Наконец приехал Полуэктов.
В кабинете директора с утра находился парторг завода Бурилов. В приемной собрались начальники цехов. Переждать всех Клещикову было невмоготу. Влекомый неведомой силой, Клещиков с ходу бросил секретарю директора, уже немолодой и педантичной Агнии Филипповне:
— Я к Алексею!
Агния Филипповна сделала было рывок, чтобы ухватить за пиджак экономиста, но Клещиков уже скрылся за дверью директорского кабинета.
У широкого окна Клещиков увидел Полуэктова. Правда, на голове друга юности явно отсутствовала густая, в прошлом каштановая шевелюра и заметно округлилась когда-то стройная фигура, но это был он, Алеша Полуэктов.
Дальше все шло, как полагается: рукопожатия, душевные вопросы, на которые следовали всем нам хорошо известные ответы: «Ничего!.. А ты как? Скажи, пожалуйста!»
Парторг Бурилов, наблюдая лирическую сцену, соответственно улыбался. Но когда Клещиков уселся в кресло и пошел по линии развертывания мемуаров, Бурилов нахмурился и шепнул ему:
— Начальники цехов ждут. Зайдете в другой раз.
Клещиков вышел в приемную и оглядел руководителей цехов с многозначительной улыбкой.
Открытое пренебрежение к тому, что он, Клещиков, был принят новым директором одним из первых, явно задело экономиста, но Леонид Власович быстро успокоился: главное впереди, они еще узнают, каков Клещиков!
— Меня двенадцать лет затирали! — сказал экономист своей жене. — Ничего, Алексей разберется. Пусть на первое время назначит меня хотя бы заместителем этого сухаря Виталия Борисовича. А там увидим!
— Именно увидим, — неопределенно ответила жена, не очень убежденная в талантах своего супруга.
Неожиданно Полуэктов захворал. Клещиков встревожился. До этого он уже раза два успел побывать в доме директора и был там радушно принят. Младшая дочь Полуэктова, второклассница Ляля, поспешила поинтересоваться у папиного товарища:
— Верно, что папа учился только на пятерки, или он хвастает?
Вечером на квартире захворавшего Полуэктова нежданно появился медицинский авторитет города, главный врач железнодорожной больницы Русов.
— Доктор, очень рад познакомиться… Но я не тревожил вас. Я почти здоров. Просто насморк, — оправдывался Полуэктов.
— Не знаю… Мне настойчиво звонили из вашего заводоуправления… Ну-с, раз я уже здесь, позвольте послушать вас.
Вслед за доктором к дому подкатила машина, и из нее заводской шофер, медсестра и санитарка с трудом извлекли сложный агрегат для облучения директорского носа.
— Кто послал? Кто приказал? — не понимая, спрашивал Полуэктов по телефону дежурного врача заводской поликлиники.
— Звонили из заводоуправления, — ответил врач.
В это самое время Клещикова пригласил к себе заместитель директора, вежливый и обходительный Березов.
— Объявляю вам, дорогой Леонид Власович, еще один выговор за небрежность при составлении важных документов. Не исправитесь, вынуждены будем расстаться. Вот так, — любезно закончил заместитель директора.
— С ума сошли! Меня двенадцать лет затирали, а теперь еще задумали расправиться! Боятся, чтобы я не стал правой рукой Алексея. Я им покажу!
Первым к выздоровевшему директору явился начальник хозяйственного отдела Карамышев, человек, умеющий видеть насквозь.
— Я хотел бы уточнить, Алексей Алексеевич, — улыбаясь, сказал Карамышев, — баню строить с парной или без оной? Специалиста по квасу Келейкин уже раздобыл…
Немедленно вызванный Келейкин торжественно вошел в кабинет директора с большим графином изюмного кваса в одной руке и с проектом персональной бани в другой и восторженно оглядел Полуэктова и Карамышева. Но, почуяв что-то недоброе, немедля стал отмежевываться от Клещикова.
— Еще угрожал снять меня с работы! — фантазировал перепуганный завхоз. — Я ему говорю: «Бани — это же пережиток, когда имеются персональные ванны».
Полуэктов и Карамышев все же отведали изюмный квас. После дегустации Келейкину было указано: производство кваса продолжать, но передать его в ведение орса. А о бане категорически забыть.
Тут же к Полуэктову был вызван и Клещиков. Леонид Власович охотно откликнулся на зов директора: «Наконец-то!»
— Ты как будто похудел? — дружелюбно заметил Полуэктов. — Садись.
Наступил долгожданный момент исполнения затаенных мечтаний рядового экономиста производственного отдела.
— Знаешь, Алексей, меня здесь двенадцать лет затирают, — скромно начал Клещиков. — Ты же знаешь меня… Но они продвигают только своих. Ты понимаешь… Только своих.
— Это нехорошо, — сказал Полуэктов. — Очень нехорошо! Вот этого я никогда не делал и делать не буду. Правильно?
