Но автор не думал выпутываться. В четвертом действии опять выплыл злополучный мулла (патер), развел невероятные интриги и всучил девушке сонный напиток, от коего она умерла. Тут-то и подоспеть бы комсомольцам-безбожникам: поднять похороны закабаленного подростка на принципиально политическую высоту. Но и этого не произошло. С церковными обрядами и колокольным звоном девушку снесли в склеп.
— Фабульная штучка, — нерешительно заметил мой спутник, — курс на развлекательность… Пути советской оперетты… «Веселые ребята»… «Личная жизнь»… «Дама с камелиями»… Н-да. Только уж очень длинно. Неужели будет и пятый акт? Прямо трудно поверить.
Пятый акт оказался налицо. Автору так понравился склеп, что он из него уже не вылезал до конца спектакля. Сюда, в склеп, сошлись и юноши, и священник, и представители враждующих домов. Над трупом возлюбленной юноша совершил самоубийство, после чего покойная ожила, но тут же опять покончила с собой. Ни тракторы, ни работники ликбеза, ни раскаявшиеся вредители так и не появились перед рампой.
Зажегся свет, публика табуном двинулась к выходу, театральный администратор льстиво склонился перед моим спутником, выпрашивая какой-то блат по фарфоро-фаянсовой части.
— Что это за пьеса?! — спросил Иван Вадимович, высоко подняв плечи.
— «Ромео и Джульетта».
— А автор кто?
— Шекспир.
— А текст чей?
— Шекспира.
— Я слышу — Шекспир. Но чей текст? Как? Его же и текст? Без обработки? В сыром виде?!
Иван Вадимович не стал больше расспрашивать. И только в подъезде, внешним спокойствием прикрывая нервность, сказал:
— С ума сошли. Это надо будет тотчас же прекратить. Я завтра кому надо позвоню!..
Ефим Зозуля«ДАЛ». «НЕ ДАЛ»
«Дал». «Дало́». «Дали». Этот глагол самый частый в его устах. Но в подавляющем количестве случаев с прибавлением отрицания: «не дал», «не дало», «не дали». И губы, плотоядные и неприятные, когда он произносит эти слова, еще более неприятны. В них преобладает выражение бездушной требовательности, самодовольства, равнодушия и неблагодарности.
— Работал я полгода, но это мне ничего н е д а л о. Чувствовал, что не расту.
— ?
— Он занимался со мной. Приходил, правда, аккуратно, все такое, но, понимаете, ничего мне н е д а л.
— В лаборатории вы работали?
— Работал, но мало вырос. Чувствовал, что не расту. Лаборатория мне ничего н е д а л а.
— А там же замечательный профессор?!
— Может быть, но мне он ничего н е д а л.
Плотоядные, жадные губы привыкли к этому глаголу: «дал», «не дал».
— Но ведь это же все-таки замечательный профессор… Это — общеизвестно…
— Не знаю. Я чувствовал, что не расту. Мне лично он ни чего н е д а л.
— А почему вы ушли с завода? Ведь там великолепный коллектив был?
— Великолепный? Может быть, великолепный, но мне он ничего н е д а л.
…Против этого юноши нарастает острое раздражение: какое счастье, что среди нашей молодежи мало таких интеллектуальных иждивенцев, но как печально, что в каком-то небольшом количестве они все же существуют и подобные разговоры бывают.
— А что вы дали, дорогой товарищ, лаборатории, школе, коллективу завода, товарищам, учителям, профессорам и всем, кто с вами возился, кто вас учил и воспитывал? Что в ы д а л и им?
Он настораживается, смотрит исподлобья и явно обижается. Он ничего не говорит, но ясно, что вывод у него готов — этот разговор ему тоже ничего «н е д а л».
Иосиф УткинПЕСНЯ ОБ УБИТОМ КОМИССАРЕ
Близко города Тамбова,
Недалеко от села,
Комиссара молодого
Пуля-дура подсекла.
Он склонялся,
Он склонялся,
Падал медленно к сосне
И кому-то улыбался
Тихо-тихо, как во сне.
Умирая в лазарете,
Он сказал:
«Ребята… Тут
Есть портрет… Елизавета
Эту девушку зовут.
Красным гарусом расшитый
Вот он, шелковый кисет…
Ну, так вы ей… напишите,
Что меня в помине нет.
Мол, под городом Тамбовом,
Недалеко от села…
Комиссара… молодого
Пуля-дура подсекла».
Мы над ним
Не проронили
Ни единого словца.
Мы его похоронили
Честь по чести, как бойца.
Но тамбовской ночью темной,
Уцелевшие в бою,
Мы задумались,
И вспомнил
Каждый девушку свою…
…Я хотел бы, дорогая,
Жизнь мою
Прожить любя,
Жить-любить…
И, умирая,
Снова вспомнить про тебя!..
Леонид ЛенчСЕАНС ГИПНОТИЗЕРА
Гипнотизер Фердинандо Жаколио, пожилой мужчина с длинным лошадиным лицом, на котором многие пороки оставили свои печальные следы, гастролировал в городе Н. уже вторую неделю.
Объяснялась эта задержка тем, что в городе Н. гипнотизеру жилось довольно уютно. Никто его не притеснял, и неизбалованная публика хорошо посещала представления, которые Фердинандо устраивал в летнем помещении городского клуба.
