Однажды в больницу к заведующей Скобелевой явилась женщина, которая, назвав себя женой Петра Ручкина, спросила, почему и на каком основании держат в сумасшедшем доме ее мужа.
Заведующая внимательно осмотрела просительницу и сказала:
— Успокойтесь, гражданка, не волнуйтесь. Ваш муж находится под наблюдением опытных психиатров, а оставлен в больнице по распоряжению краевого отдела здравоохранения… Обращайтесь туда.
На другой день жена Петра Ручкина пришла к одному из многочисленных крайздравских начальников и поведала ему свое горе.
— Ничего не понимаю, — удивился тот. — Вы же сами просили поместить вашего родственника.
— Никогда я не просила.
— Вы Ручкина?
— Я Ручкина.
— Ваш муж — Алексей Ручкин?
— Мой муж — Петр Ручкин.
— Вы твердо уверены, что он Петр?
— Убеждена.
— Может, вы что-нибудь путаете?
— Думаю, что скорей путаете вы.
— Наш аппарат, гражданка, работает четко. Нам твердо известно, что ваш муж — Алексей Ручкин и что он болен и нуждается в специальном лечении.
Неизвестно, чем кончился бы этот странный спор, но тут вошла другая женщина, соседка Ручкиной по очереди.
— Товарищ заведующий, — сказала она, — когда же вы возьмете моего родственника в больницу? Прямо жутко домой идти.
— Как фамилия вашего родственника?
— Ручкин.
— Опять Ручкин?! — вскричал начальник. — Что вы со мной делаете?! Я, кажется, сам попаду в сумасшедший дом. А как звать вашего Ручкина?
— Алексей, — сказала женщина.
— Нехорошо получилось, — прошептал заведующий и выпил залпом три стакана воды.
Тут-то все и разъяснилось… Оказалось, что надо было поместить в больницу Алексея Ручкина, а заведующая больницей приказала доставить Петра Ручкина, что и было выполнено.
Итак, Петр Ручкин пал жертвой научного недоразумения.
Впрочем, мы не обвиняем представителей медицины. Виноват сам Ручкин, который вел себя крайне подозрительно: говорил тихо, рассуждал здраво, стекол не бил и албанским королем себя не объявлял. Естественно, что такое странное поведение смутило представителей медицины, занимающихся психиатрией в городе К.
Михаил СветловСКАЗКА
Петухи поют. На рассвете
По полям, по лесам глухим
Бродят сказки — родные дети
Андерсена и братьев Гримм.
К новой сказке подходят звери:
«Мы пришли! Отворите двери!
Неужели все дети спят?» —
Звери вежливо говорят.
«Мы с далекой периферии
Сквозь болота идем сырые,
Через реки, через тайгу,
Через северную пургу.
Шли мы утром, и шли мы ночью,
Сотни верст позади лежат,
И у каждого зверя очень
По четыре ноги болят!..»
Молодой гражданин Андрей
Услыхал разговор зверей,
И до юной гражданки Тани
Докатилось зверей роптанье.
Петухи поют. На рассвете
Смело к зверям выходят дети,
Восемь бабочек впереди,
Два кузнечика позади.
Дети к зверям идут, играя,
Приглашают гостей во двор,
Долго-долго потом у сарая
Шел таинственный разговор…
Я — стареющий непоседа —
В это время во двор вхожу,
Интересную их беседу
Я подслушал, но не скажу!..
Скоро стая четвероногих
Покидала друзей двуногих,
И Андрюша совсем ослаб
От пожатья звериных лап…
Солнце медленно зажигалось
На далеком краю земли,
Вся Республика просыпалась,
Дети спали, а звери шли
Через реки, через тайгу,
Через северную пургу,
Наготове клыки держа,
До границы — до рубежа…
От таинственного народа
Начинает тайга шуметь:
Шерстяное дитя природы —
По опушке идет медведь,
С напряженьем в горящем взоре
Он вразвалку идет сквозь тьму.
Помогать часовым в дозоре
Предложили дети ему.
Над границею напряженно
Бродит полночь. Тайга глуха…
Пять лисиц одного шпиона
Ободрали, как петуха.
Петухи поют. На рассвете
Бродит по снегу старый волк.
Он безумно привязан к детям,
Понимающим в зверях толк.
Нарисованный на тетради,
Оживает он в детских снах,
Чтоб на следующей декаде
Отчитаться во всех делах.
Борис ГорбатовБОЦМАН С «ГРОМОБОЯ»
Немногие знали его настоящее имя. Все звали его просто боцманом. Когда-то он плавал на легендарном «Громобое», пережил Цусиму, служил и царю, и купцу, и ученому, теперь он состарился, но от моря уйти не мог.
Я не знаю, как попал он сюда, на зимовку, но смены менялись, начальники менялись, а он все оставался в домике на крутом берегу бухты, старый моряк на мертвом якоре. И хоть море девять месяцев в году было сковано льдом, но старик уверял, что здесь и лед пахнет солью. Он величал себя «старой матросской шкурой, просоленной в семи морях и четырех океанах», и говорил, что этого «рассолу» ему хватит на век.
