— Да ведь многие третий день сидят!
— И откуда только время у людей берется?.. Это что, столько почты привалило?
— Да. Будете смотреть?
— Некогда. Складывайте в тот ящик.
— Больно долгий он у вас. Некоторые товарищи по второму разу пишут.
— Боже мой! И находят же люди время письма писать! Тут читать их и то некогда. Куда вы задевали… этот… Как его…
— Да что?
— Гор-культ-дел-слушает! Совещание библиотечных работников? Не могу. Занят. У меня смотр. Ничего не поделаешь. Переносите на послезавтра. Художественная самодеятельность — это вам не фунт… Всего хорошего! Куда же вы его задевали?
— Да кого — его?
— Я, кажется, ясно сказал: материалы к справке на заседание исполкома городского Совета о состоянии клубной работы за истекший квартал текущего года.
— На столе у вас лежат. Уже неделя, как вы их держите.
— То-то и есть, что неделя. А срок был дан — три дня! Конечно, не вам за это голову снимать будут… Гор-куль-дел-шает! Что? Смотр. Не могу. Занят. У меня совещание библиотекарей. Переносите на послезавтра. Библиотечное дело — это вам не фунт… Ну и что ж, что сроки? Мне не разорваться. Я не железный. Пока… Так… Что еще у вас ко мне?
— Может быть, хоть это письмо посмотрите?
— После, после! Дайте мне справкой заняться. А что за письмо? Из редакции! Что ж вы его в общий ящик суете? Понимать надо. Гм… Вырезка какая-то… «Порочный стиль работы»». Батюшки! Когда ж это они нас так успели?
— Я еще в воскресенье читала.
— И успевают же люди газеты читать! Да… не загружен у вас рабочий день. Явно не загружен. Садитесь и срочно пишите ответ: статью обсудили, факты подтвердились, меры приняты. Или нет, лучше так: статью обсуждаем, факты подтверждаем, меры принимаем. Впрочем, вы напутаете. Я сам.
Секретарша вышла. Филькин отодвигает папку с материалами к срочной справке. Берет чистый лист бумаги, выводит на нем название газеты и тяжело задумывается. Муки творчества прерывает телефонный звонок.
— Изобрели тебя на нашу голову, — ворчит Филькин, стискивая хрупкое горло телефонной трубки. — Гор-дел-шет! Ах, Филипп Николаевич? Здравствуйте, Филипп Николаевич! Как на рыбалку съездили? Какую справку? Ах, справку! Вчера до трех часов сидел. Заканчиваю, Филипп Николаевич. Во вторник сдам. Как четверг? Неужели сегодня четверг? До чего ж время летит… Тогда вечером пришлю. Отрывают. То смотр, то совещание. Вот и я говорю: важные мероприятия. Ясно. Понимаю. Нет, нет. Не беспокойтесь. Не подведу. Сделаю. Кровь из носу, а сдам. Всего наилучшего.
Филькин бережно, как младенца в люльку, кладет трубку, решительно отодвигает начатое письмо, некоторое время лихорадочно роется в папке с материалами, затем энергично набрасывает на чистом листе бумаги: «Справка о состоянии…» Но извечный враг его телефон высовывает из бумажного хаоса тупое рыльце трубки и вдруг рассыпается злорадной трелью.
— Гор-дел-шет! Из редакции? Очень приятно! Здорово это вы нас, того… Хе-хе! Очень стилистичио. Обсуждаем. Подтверждаем. Принимаем. Ясно. Понимаю. Сегодня получите ответ. Кровь из носу! А как же? На то и критика…
Филькин швыряет трубку, затем опять снимает и, воровато оглянувшись по сторонам, сует ее в бумажный омут. Срочная справка отлетает на другой конец стола. На ее место ложится письмо в редакцию. Опять мучительное раздумье. Прерывает его все та же настырная секретарша.
— Вы бы, Антон Савельич, — пристает она, — дали все-таки инспектору задание. Пятый день человек томится. Ждет, когда вы его примете. Вчуже и то смотреть больно…
— Подумать только, люди даже томиться время находят! Подождет. Некогда мне!
— Справку сегодня печатать будем?
Антон Савельевич подозрительно покосился на телефон, отодвинул от себя письмо и придвинул справку.
— А как же? Я сказал — кровь из носу…
Страда в полном разгаре. Стоит Филькину приняться за справку, как становится совершенно очевидным, что письмо в редакцию никак нельзя откладывать. С другой стороны, едва только он заносит перо над злополучным письмом, как перед ним возникает образ разгневанного председателя горисполкома. И чем дольше перекладывает с места на место эти две бумажки Филькин, тем ярче в его глазах разгорается беспокойный огонек, тем судорожнее становятся движения рук, рыщущих по столу в поисках соломинки. Но соломинки нет.
Когда, уже под вечер, вошла Татьяна Павловна и потребовала подписать ведомость на выдачу зарплаты, Филькин сидел, обхватив голову руками, и безнадежно глядел на обе бумажки, лежащие перед ним рядком.
— Некогда, да некогда же… — простонал он. — Разве не видите? Петля! Вот вас бы на мое место…
Но секретарша на этот раз проявила такую настойчивость, что он вынужден был уступить. Кряхтя и поминая недобрым словом каких-то дармоедов, Филькин подмахнул ведомость.
Это было единственное дело, которое ему удалось совершить за весь день.
