Воззвание министра финансов было обнародовано в ноябре прошлого года. А в августе текущего года агентство Рейтер мимоходом сообщило, что фонд памяти Шоу не будет создан. И председатель организационного комитета Айвор Браун сокрушенно признался:
— Не собрано даже одной тысячи фунтов…
Организаторам сбора не удалось сорвать с титулованной публики необходимые средства. Зато сама титулованная публика пытается поправить свои дела с помощью великих мертвецов.
Живет, например, в Англии некая леди Астор. Никакого вклада в интеллектуальную жизнь страны она не внесла. Языком, однако, владеет. Любит выступать в аристократическом кругу. Болтает на банкетах. Примазывается к знаменитостям. При жизни Шоу пыталась обратить писателя в свою веру. А вера у леди Астор довольно банальная. Коммунисты, по этой вере, суть дети сатаны.
Из этой злой старухи, столь похожей на великосветских ведьм, образы коих блестяще рисовал Диккенс, давно сыплется песок. Но, проповедуя небесное блаженство, она почему-то цепляется за блага земные.
Ей, видите ли, не нравится завещание Шоу. Дело в том, что писатель значительную часть своих средств завещал употребить на борьбу за введение упрощенного алфавита. Однако леди Астор находит эту идею вредной. Она полагает, что в Англии ничто и ни в коем случае не должно измениться. Кроме того, она не видит для себя выгоды в каком-то упрощенном алфавите. На митинге писателей, артистов и политических деятелей, собравшихся отметить обедом посмертный фонд Шоу, леди Астор потребовала нарушить волю покойного. Старушка, забыв правила английского хорошего тона, назвала завещание «безобразным». Она даже предложила организовать «Общество по борьбе за ликвидацию этого завещания». Она предалась воспоминаниям:
— Я много раз приходила к Шоу, чтобы спорить с ним о разумности такого завещания…
При этом старуха кружевным платком смахнула набежавшую слезу и обратилась к обществу с горькой жалобой на неблагодарность великого человека, в наперсницы которого она лезла при его жизни:
— Я говорила ему: оставь деньги мне, и все будущие поколения будут говорить: вот женщина, которую он любил…
Глумление над именем Шекспира, продажа с молотка имущества Диккенса, кощунственные речи в адрес Шоу — так чтит официальная Англия великих сынов английской нации.
Впрочем, кощунственными речами дело не кончилось. На этих днях корреспондент агентства Рейтер скороговоркой поведал миру, что дом Бернарда Шоу «будет сдан в аренду, как обычный дом», и злорадно добавил: «Однако будет нелегко найти арендатора, который согласился бы жить в доме великого человека».
Да! Едва ли найдется честный англичанин, который согласится жить в доме, оскверненном могильщиками национальной культуры!
Неужели оскудел британский остров литературными талантами? Шекспира бы на джентльменов, сплавляющих за океан национальное достояние! Диккенса бы на эту гнусную старушенцию Астор!
Сергей АнаньинПРАВДИВАЯ СКАЗКА О ПЕРЕУСЕРДНОМ НАЧАЛЬНИКЕ
В одном учреждении жил-был начальник по имени Кузьма Кузьмич, по фамилии Служейкин, по прозвищу Переусердный.
Всякое прозвище — это, как известно, исправление народом ошибки, допущенной родителями при избрании имени своему дитяти. В данном случае из худосочного Кузьки получился не столько Уважаемый Кузьма Кузьмич, сколько Его административное величество Переусердный.
Переусердие Служейкина заключалось в том, что в любое время дня и ночи его можно было застать, так он любил говорить, на вверенном ему боевом посту.
— Государственном, — многозначительно добавлял Кузьма Кузьмич.
Боевой пост состоял из мягкого кресла, набора телефонов, связывающих Служейкина с жизнью, и громадного письменного стола, за которым Переусердный и в дождь и в жару бодрствовал с красным карандашом наготове.
Все шло хорошо. Как-то главк даже поставил Служейкина в пример другим начальникам. Воодушевленный высокой похвалой, Кузьма Кузьмич было поклялся совсем не выходить из кабинета, но своевременно сообразил, что ему приходится ежедневно выезжать в главк согласовывать свои руководящие указания.
Печалило Служейкина то, что подчиненные его выдерживали только до ночи, а затем стыдливо уходили домой. Наблюдая за ними через форточку, Кузьма Кузьмич очень огорчался и утешал себя тем, что со временем воспитает у них сознательность.
Однажды Служейкину понадобилось срочно попасть в главк — согласовать вопрос о списании прохудившейся тары. Как всегда в таких случаях, Кузьма Кузьмич приказал секретарю вызвать из гаража машину. Гараж ответил, что машина сломалась. До главка было всего два квартала, и Служейкин рискнул пойти пешком.
Выйдя на улицу, Кузьма Кузьмич с непривычки растерялся и, сам не зная как, вместо главка оказался дома.
К чести Служейкина надо сказать, что он быстро сориентировался в малознакомой обстановке и сразу узнал жену и сынишку.
Изумленные, они молча смотрели на главу семейства.
— Не узнали? — засмеялся Служейкин и весело спросил: — Ну, как вы тут без меня?
Вместо ответа жена почему-то заплакала.
— Что случилось? — встревожился Служейкин. — Кто тебя, Маруся, посмел обидеть?!
