я имела сомнительное удовольствие лицезреть постные рожи торговых старшин Гверганды, явившихся к герцогу, и готова была поклясться, что они приходили жаловаться на свою горькую долю и клянчить компенсации за упущенную выгоду, хотя никто их в Идакону на веревке не приводил.
Усилием воли я оторвалась от созерцания темного окна — клепсидра на камине показывала, что я проторчала у него две оры и короткий зимний вечер успел смениться ледяной северной ночью, которая обещала быть бурной. Снег все еще шел, и очень густо, поднявшийся ветер иногда разрывал облака, и клубящуюся тьму на мгновение прорезал лиловатый лунный свет, в лучах которого снежинки казались черными, как будто с небес сыпалась зола, а может, так оно и было. Зола несбывшихся надежд вполне могла выглядеть, как снег. Несмотря на царящий снаружи холод, в замке эландских Волингов было тепло, даже жарко. Чего-чего, а топлива здесь хватало.
Я зажгла свечи и, сжав зубы, повернулась к роскошному зеркалу. Летом, поддавшись минутному порыву, я чуть было не велела вынести его прочь, уж больно неприятным было воспоминание о воспользовавшемся им в качестве прохода пустоглазом госте. К счастью, нежелание объяснить эту свою причуду пересилило, и я ограничилась тем, что, оставаясь одна, занавешивала стекло шелковой атэвской шалью цвета павлиньего пера. Защитить от магии она, разумеется, не могла, но создавала иллюзию преграды на пути отвратного существа. Впрочем, меня больше не тревожили — то ли я перестала интересовать адептов Ройгу, то ли мне удалось их хорошенько припугнуть. Понемногу я успокоилась и даже заставила себя использовать зеркало по назначению, вот и теперь я старательно рассматривала свое отражение. Обрезанные позапрошлой осенью волосы немного отросли, и я на ночь стала их заплетать в некое подобие кос, которые еще были слишком короткими. Занимаясь со своей гривой, я опять задумалась и просидела перед зеркалом чуть ли не столько же, сколько у окна. Очнулась я после того, как моей щеки коснулось что-то неуловимо прохладное, а потом я ощутила еще одно легчайшее касание. Мои друзья-светотени давали понять, что я слишком засиделась. Странно, что я раньше их не встречала, хотя, возможно, они жили только в Идаконе. Город этот был ой каким непростым, уж это-то я чувствовала.
В коридоре прозвучали тяжелые шаги. Менялся караул, а это значит, что минуло две оры пополуночи. От свечей осталась половина, а дрова в камине почти прогорели. Давно пора было отправляться спать, но что-то меня удерживало. А потом на краю моего сознания словно бы раздался хруст, как от ломающегося молодого льда. Нет, это не было ощущение чужого присутствия, как бывало, когда по мою душу являлись ройгианцы.
Я потрясла головой, отгоняя непрошеные мысли. Не помогло. Прохладные прикосновения стали чаше и быстрее. Мои маленькие друзья-тени затеяли свою обычную возню. Я все еще не привыкла к их постоянному присутствию и невольно посмотрела на свои руки. Можно было поклясться, что я сижу летним ветреным днем под деревом, а вокруг пляшут солнечные зайчики, однако все деревья в Эланде, кроме елей и можжевельника, давно облетели…
Я еще раз поправила волосы, поддавшись слабости, все же набросила на зеркало павлинью шаль и задумалась, пытаясь понять, чего же меня тревожит. А тревога нарастала, я уже с трудом удерживала себя на месте — хотелось куда-то немедленно бежать, что-то делать, о чем-то кричать…
В дверь постучали неожиданно. Стук был очень осторожным, но я взвинтила себя уже до такого состояния, что для меня он прозвучал мушкетным залпом. Я подскочила, как вспугнутый заяц, добежала до двери и, повернув ключ в замке, рывком ее распахнула.
— Вот как? — улыбнулся Рене. — Герика не спрашивает, кто ее хочет видеть в столь поздний час?
— Монсигнор! — я быстро отступила в глубь комнаты, лихорадочно усмиряя глупую улыбку, появлявшуюся на моем лице всякий раз, как со мной заговаривал эландский герцог. По счастью (или наоборот), Рене был не один, а присутствие Шани, как всегда, придало уверенности. На дружбу Гардани можно было положиться.