На одном таком представлении и встретились директор местной конторы треста «Домашняя птица» товарищ Верепетуев и его заместитель по индюкам из той же конторы Дрожжинский.
Места их оказались рядом. Усевшись поудобнее, Верепетуев и Дрожжинский стали созерцать представление.
Для начала Фердинандо, облаченный в старый, лоснящийся фрак, с сатиновой хризантемой в петлице, лениво, привычным жестом воткнул себе в язык три шляпные дамские булавки образца 1913 года и обошел ряды, демонстрируя отсутствие крови.
Зрители с невольным уважением рассматривали толстое фиолетовое орудие речи, проткнутое насквозь. Девочка в пионерском галстуке даже потрогала удивительный язык руками и при этом вскрикнула:
— Ой, какой шершавый!
— Здорово! — сказал товарищ Верепетуев.
— Чисто работает! — откликнулся тощий Дрожжинский.
А гипнотизер уже готовился к сеансу гипноза.
— Желающих прошу на сцену, — галантно сказал он.
Тотчас из заднего ряда поднялась бледная девица, с которой гипнотизер обычно после представления сиживал в пивной «Дружба». Фердинандо записал ее фамилию и имя в толстую книгу.
— Это для медицинского контроля, — пояснил он публике.
Через пять минут бледная девица сидела на сцене с раскрытым ртом и деловито, но как бы во сне выполняла неприхотливые желания гипнотизера: расстегивала верхние пуговицы блузки, готовясь купаться в невидимой реке, декламировала стихи и объяснялась в любви неведомому Васе.
Потом девица ушла, и гипнотизер снова пригласил на сцену желающих подвергнуться гипнозу. И вот из боковой ложи на сцену вышел старичок в байковой куртке и рыжих сапогах.
— Мы желаем подвергнуться, — сказал он. — Действуй на нас. Валяй!
— Смотрите, это наш Никита! — сказал Дрожжинский директору «Домашней птицы». — Ядовитый старик, я его знаю.
— Должность моя мелкая, — между тем объяснял гипнотизеру старик в байковой куртке, — сторожем я тружусь на птичьей ферме. А зовут меня Никита Борщов, так и пиши.
Фердинандо Жаколио усадил Никиту в кресло и стал делать пассы. Вскоре Никита громко вздохнул и с явным удовольствием закрыл глаза.
— Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете, — твердил гипнотизер, — вы уже спите. Вы уже не сторож птицефермы Борщов, а новый директор всей вашей конторы. Вот вы приехали на работу. Вы сидите в кабинете директора. Говорите! Вы новый директор! Говорите!
Помолчав, спящий Никита проникновенно заговорил:
— Это же форменное безобразие! Десять часов, а в конторе никого. Эх, и запустил службу товарищ Верепетуев!
Товарищ Верепетуев, сидевший в третьем ряду, густо покраснел и сердито пожал плечами. Дрожжинский слабо хихикнул.
— Ну, я-то уж порядочек наведу! — продолжал Никита. — Я вам не Верепетуев, я в кабинетах не стану штаны просиживать. Ведь он, Верепетуев, что? Он птицы-то не понимает вовсе. Он, свободное дело, утку с вороной перепутает. Ему бы только бумажки писать да по командировкам раскатывать. Он на фермах раз в году бывает.
— Это ложь! — крикнул Верепетуев с места.
В публике засмеялись.
— Не мешайте оратору, — бросил кто-то громким шепотом.
— Нет, не ложь! — не открывая глаз, сказал загипнотизированный Никита. — Это чистая правда, ежели хотите знать!.. Сколько раз мы Верепетуеву про этого гусака Дрожжинского говорили? Он и в ус не дует. А Дрожжинский корму индюкам не запас, они и подохли, сердечные!
— Это неправильно! — завизжал со своего места Дрожжинский. — Я писал в трест! У меня есть бумажка! Гипнотизер, разбудите же его!
— Не будить! — заговорили разом в зале. — Пусть выскажется. Крой, Никита! Отойдите, товарищ Жаколио, не мешайте человеку!
— Не надо меня будить, не надо! — гремел Никита Борщов, по-прежнему с закрытыми глазами. — Когда надо будет, я сам проснусь. Я еще не все сказал. Почему сторожам, я вас спрашиваю, полушубки доселе не выданы?..
Верепетуев и Дрожжинский, растерянные, красные, протискивались к выходу, а вслед им все еще несся могучий бас загипнотизированного Никиты:
— А кому намедни двух пекинских уток отнесли? Товарищу Дрожжинскому! А кто в прошлом году утят поморозил? Товарищ Верепетуев!
И какая-то женщина в цветистом платке из первого ряда тянула к Фердинандо Жаколио руку и настойчиво требовала?
— Дай-ка после Никиты мне слово, гражданин гипнотизер. Я за курей скажу. Все выложу, что на сердце накипело. Все!
Цирк бушевал.
Варвара КарбовскаяДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
— Плохо твое дело, Бобка, — сказал Сережа, укладываясь спать накануне дня своего рождения. — Рождения у тебя нет, пирог тебе печь не будут, и гости к тебе не придут.