«Сырую кость
Он грыз и весело визжал».
Блоха № 2. Кошачий хищник никогда не позволит себе визжать, да еще весело! Это, уверяю я вас, исключительно собачья специальность (см. Брем. Т. III, стр. 351)».
Я засмеялся.
— Ага! Дошло! То-то же. Я и до Пушкина доберусь! Что это, скажите на милость, за «Медный всадник», который при ближайшем рассмотрении оказывается «гигантом на бронзовом коне»? Хороша медь! Вот увидите, я с моими блошками далеко пойду. Сейчас я готовлю новых двенадцать писем в редакцию. Достанется и современникам и некоторым зарвавшимся классикам.
Арк. ВасильевБАРХАТНАЯ ДОРОЖКА
Зрение у Пчелкина было превосходное. Но как только его назначили заместителем управляющего, он купил очки, такие же, как у самого управляющего товарища Волкова.
Оставаясь один в своем кабинете, он снимал очки, а если кто-нибудь, войдя без доклада, заставал его без них, он торопливо доставал из жилетного кармана кусочек замши и начинал старательно протирать стекла.
Пчелкин старался во всем подражать своему начальнику. Он стал носить такой же костюм, обзавелся такой же, как у Волкова, толстой тростью с медной насечкой. Он долго не решался сменить привычную кепку на шляпу, но не вытерпел и купил шляпу, такую же, какую носил управляющий, — темно-синюю, с узкой черной лентой.
Прежде чем показаться в шляпе на улице, он около двух недель привыкал к ней дома. Придя с работы и отдохнув после обеда, он надевал шляпу и гулял в ней по двору.
Управляющий был высокий, дородный, а Пчелкина природа ростом обидела. Неприветливый и часто угрюмый, он расцветал, если ему говорили:
— Я вчера вас на улице видел. Думаю, кто это идет? Сначала мне показалось, что это ваш Волков, а это вы…
И все же, несмотря на все его старания походить на управляющего, он был всего-навсего только Пчелкин.
У управляющего была не только шляпа, но и авторитет. У Пчелкина была шляпа, а вот авторитета не было. И Пчелкин решил приобрести авторитет.
На собраниях Пчелкин, не дожидаясь выборов, появлялся за столом президиума. Если же он опаздывал и видел, что место рядом с Волковым занято, то он мрачнел и был в плохом настроении весь день.
Из всех искусств Пчелкин признавал только игру в шестьдесят шесть. Но для поддержания авторитета и следуя опять-таки примеру Волкова, он часто появлялся в театре: устраивался в ложе поудобнее и засыпал, мечтая об антракте, когда можно будет выпить бутылку пива.
На совещаниях, где Пчелкин бывал довольно часто, он видел, как многие, придя пораньше, толпились у книжных киосков, жадно выбирая книги.
— Отложите мне десяточек посвежее, — важно говорил он киоскерше, так, как будто она продавала не книги, а жирных карасей.
Даже дома Пчелкин не забывал о своем авторитете. Наставляя жену и девятилетнего сына Кольку искусству жить, он, не мигая, глядя в одну точку, говорил им:
— Сколько в нашей округе докторов? Много. Еще больше учителей, агрономов и прочих. Я же один, если не считать товарища Волкова.
Однажды Пчелкин, придя на службу, вызвал к себе в кабинет завхоза. Медленно выговаривая каждое слово, он спросил:
— Вы мне ответьте: на каком основании вы решили подрывать мой авторитет?
Завхоз, не понимая, в чем дело, молча стоял, дожидаясь разъяснений.
Но Пчелкин сухо произнес:
— Идите и подумайте, а через час зайдете.
Через час завхоз вновь предстал перед Пчелкиным. Заместитель управляющего сидел в кресле, как каменный идол. Не глядя на завхоза, Пчелкин спросил:
— Додумали?
Завхоз развел руками и взмолился:
— Алексей Кузьмич! Не томите душу! Скажите, в чем я перед вами провинился?
— У вас авторитета нет, вам и терять нечего. А каково мне?
Завхоз снова ничего не понял. Тогда Пчелкин уточнил обиду:
— Почему до моего кабинета не дотянул?
Тут все и выяснилось. Оказалось, что накануне завхоз купил где-то по случаю новую бархатную дорожку и положил ее в коридоре. Дорожка была короткая, и два метра коридора до двери Пчелкина остались непокрытыми.
Завхоз пытался было объяснить, что длиннее дорожки не было и что не стоит, дескать, из-за этого волноваться. Он так и сказал:
— Вы уж меня простите, Алексей Кузьмич, что я обмишулился. Я учту. Но волноваться, право, не стоит.
Все, может быть, на том бы и кончилось. Но, уходя, завхоз высказал еретическую мысль, что авторитет дорожкой не поднимают.