— Мы вот по какому делу, — Рене с удивлением осмотрел занавешенное зеркало и горящие свечи, — и мне, и Шандеру эта ночь кажется какой-то странной, а вы, сигнора, бывали в Убежище, носите амулет эльфийского принца. Вы ничего не чувствуете?
Разумеется, я чувствовала, но не могла выразить словами, что именно. Я честно призналась в своей беспомощности. Рене, взглядом спросив моего согласия (как будто я могла что-то иметь против?!), уселся в одно из глубоких, обитых парчой кресел, которых в моей комнате поставили явно больше, чем следовало. Шани опустился в другое. Преданный, смирно лежавший у моей кровати, немедленно переместился поближе к Гардани, и тот с нескрываемой сердечностью пожал лапу моего зверя. В этой обстановке мне оставалось только налить гостям вина, казавшегося лично мне излишне сладким, хотя знатные дамы должны пить именно такое. Гости молчали, я тоже.
Из ступора меня вывел странный голос — резкий и скрипучий, с интонациями, живо напомнившими мне одного весьма неприятного учителя-тарскийца, голос этот явно не принадлежал ни Рене, ни Шани.
— Я полагаю, — казалось, говорили из-под кресла Рене, однако беспокойства это ни у кого из присутствующих не вызвало, — в настоящий момент происходит некое судьбоносное событие, последствия которого скажутся на судьбе вверенных нам земель!
— Нам? — хмыкнул герцог и поднял руку так, что неизменный золотой браслет лихо блеснул в свете множества свечей. — Любезная сестра! Разрешите вам представить моего просвещенного спутника!
Я не верила собственным глазам. С золотого браслета важно сползла украшавшая его золотая же жабка, которая на глазах, обретая цвет вороненой стали, важно взобралась на плечо Рене.
— Разрешите представиться — Андриаманзака-Ракатуманга-Жан-Флорентин, странствующий философ и ученый, — жаба учтиво поклонилась. — В последнее время я имею честь состоять советником при особе Великого герцога Эланда, Первого Паладина Зеленого Храма, достопочтенного Рене Арроя.
Я потрясенно молчала, а Рене с Шани не могли скрыть плутовской мальчишеской улыбки. Между тем странствующий философ окончательно угнездился на плече адмирала и продолжил свою великолепную речь:
— Мы принадлежим к древней, высокоразвитой расе, которая обладает способностями мыслить отвлеченно, отличаясь также прекрасной памятью. Мы живем во имя поиска Истины, и поиск этот является целью и смыслом нашего существования, поэтому нас никогда не ослепляют вещи, столь привлекательные для более примитивных созданий. Жажда богатства и власти, стремление привязать к себе иное мыслящее существо нам глубоко чужды. Но я отвлекся, чтобы объяснить Ее Величеству причину моего выхода на сцену, а заодно поставить ее в известность, что мое присутствие при особе монсигнора Рене является тайной, от сохранности которой зависит будущее этого мира. Целью же нашего нынешнего собрания…
Я украдкой взглянула на Рене. Адмирал слушал говорящую лягушку с абсолютно серьезным выражением лица, но в голубых глазах плясали веселые искры. Шани был не столь выдержан, и на его губах то и дело появлялась улыбка. Это было просто великолепно, что он вновь научился улыбаться. Насколько мне помнится, граф потерял эту способность после смерти первой жены. Если все заслуги этого говорящего чучела сведутся к тому, что Шани вспомнит, что такое смех, то и тогда его появление будет оправданно.
Тем не менее я прилежно слушала четвероногого ритора и, к своему удивлению, пришла к выводу, что он весьма неглуп. Если бы ни его спорная внешность и размеры, а также назидательный тон и обилие заумных слов, жаб мог бы быть весьма дельным советником. Ведь это именно ему пришло в голову, что в Идаконе находятся три человека, близко сталкивавшиеся с ройгианской магией. Двое из них — Шандер и Рене — почувствовали в эту ночь странное напряжение, и Жан-Флорентин предположил, что, если это не случайность, нечто подобное должна ощущать и я, а мои познания в эльфийской магии, возможно, позволят пролить свет на происходящее. Увы! Знаний у меня было не больше, чем у библиотечной кошки, даже если она каждый день спит на многомудрых фолиантах. Да, я ощущала, что нынешняя ночь не простая, но не более того.