— В основном, конечно, — выдавил Клещиков, тревожно глянув на друга детства. Но продолжал тем же обиженным тоном: — Почему они меня не продвигают?! Потому, что я принципиален. Я не подхалимствую, не угодничаю…
— И правильно делаешь, — заметил Полуэктов, поставив пресс-папье на ребро. — Кстати, я понимаю, что ты действовал от души, без задних мыслей. Но, к слову сказать, проект бани, кварц на дом и прочее… Ведь это — явное подхалимство. Верно? Я думаю, что о здоровье директора есть кому побеспокоиться, помимо экономиста производственного отдела. Зачем тебе этим заниматься? Кроме того, парную баню я уже давно не воспринимаю. К сожалению, не то сердце…
Клещиков понял, что вспыхнувшая надежда сделать карьеру явно гаснет. Надо перестраиваться, пока не поздно.
— М-да… Как иногда получается! — вздохнул Клещиков. — Учились вместе, я даже несколько лучше тебя, но ты директор такого гиганта, а я только рядовой экономист… И, главное, помочь мне никак не можешь, а может, не хочешь? А?
— Когда-то я реально хотел помочь тебе… Помнишь, я предлагал тебе приехать на один завод, который по тем временам строился не в очень жизнерадостных условиях? Ты мне убедительно ответил: «Я, Алексей, не приспособлен к преодолению немыслимых трудностей. Мне бы уютную квартирку на солнечной стороне, жениться на Тане и ездить с удочками на лоно природы!..» Ну вот, все это у тебя есть. Верно? Чего же более?
— Хорошо! Я проглядел перспективу! Допустим. Но твои помощники за один месяц объявили мне два выговора. Это как называется? И я тебе объясню, почему! Потому что я…
— Не надо объяснять, — уже вполне серьезно сказал Полуэктов.
Клещиков встал и, не глядя на Полуэктова, гордо произнес:
— У меня больше нет вопросов.
— У меня тоже, — сказал директор завода.
Чтобы успокоить клокотавшие чувства, Клещиков вышел на крыльцо заводоуправления. Взглянув на звезды, он бросил в ясное небо:
— Зазнался, товарищ Полуэктов! Зазнался!
И. РябовНАСЛЕДНИЧКИ
Какая-то в державе датской гниль…
Какая-то в державе британской гниль. Замечается нечто вроде повреждения умов некоторых вполне почтенных обитателей острова, над которым реет флаг Британии.
Порой просто диву даешься: до каких белых слонов дошли в своем бреду те самые титулованные английские жители, что ведут родословную от великих людей Англии, прославивших в былое время свою родину высокими проявлениями творческой мысли и душевного благородства, великими приращениями наук и искусств!
Полтора года назад Крокодил имел неудовольствие рассказать своим читателям о том, как в нынешней Англии втаптывают в грязь имя Шекспира. Пачкуны, именующие себя историками литературы, обвинили гениального драматурга в том, что он якобы выполнял поручения по шпионской части и за сие получал из королевского кошелька некоторую толику шиллингов. Заодно они обозвали Бернса «пьяным гулякой», а Байрона — «коварным обольстителем».
Современные бумагомараки хотят подобного рода гнусностями низвести гения до своего уровня, как бы сказать о нем:
— Шекспир? Да он был не лучше нашего брата!..
Они бессовестно лгут, эти вурдалаки, оскверняющие гробницы гениев прикосновением своих лап.
Они клевещут на Шекспира потому, что в созданных им типах предателей, плутов, растлителей видят самих себя. Они против Шекспира потому, что бессмертное слово гения английской нации направлено и против современных Шейлоков, Яго, леди Макбет и иже с ними.
Окололитературные британские торгаши действуют заодно с «литературоведами». Они специализируются на купле, продаже и перепродаже чудом уцелевшего имущества великих людей Англии. Не так давно, например, был продан с молотка дом, в котором жил и писал Чарльз Диккенс.
Власти предержащие не пожелали, чтобы этот дом стал достоянием народа, читающего и любящего автора «Оливера Твиста», «Холодного дома» и «Давида Копперфильда». Муниципалитет Лондона не превратил дом Диккенса в музей, а запродал его какому-то денежному тузу.
Воскресни Шекспир, он, конечно, выступил бы на этом низком аукционе. Он сказал бы словами Гамлета:
— Какая грязь! И все осквернено,
Как в цветнике, поросшем сплошь бурьяном!
Советский поэт С. Маршак выразил и наши чувства и, несомненно, чувства многих простых и честных англичан, откликнувшись на прискорбное происшествие такими словами:
Будь этот дом в стране труда,
А не в столице лейбористов,
Его бы, право, никогда
Не описал судебный пристав.
В музей он был бы превращен.
Очищен от столетней пыли.
Туда бы школьники ходили
По воскресеньям на поклон.
Теперь старые классики полностью, так сказать, утилизированы. Взять с них нечего. Взоры некоторых руководящих британских деятелей обратились поэтому на наследство недавно умершего писателя Бернарда Шоу.
Под нажимом янки Англия тратит на «оборону» колоссальные средства. Куда уж тут до литературы! И вот министр финансов Батлер открыл кампанию сбора средств в фонд памяти Шоу. По расчетам министра, фонд должен был составить 250 тысяч фунтов стерлингов. На эти деньги намечалось превратить дом покойного в музей.