— Он еще спрашивает, кто?! Вспомни, как ты когда-то заверил, что всю жизнь будем вместе, а теперь?.. Не понимаю, и зачем тебе семья? Зачем?..
— Маруся!
— Разве я неправду говорю?
Мария Николаевна вытерла слезы, посмотрела в забегавшие глаза Служейкина и медленно сказала:
— Сегодня мы пойдем с тобою в театр.
— В театр?! — испугался Кузьма Кузьмич. — Ты забыла, что сегодня пятница. Потерпи до воскресенья. В воскресенье я постараюсь вырваться.
— Сегодня, — твердо сказала Мария Николаевна, — или ищи себе другую!
У Служейкина остановилось сердце: как же он в будни и вдруг пойдет в театр? Ну, хотя бы еще в субботу. Говорят, некоторые начальники вырываются в театр в субботу и взысканий за это, кажется, не получают.
— Послушай, Маруся…
— И слушать не хочу.
— Войди в мое положение. Ты забыла, что я на руководящей работе.
— Пойдешь или нет?
— П-пойдем! — плачущим голосом выкрикнул Служейкин. — Пойдем, если ты так хочешь моей преждевременной гибели! Пусть все летит к черту! Все наше семейное благополучие!
Почувствовав ужасную слабость в ногах, он доплелся до телефона и позвонил секретарю горкома партии. Ответил дежурный.
— Т-товарищ дежурный. Это говорю я, начальник конторы «Соберикость». По непредвиденным, так сказать, извините за выражение, семейным обстоятельствам вечером мне нужно, то есть необходимо, быть некоторым образом в театре. Конечно, только на время действия, после чего…
— Так вам что, требуется санкция бюро горкома? — засмеялся дежурный и повесил трубку.
«Начинаются неприятности!» — решил, побледнев, Кузьма Кузьмич и набрал номер служебного телефона своего заместителя.
— Иван Романович? Это я. Слушай внимательно. В связи с некоторыми исключительно экстренными делами я, возможно, задержусь. Так что ты смотри. В оба. Понял?
В театр Служейкин пробирался по самым темным улицам, подняв воротник пальто и низко надвинув на глаза шляпу.
Раздевшись, он побежал к администратору и опять позвонил заместителю.
— Ну как? Все в порядке? — тревожно допытывался Служейкин. — Все пришли? Хорошо. Загрузи чем-нибудь и смотри в оба… В оба, говорю, смотри!
До начала спектакля оставалось пятнадцать минут. Боясь, как бы его не увидел кто из знакомых, Кузьма Кузьмич спрятался в темном углу курительной комнаты, за войлочной пальмой и, задыхаясь от дыма — сам он никогда не курил, — со страхом взирал на публику.
На душе у Служейкина было мерзко, словно он уже получил строгий выговор с предупреждением за легкомысленный образ жизни.
Вдруг в курительную, крадучись, будто передразнивая его, вошел коротенький человечек, в котором, к ужасу своему, Кузьма Кузьмич опознал Луку Лукича, начальника базы «Облтрахяйцо». Лука Лукич определенно облюбовал его убежище. Бежать было поздно.
— Ай! — испугался Лука Лукич. — Ты, Кузьма Кузьмич? Здесь?!
— К-кажется, я, — не сразу признался Кузьма Кузьмич и торопливо стал оправдываться: — Это все жена, Лука Лукич. Такие, понимаешь, оргвыводы сделала — не только в театр, к черту на рога пойдешь!
— И у меня жена, — понимающе вздохнул Лука Лукич. — Такая ультиматорша оказалась! Никакого понимания нашего с тобой положения! Вдруг кто увидит нас, Кузьма Кузьмич, из руководства? Поговорим!
— Поговорим, Лука Лукич… Надеюсь, — заискивающе предложил Служейкин, — останется между нами, ну, что мы оказались вынужденно, конечно, в театре?
— Дорогой мой, я сам хотел просить тебя об этом! — обрадовался Лука Лукич.
После первого действия Служейкин помчался в кабинет администратора, но опоздал: телефонной трубкой успел завладеть Лука Лукич.
— Ну как? Все в порядке? Все пришли? — допытывался он тревожно. — Придумай что-нибудь. Все чтобы работали. Я вынужден задержаться… Все.
— Заместителю звонил, — пояснил Лука Лукич, положив трубку.
— А может, того, удерем, Лука Лукич? — предложил Служейкин. — Непривычно как-то: люди работают, а мы с тобой баловством занимаемся.
— И то правда, Кузьма Кузьмич! Нагрянем сейчас: а что вы тут без нас делаете? В шашки играете? Ха-ха!
Сразу повеселев, друзья в обнимку направились в гардеробную.
Не успели они сделать и десяти шагов, как увидели прямо перед собой — и кого! — самого секретаря горкома.
— Здравствуйте! — приветствовал их секретарь, протянув обе руки. — Очень хорошо, что вы находите время и для театра. Некоторые на занятость ссылаются, а по-моему, они просто работу организовать не умеют. Как вы думаете, а? Постойте, куда вы?
Обгоняя друг друга, приятели кинулись к телефону.
— Иван Романович! — тяжело дышал в телефонную трубку Служейкин. — Немедленно отпускай народ домой, и чтоб впредь не задерживались! Понял?.. Нет, я звоню не из горкома, а из театра… Какой ты непонятливый: из т