Можно было воспользоваться случаем и рассказать Рене все, что я знала о себе и о чем догадывалась, но я в очередной раз струсила, и, поскольку от меня чего-то ожидали, я сказала единственное, что мне пришло в голову. Дескать, в Убежище было водяное зеркало, позволяющее видеть то, что происходит в других местах. Астен мне показал, что и как, и я однажды попробовала проделать то же самое вот с этим зеркалом. Ничего особенного я не видела, но, возможно, стоит попытаться еще раз.
Кажется, мне поверили, а меня уже захлестнуло. Я сдернула со стекла дурацкий платок и… Разумеется, я не знала, как и что делать. У меня была лишь твердая убежденность, что сегодня и сейчас я могу разбудить однажды уже взнузданное моим незваным гостем стекло. Зачем-то я коснулась рукой серебряного лебедя, то ли пыталась доказать, что я и впрямь чему-то научилась у эльфов, то ли просто искала поддержки в памяти об Астени… А потом мне показалось, что комната, замок, город, да, пожалуй, и вся вселенная обернулись вокруг меня и встали на место. Я уставилась в зеркало. Сначала передо мной маячило мое собственное лицо со ставшими в неверном мерцании свечей огромными глазами и шевелившейся от откуда-то взявшегося сквозняка прядкой волос, выбившейся из косицы. Затем мое лицо исчезло, и зеркало отразило лишь дальнюю стену комнаты и два подсвечника, причем огоньки свечей отчего-то стремительно темнели, из золотистых становясь красными, лиловыми и, наконец, хоть такого просто не может быть, черными. Тьма наползала и изнутри зеркала — казалось, в отраженной комнате медленно гас свет… В конце концов я оказалась перед черным провалом в никуда, только на границе нестерпимым блеском светилась бронза подсвечников да на черном фоне угадывалось колеблющееся черное же пламя. А затем на меня глянули две пары глаз, не принадлежавших ни эльфам, ни людям, ни зверям, ни кому бы то ни было из виданных мною существ. Одни глаза, каждый о четырех зрачках, смотрели на меня с холодным интересом, и я чувствовала, что их обладатель знает обо мне все, даже то, что не знаю я сама. Взгляд второго напоминал взгляд огромной хищной птицы, если бы эта птица вдруг научилась сострадать. Не знаю, сколько все это продолжалось. Наконец тьма взорвалась в моем сознании мириадами радужных искр, я услышала странный, нестерпимый вой, перешедший в дикий, сводящий с ума визг, который, к счастью, вскоре заглушила музыка, вроде бы тихая и медленная, но вытеснившая сводящую с ума какофонию куда-то на периферию сознания.
Я очнулась, все еще слыша неторопливые аккорды, на фоне которых переливались и дрожали мелодичные трели. Пламя свечей вновь стало теплым и золотым, а зеркало послушно отражало молодую женщину с полураспущенными косичками. Я провела ладонью по лбу и оглянулась. Мои гости оказались на месте и были, без сомнения, весьма и весьма озабочены.
— Что ж, — взгляд Рене стал как-то жестче, — мы знали, что рано или поздно это случится.
— Что случится? — глупо переспросила я.
— А разве ты не поняла? — Шани казался озадаченным.
— Ничего не поняла, — подтвердила я, не вдаваясь в подробности, — можно сказать, что я вообще ничего и не видела, только Тьму.
— Такое бывает, — авторитетно подтвердила каменная жаба, — тот, кто держит заклинание видения, может не видеть ничего.
Что ж, такое объяснение меня вполне устраивало.
— Понимаешь, Герика, — начал Шани, — мы видели, как…
— Ройгу прорвался через Гремиху, — перебил его Рене.
— А… — мой голос предательски дрогнул, — что Эор и…
— Всадников больше нет, Геро, — Рене ответил так мягко и понимающе, что мне захотелось броситься ему на шею и разрыдаться. Я, наверное, так бы и поступила, если бы не Шани и эта дурацкая жаба. И я просто тихо спросила:
— Как это случилось?
— Они приняли бой и погибли. Как и следовало воинам, до конца исполнившим свой долг. Они и так продержались дольше, чем можно было надеяться. Олень прорвался в Арцию, Геро. Правда, ему тоже досталось, он еще не скоро восстановит свои силы…
— Мы должны использовать это время, чтобы подготовиться и первыми нанести удар, — назидательно произнес Жан-Флорентин.