…Чуть-чуть серел рассвет очередного воскресного дня. Город безмятежно спал. Филипп Николаевич со своим другом ехали по пустынным улицам, и удочки, словно корабельные снасти, топорщились над парусиновой крышей старенького «Москвича».
— Мы, наверное, сегодня раньше всех встали, — с удовольствием отметил председатель горсовета и вдруг осекся.
Прямо на них надвигалось знакомое здание с темными окнами. И только одно окно, как всегда, источало на тротуар ядовитую парижскую зелень.
— Ну что ты с ним будешь делать! — горестно всплеснул руками председатель. — Ведь как трудится человек! А мы в понедельник на исполкоме бить его собираемся. Не везет бедолаге! Старается, из кожи лезет, ну, просто копытом землю роет! А вот не тянет… Совещание провалил, смотр сорвал, кадры растерял, справку пустяковую вторую неделю составить не может. Черт его знает почему! Просто загадочный человек какой-то!
— Давай зайдем к нему, — предложил Никита Иванович. — Побеседуем. На рыбалку захватим. Пусть свежего воздуха глотнет…
Друзья поднялись на второй этаж, вошли в приемную Филькина. И попали в сонное царство. Спала тетя Дуся, свернувшись калачиком на несгораемом ящике и прижимая к груди швабру. Спала секретарша, откинув голову на спинку стула и уронив руки на клавиши пишущей машинки. Замерли в воздухе на полпути к бумаге мушиные лапки «Мерседеса». Из методкабинета доносился мощный храп одичавшего от безделья инспектора.
— Эк, дрыхнут, — заметил председатель, невольно позевывая. — А хозяин, небось, за всех отдувается.
Хозяин отдувался во сне. Он прирос небритой щекой к успевшей уже пожелтеть злополучной бумажке, на которой значилось: «Справка о состоянии…» — и мирно посапывал. Зеленый нимб настольной лампы колыхался над скорбно сияющей лысиной. Свежий предрассветный ветерок врывался в раскрытое окно, шевелил листы входящих и исходящих, роняя их на пол…
— С добрым утром! — приветствовал Филькина председатель горсовета, усаживаясь напротив него. — Здравствуй, Антон Савельевич!
Работяга вскочил, взметая бумажные вихри, и привычно прирос к телефонной трубке. Так их потом и не смогли оторвать друг от друга.
— Некогда, Филипп Николаевич, работы по горло! — осовело мигая глазами, кричал в трубку Филькин, спросонья воображая, что председатель разговаривает с ним по телефону.
— Чего некогда? Здравствуй, говорю. Как живешь?
— Некогда жить. Текучка заела!
— Да брось ты телефон! Расскажи, как работается…
— Некогда работать, времени не хватает!
…Когда друзья садились в машину, их все еще преследовал осипший тенорок Филькина, надрывавшегося у телефона:
— А насчет справки не беспокойтесь! До утра сидеть буду… Кровь из носу!
Иван ГореловВИТЕНЬКА
Витеньке скучно.
Он только что закончил рисовать вислоухого зайчика с красной, как огонь, морковкой и теперь не знает, чем бы ему заняться.
Рисовал Витенька без охоты, наперед зная, что никто из домашних не поинтересуется его творением, и поэтому головастый зайчик получился похожим на соседскую собаку Альфу, а морковка напоминала окровавленный меч с зеленою рукояткой.
Всего лишь год назад был Витенька и «цыпленочком», и «лапонькой», и «колобочком». Все в доме жили им, все им дышали. Казалось, что весь мир вертится вокруг него.
Бывало, он еще в постельке, а уж в спальне топчется вся семья: мама, бабушка, тетя Мариша и высокий, как пожарная каланча, папа.
Витенька нежится еще на пуховиках с закрытыми глазками, а уж его донимают разноголосым, сладеньким шепотом.
— Открывай же глазенки, пыпа. Открывай! — певуче причитает сердобольная, ласковая мама.
— Порадуй нас, ясная зоренька! — чуть слышно шамкает у двери бабушка.
— Иди ко мне, колобочек! Перекатись! — упрашивает папа, протягивая длинные волосатые руки.
Тетя Мариша заботливо надевает на Витеньку теплую, прогретую на батарее фуфаечку, мама разминает пуховые носочки, а папа, ожидая очереди, держит наготове новенькие синие туфельки.
Затем Витенька, словно мячик, переходит с рук на руки. Один сует ему шоколадку, другой — каленых орешков, третий предлагает почитать сказочку про козу-дерезу. Он то на коленях, то на шее, то на руках: ножки его за день-деньской едва касаются пола… Быстро пролетает счастливый день, и сон-чародей неслышно смыкает его реснички до следующего радостного утра.
Но золотые денечки кончились.
Как только мама «купила в магазине» эту неугомонную, писклявую Аленку, стал Витенька и «липучкой», и «приставкой», и даже «назойливой мухой». Правда, до сих пор его именуют все тем же ласковым словом — «Витенька», но слово это давно уже потеряло свою первоначальную искренность и произносилось теперь без тех душевных интонаций, какие слышались прежде.
Витенька грустно вздыхает, забирает со стола листик с зайчиком-меченосцем и тихонько приоткрывает дверь.
Папа сидит в кресле за письменным столом — видна его спина, обтянутая полосатой пижамой, и огромными ножницами режет свою старую велюровую шляпу.