— Дорожка — она и есть дорожка. Вот у соседей один начальник в кабинете кресла и стены шелком обтянул. А приемник поставил… не приемник, а целый орган. И его все-таки сняли…
Такого святотатства Пчелкин вытерпеть не смог. Он забыл, что полгода говорил басом, и перешел на визг…
Приказ Пчелкина об увольнении завхоза был отменен после вмешательства общественных организаций. Сочтя это за личную обиду, Пчелкин подал заявление об уходе. Его не задержали.
Скоро в этом учреждении о нем забыли. Забыли даже, как его звали, а если вспоминали, то только так:
— Помните, у нас этот работал… ну как его… да этот «бархатная дорожка»?
Где-то он сейчас? По какой ходит дорожке?
Владимир СоловьевВМЕСТО ОБЗОРА ПЕЧАТИ
В английском «Таймсе» опубликовано письмо, где автор высказывает опасение, как бы Москва не воспользовалась для своей пропаганды публичным высказыванием одного из министров о том, что «английская пресса занимает по своей продажности первое место в мире».
Что пресса в Англии продажна,
Тому легко найти пример,
Но что на первом месте даже
Она стоит, — навряд ли, сэр!
Покамест есть газеты Херста,
Покамест действует Ялчин, —
Еще идет борьба за место,
И горячиться нет причин.
И по продажности не просто
Добиться первенства страны:
Зависит многое от спроса
И от предложенной цены.
В сравненьи с прессой стран соседних
По добыванью тайных средств
У англичан одно из средних,
Но, так сказать, почетных мест.
У них есть опыт, это верно,
При постановке острых тем —
От неких «писем Коминтерна»
И вплоть до протоколов «М»,
Но Херст, как это всем известно,
Шагнул настолько далеко,
Что перекрыть рекорды Херста
И англичанам нелегко!
А то, что пресса их продажна,
Известно всем в СССР.
Вот почему мы мненьем вашим
И не воспользуемся, сэр,
Сергей МихалковОСТОРОЖНЫЕ ПТИЦЫ
Топтыгин занемог — вскочил чиряк на шее.
Ни лечь ему, ни сесть, ни охнуть, ни вздохнуть
И ни уснуть.
Вот Дятла он велит к себе позвать скорее,
Чтоб злой чиряк немедленно проткнуть.
За Дятлом послано. Как лекарь объявился,
Он тотчас же и так и сяк
Со всех сторон обследовал чиряк.
Но вскрыть его, однако, не решился,
Топтыгину сказав при этом так:
«Уж коли сам, злодей, до ночи не прорвется
И протыкать его придется,
То следует созвать совет из лекарей.
К тому ж у Филина, известно, клюв острей!»
За Филином, за Петухом послали.
Глаз не сомкнул больной всю ночь.
На утренней заре врачи слетаться стали,
Слетелись и сидят — решают, чем помочь,
И к общему приходят мненью:
«Чиряк покамест не вскрывать,
А если к вечеру не будет облегченья,
Придется, видно, Журавля позвать,
Поскольку у него и глаз вернее
И клюв длиннее!»
Тем временем Медведь, ворочаясь в углу,
Вдруг ненароком придавил Пчелу,
И бедная Пчела, как это ей пристало,
Куда-то, наугад, свое вонзила жало,
И ожил тут Медведь: Пчела его спасла!
Вздохнули лекари: им тоже легче стало,
Не потому, что жало в цель попало,
А потому, что милая Пчела
С них, так сказать, ответственность сняла…
Перестраховщики! Я вам мораль прочел
Не для того, чтоб вы надеялись на пчел!
Д. БеляевСТИЛЯГА
Прошлым летом мы со знакомым агрономом брели по ржаному полю. И вот я заметил один резко выделяющийся из массы колос. Он был выше всех остальных и гордо покачивался над ними.
— Смотрите, — сказал я агроному, — какой мощный, красивый колос! Может быть, это какой-нибудь особенный сорт?
Агроном безжалостно сорвал колос и протянул мне:
— Пощупайте, в этом красивом колосе совсем нет зерен. Это колос-тунеядец, он берет влагу и все прочее от природы, но не дает хлеба. В народе его называют пустоколоска. Есть и цветы такие в природе — выродки. Они часто красивы на вид, но внутренне бессодержательны и не плодоносят, называются пустоцветом. Так вот и этот колос…
— Колос-стиляга! — воскликнул я.
Пришел черед удивляться агроному:
— Как вы сказали?
— Стиляга, — повторил я и рассказал агроному следующую историю.
В студенческом клубе был литературный вечер. Когда окончилась деловая часть и объявили танцы, в дверях зала показался юноша. Он имел изумительно нелепый вид: спина куртки ярко-оранжевая, а рукава и полы зеленые; таких широченных штанов канареечно-горохового цвета я не видел даже в годы знаменитого клеша; ботинки на нем представляли собой хитроумную комбинацию из черного лака и красной замши.