Он был в том возрасте, когда уже не стареют. Его черные глаза блестели удивительно молодо и насмешливо, седоватые боцманские усы были щегольски подстрижены, морская фуражка лихо сдвинута набекрень, а на волосатой груди, на руках и на ладонях красовались косые синие якоря.
Боцман был суетлив, подвижен, строен, как может быть подвижен и строен старик и моряк. Он вечно балагурил, подмигивал, болтал, рассказывал смешные истории, сыпал прибаутками, солью корабельного камбуза — знать, и впрямь был крепок «рассол», в котором жизнь вымочила этого человека, если сумел он и в пресной, стариковской гавани сохранить свою бравую оснастку.
Зимой боцман работал в порту.
Насвистывая и разговаривая сам с собой, возился он подле старых, как и сам он, катеришек, что-то чинил, малярил, строгал.
По вечерам в кают-компании вокруг боцмана собиралась портовая молодежь, и он потешал ее. Он врал, но складно, пускался в воспоминания, но весело и, подмигивая левым глазом под седой косматой бровью, отплывал в такие фантастические плавания, что даже бывалый полярный народ уши развешивал.
Ну что ж, если хотите, он корчил шута. И сам лучше всех знал, что это — шутовство. Он догадывался даже, что его не уважают, но зато крепко знал, что любят.
— Отчего я не помира́ю, братцы? — говаривал он, подмигивая. — Да все вас жаль: скучно вам без меня зимовать будет.
Но летом в горячие дни навигации старик преображался. Шутовство слетало с него словно смытое волной. Он становился строг и озабочен. Теперь было не до шуток: под ним качалась палуба. Правда, то был не линейный корабль и даже не «купец», а всего-навсего дрянной кавасаки. Но море остается морем. А к морю он питал уважение.
Целыми днями носился боцман на катере по бухте. Стоя твердыми ногами на обрызганном волнами носу, командовал: «Льдина по правому борту. Полный назад! Полный вперед!» — и, приставая на своей скорлупе к неуклюжим могучим ледоколам, кричал хриплой, простуженной боцманской глоткой:
— Э-эй на «Сибирякове-е»! Э-эй на «Ермаке-е»! Бери конец!
И так лихо, с таким шиком и мастерством бросал канат, что сразу узнавался старый боцман.
Его знали на всех ледоколах, лесовозах, теплоходах и лихтерах, плавающих в западных долготах Арктики.
Моряк с «Хронометра» говорил мне смеясь, что в тот день, когда он не услышит этого трубного гласа, он выкинет сигнал бедствия, решив, что наступил конец света.
Вот каков был наш боцман с «Громобоя». Таким я застал его на зимовке, таким оставил его уезжая. Через год я встретил его там же, но уже в новой и необычной роли.
Однажды весной в порту случилось несчастье: при взрыве скалой придавило старика подрывника Тараса Андреевича. Его вытащили из-под груды камней и, так как он не охал, не стонал и не жаловался, испугались было, что он умер. Но старик произнес: «До больницы доеду…» — и больше не издал ни звука, ни стона.
Сопровождать его в больницу вызвался боцман: старики были приятелями. Раненого уложили на нарту, боцман сел рядом, обнял приятеля за плечи и крикнул на собак:
— Ус-усь, тихий вперед! Старайтесь, собачки! Вы теперь санитарный транспорт.
Он шутил, но на глазах у него блестели слезы. Он смахивал с ресниц ледяшки, с трудом сдерживаясь, чтоб не расплакаться. Раненый утешал его:
— Ничего, ничего, боцман. Не расстраивайся. У меня кость железная. Не так-то скоро ее сломишь.
— Ты потерпи, Андреич, — в свою очередь, утешал раненого боцман. — Сам знаю, что такого красивого мужчину камнем не придавишь. Вот у нас, на «Громобое», тоже случай был: кочегар по пьяной лавочке в топку полез…
— Не могло этого быть, боцман. Ох!
— Ну и не могло, что ж с того? А кочегар-то выжил. Здоровехонек из топки вылез. Так вот и ты. Не унывай!
Так, утешая друг друга, старики прибыли в больницу. Санитарный транспорт, высунув розовые языки, стал лизать снег, а боцман, подняв на руки, как малое дитя, товарища, внес его в больницу.
В островной больнице в те поры оставался один только доктор: заболевшую медсестру самолетом отправили на Большую землю. Доктор и оперировал, и лечил, и ходил за больными, и таскал воду, и чуть даже не сам мыл полы. Он попросил боцмана помочь ему при перевязке. Боцман согласился. И хоть ему стало чуть нехорошо при виде крови и замутило от больничных запахов, он и виду не подал, что «слабит», и даже шутил:
— Ах, Тарас Андреич, посуда старая! Вот доктор тебе сейчас капитальный ремонт даст. Такой тебе парусок приладит — чайкой взовьешься. Ты потерпи.